6. Самара.

Полковник Федор Никифоров – собкор «Красной Звезды».

И поэт Леонид М.: «Четвертый год войны. Ты принят в СВУ…»

Следующим объектом моего путешествия в кадетское прошлое был полковник Федор Федорович Никифоров, после отставки с должности собкора «Красной Звезды» по Приволжскому ВО осевший с семьей в Самаре. С ним я не виделся с июля 2001 года, с 50-летия третьего выпуска Казанского СВУ. Тогда мы - «сливки» из 12 персон от общего числа выпускников в 86 кадет - пять знойных дней пили, резвились и смеялись, как дети, в сопровождении жен в Казани и ее окрестностях. По дню провели в возрожденном Раифском монастыре и в Свияжском остроге, построенном при Иване Грозном как плацдарм для взятия Казани, а теперь еще не полностью реставрированном. Такие встречи не забываются…

За вице-сержантом Федором Никифоровым в СВУ закрепилась почетная кличка – Федька-коммунист. И вторая, не политизированная, - Федька Лимон. И той и другой – говорить людям кисло-горькую правду в глаза наедине или на собрании - он был обязан впитанному им с чьим-то молоком высокому моральному духу советского человека и гражданина. Сам же он слыл, подобно Пашке Корчагину, рыцарем без страха и упрека, а значит, был вне критики. Жил в полном соответствии с Кодексом чести кадета задолго до того, как капитан первого ранга Валерий Баринов представил его проект на наш суд. Говорю это без юмора и тем более сатиры.

Но существовал моральный кодекс строителя коммунизма, и Федя воспринимал его с таким же смирением и следовал его пунктам с такой же непреклонностью, как великомученики-христиане заветам Бога-отца и Его сына Иисуса Христа. Посему обоснованно утвердился бессменным комсоргом нашей роты, а потом стал первым - и единственным - из нашего выпуска кандидатом в ВКП (б). Гвозди бы делать из этих людей! Что имело место, заметьте, при том курьезе, что Федя из трубача превратился в суворовца лишь на второй или третий год после нас. А до того, как встать в строй первого взвода третьей роты, он укладывал спать и будил всех кадет дутьем в противный горн с парадной лестницы. Потому как был воспитанником музыкального взвода при нашем училище и носил хабэшную солдатскую униформу, перетянутую брезентовым ремнем, и жесткие кирзачи. Одновременно учился на одни пятерки в обычной вечерней школе и тренировал душу и тело для военного дела.

Напрасно мы высокомерно представляли, что какая-то вечерняя «шпакская» школа давала слабые знания: Федя и у нас стал беспросветным отличником и хорошим, пусть и без впечатляющих рекордов, спортсменом. Отличником он был не только за счет светлой головы, но и «чугунного зада», что вполне корреспондируется с железной волей, - поедал глазами и переваривал мозгами учебники за партой не только в часы самоподготовки, но и в свободное время, в выходные и праздники. В увольнение не ходил, танцами и девочками не увлекался. И к финишу пришел с Серебряной медалью. Поэтому ему предоставлялся выбор практически в любое по разнарядке учебное заведение. А он предпочел, как тогда рекламировалось, лучшее в Советской Армии – Рязанское Краснознаменное пехотное имени К.Е. Ворошилова. Мне же досталось, какое я пожелал, - авиационное, реактивных бомбардировщиков, в Энгельсе. Но начальник санитарной службы подполковник Епифанов, уже после распределения, по медицинской книжке вынюхал, что в моей глотке гнездилась хроническая ангина. По его наводке, генерал-майор Руднев, начальник СВУ, вызвал и по-отечески уговорил меня поменяться местами с Толей Корзинкиным: «Медицинская комиссия в Энгельсе все равно вас забракует. И тогда пойдете вы в Брестское училище – на болоте лягушек стрелять».

По иронии судьбы, я с той поры ангиной ни разу не хворал. Зато в Рязанском пехотном снова оказался с Федей в одной роте. Там из кандидатов он стал членом КПСС и почти сразу - членом партбюро батальона, сержантом. Но, несмотря на близость к начальству, страшно далеким от народа, забронзовевшим приспособленцем, как я убедился на собственном примере, не стал.

И в «кадетке», и в «пехотке» я хорошо учился. Но, запоздало каюсь, перманентно был «неисправимым в дисциплине человеком». В кавычках обозначил окончательный приговор в мой адрес, произнесенный командиром нашей роты майором Свинининым в «пехотке» перед выпускными экзаменами. В обоих училищах моим уделом являлись внеочередная «драйка» коридоров и сортиров в казармах, лишение увольнения по выходным и праздникам, выговор, карцер, гауптвахта, промывание мозгов командирами и политработниками в кулуарах и на собраниях. Чаще всего не за поступки, а за «поганый» язык – пререкания, язвительные ремарки по поводу не всегда, мягко говоря, мотивированных поступков надо мной стоящих. И Федька Лимон время от времени душевно подливал в мое несознательное сознание «лимонную кислоту»: останешься, Саша, таким – тебя все равно съедят! Но когда месяца за полтора до выпуска я доверительно поделился с ним, что намерен отказаться от военной карьеры и подаю рапорт об отправке меня в солдаты, он не побежал стучать наверх, а просто посоветовал не делать этого. Рапорт я все равно написал и подал его по команде. Среди командиров и комиссаров он вызвал переполох, бумага застряла у замполита батальона и до начальника училища так и не дошла. И тогда другой мой одновзводник по СВУ и пехотному, Юрка Милай, прозванный за специфику телосложения Диплодоком, - вымершим пресмыкающимся из отряда ящеротазовых динозавров, - с суровой патетикой осудил меня на комсомольском собрании. Посчитал мой поступок постыдным и несовместимым со званием члена ВЛКСМ. Хотя, как и Федя, зная о моем продуманном решении заранее, мог бы промолчать в тряпочку из кадетской солидарности. Но за Юрой водился этот грех – подмахнуть в подходящий момент начальству. А на кадетство, как подтвердил ход истории, «ящеротазовый» отщепенец давно положил и забил: на наши встречи приезжал только раз и ни с кем из кадет не общается…

Но тогда я понял, что из-за моего экстравагантного демарша могли пострадать хорошие люди – особенно, наш взводный, фронтовик Дмитриенко, прекрасный человек. И посему пришлось уступить. В комсомоле меня оставили и «пехотку» закончил по второму разряду: с тремя четверками – по физической, огневой и строевой подготовке. Не перепрыгнул через «коня», промазал из «станкача», что-то напутал в уставном ритуале похорон военнослужащего. Просто позор для кадета!.. Но стреляться не стал. Через два года воспользовался первым хрущевским снижением численности армии, уволился по сокращению штатов, поступил в авиационный институт и через шесть лет получил диплом инженера-электромеханика. Не всем армия по нутру, есть и противопоказания. Поэтому свободу выбора гражданской или военной карьеры в царских и современных кадетских корпусах считаю гуманной и соответствующей библейскому завету: ты волен в выборе своего жизненного пути.

И все же нигде и ни с кем я не чувствую такого душевного комфорта и кастовой принадлежности к единой мужской семье, как при общении с военными, особенно если они – кадеты…

А с Федором Федоровичем Никифоровым мы остались друзьями на всю жизнь. После окончания Рязанского пехотного в 1953 году разлетелись кто куда. Встретились только в семьдесят первом в Казани на 20-летии своего выпуска. Хорошая была встреча! Нам под сорок, почти все были еще живы и почти здоровы. И мы, кадеты, и фронтовые наши воспитатели, командиры и преподаватели. Даже первый и любимый начальник училища, генерал Василий Васильевич Болознев, из Воронежа с супругой приехал и осчастливил нас своим участием. Именно участием, а не инертным присутствием. Веселился от души, острил, смеялся, рассказывал смешные случаи за два года работы с нами. Двое его сыновей, Виктор и Игорь, тоже были в первом наборе и окончили училище в 1950 и 1954 годах соответственно.

К той встрече я написал девять очерков-новелл о ребятах своей роты с упором на воспроизведение забавных эпизодов и ситуаций. При выезде в пустой сентябрьский военный лагерь, где закончилась наша кадетская эпопея, я зачитал несколько наиболее комических сцен. И наградой мне был гомерический хохот генерала, офицеров-воспитателей, преподавателей и, конечно, сверстников. А, помнится, майор Лев Алексеевич Гугнин, воспитатель четвертого взвода нашей роты, слушая фрагмент о себе, буквально катался по траве и восклицал: «Ну, Матвеичев! Ну, сволочь! Ну, подлец!..» Других комплиментов в его лексиконе, как и двадцать лет назад, не было.

Подполковник Федор Никифоров, в то время собкор по Закавказскому ВО «Красной Звезды», центрального органа Советской Армии, к моему опусу отнесся с неожиданной серьезностью: «Да это же, Саша, готовая книга! Подработать немного – и можно публиковать». А я в то время руководил большим отделом, занимавшимся проектированием автоматизированных систем управления на предприятиях цветной металлургии Урала, Сибири, Крайнего Севера и Дальнего Востока. « Некогда, Федя, возиться с писаниной. Да в таком виде ее ни одно издательство не возьмет – отнесутся как к хохме, не соответствующей канонам соцреализма. Бери мою рукопись, доводи до ума, публикуй под своим именем». «Нет, чужого мне не надо! Напишем в соавторстве. Лет через десять, глядишь, издадим».

Через десять лет! Мне этот срок представился длиннее вечности. На следующий год, отдыхая летом в Сочи, я слетал на пять дней к Никифоровым в Тбилиси – повидаться, посмотреть Грузию, заодно обговорить и взаимодействие в работе над книгой. За минувший год Федя прислал мне на рассмотрение несколько глав будущего шедевра под предложенным им названием «Яблоки в сене». Своего в них я ничего не нашел: и тон, и стиль повествования были настолько эпическими и «краснозвездными», что встроить в это «яблочное сено» мои легкомысленные и разгильдяйские воспоминания было весьма проблематично. Это все равно что «скрестить» Моцарта и Бетховена в одной симфонии или кадета-классика Куприна с юмористом Зощенко в одной повести. Да этого не получилось бы ни через десять, ни через двадцать лет! А вот через тридцать, к 50-летию третьего выпуска, я поднапрег свои силишки и «выдал на-гора» 500 экземпляров книги «Сердце суворовца-кадета» с теми же слегка подредактированными очерками и старыми и новыми стихами, посвященными кадетству. И она разлетелась с легкостью необыкновенной, так что у самого осталось всего пара экземпляров. Потом ее, без согласования с автором, переиздали в Красноярске – и слава Богу! Значит, не напрасно марал бумагу и стучал клавишами на компьютере.

По одному из контрафактных томиков меня отыскал и вовлек в «Собрание кадет Красноярья и Хакасии» Владимир Иванович Михеев, уссурийский кадет, заместитель председателя этого Собрания, Павла Адольфовича Попова, тоже суворовца-дальневосточника и подполковника-афганца. К тому же поэта и барда, развернувшего, при горячем участии Михеева, деятельность не только по росту и консолидации общественной организации, но и большую патриотическую работу со сцен клубов воинских частей и кадетских училищ.

А вот Федя Никифоров за последние годы как-то сник и на долгое время даже пропал: на письма не отвечал, и по его номеру телефона говорили, что такой там не проживает. Потом оказалось, что номера телефонов поменяли по всему городу. Его «уход под корягу» связывали со свалившимся на голову несчастьем – смертью жены Руфины, единственной, по собственному признанию, в его жизни любимой женщины и верной спутницы в скитаниях по великой стране: Казань, Рязань, Дальний Восток, Туркменистан, Кавказ, снова Дальний Восток – Хабаровск и Сахалин.

А сегодня, 2 апреля 2007 года, отправляюсь из Дубны в Москву, а оттуда – в Самару на свидание с Федей. Вчера созвонился еще с одним однокашником-кадетом из четвертого взвода «пигмеев» нашей роты, отставным подполковником Валерой Сибиряковым. Он сказал, что подскочит ко мне на Казанский вокзал из Химок – увидеться, поговорить. Из электрички справился по мобильному – «подскочит ли»? «Нет, Саша, не смогу, к сожалению. На тринадцать часов назначена деловая встреча». Как в песне: «Вот и весь разговор»!.. Да и состоится ли таковой, Валера? У тебя 23 августа этого года – 75-летний юбилей, у меня чуть позднее – 9января будущего. Как это ни печально, счет пошел уже не на годы…

И Федю на следующее утро при выходе из вагона на залитом солнцем самарском перроне тоже не увидел. А когда через час набрал на домофоне номер его квартиры, дверь подъезда открыл одетый в спортивный костюм старичок: «О, Саша! Ты, оказывается, приехал! Я же только с вокзала – ждал у четвертого вагона, когда выйдешь. Ты что, меня не узнал?» Узнать Федю и впрямь было трудно: скрытое в густой седой бороде морщинистое личико венчала надвинутая на глаза красная «блатная» кепочка. Но молодой голос и светлые добрые глаза глашатая правды и справедливости для всех обитателей планеты Земля несомненно принадлежали Федьке Лимону. Сказал ему, что ехал не в четвертом, а в седьмом вагоне. Из Дубны данные о поезде и времени приезда я по телефону сообщил Насте, его внучке-студентке. У нее под рукой не оказалось ни бумажки, ни ручки, а девичья память подвела.

Обитает отставной полковник в четырехкомнатной квартире на первом этаже панельной 9-этажки с 94-летней матерью, разведенной дочерью Еленой, воспитательницей детского сада, и ее тремя взрослыми детьми – сыном, отслужившим два года в Чечне, и двумя дочерьми. И пусть живут более чем скромно, ни одной жалобы от них не услышал.

 - Вот за мамой, правда, приходится с некоторых пор бдительно присматривать, - с веселой усмешкой говорит Федя. – Каждое утро поднимается рано, чтобы корову со двора в стадо выгнать. Приходиться напоминать, что мы уже давно в деревне не живем. Нас в начале войны эвакуировали на Урал, жили в деревне, было свое хозяйство – и это запомнилось ей больше всего. А потом она постоянно жила с нами и объездила почти всю страну.

Мне для проживания отвели гостиную. Вторник. Все, кроме Фединой мамы, сберегающей остаток жизненной энергии в своей комнате, на работе и учебе в институте. Я попросил показать город – раньше бывал в нем только проездом и пролетом. Пошли на набережную Волги – любимое место моего друга для прогулок. Ходьбы всего минут пятнадцать. Там от «Паруса», бетонного чудища, изображающего, по-видимому, выплывающий на стрежень расписной челн Стеньки Разина, хорошо видна Волга - «красавица народная, как море полноводная», И ее противоположный берег, покрытый пока голыми кустарниками и деревьями. По водной глади, отражающей солнце и голубизну апрельского неба, лениво дрейфуют редкие белые льдины, похожие на упавшие с неба облака.

 - В прошлом году в это время я здесь уже купался, – говорит Федя своим обыденным тоном. – Раздевался и прыгал в воду вон там, а выходил на берег ниже по течению - в том месте. А до этого пробегал по набережной километра два.

Бегал два км да еще и проплывал в ледяной воде, по моей визуальной прикидке, полкилометра вниз по течению. Впрочем, я не очень удивился: среди нашего брата встречаются чудаки на букву «м» загадочнее Феди…

Было далеко за полдень. Предложил зайти пообедать в попавшееся на глаза кафе «Под парусом». Мы оказались в уютном и просторном зале единственными посетителями, но сборная солянка варилась долго, и у нас было время для неторопливых воспоминаний. В частности, Федя рассказал, как из-за врачебной ошибки и халатности умерла его жена Руфа. А когда мы вышли на набережную, глазам предстала немая картинка из современного боевика или криминальной хроники. На асфальте лежат лицом вниз распростертые тела одетых в кожаные куртки семерых здоровенных парней, а на бетонном парапете набережной над ними парит омоновец в маске и с «калашом», направленным в спины уткнувшихся носом в грунт «чуваков». Другой персонаж в черном пальто снимает эту сцену на видеокамеру.

 - Вероятно, учения, - беспечно говорит Федя. Но я, увидев на обочине дороги милицейский «воронок», усомнился в его версии.

Мы спускаемся по лестнице на нижний ярус набережной. Гуляем вдоль уреза воды и рассказываем друг другу о криминальных разборках девяностых у нас, в Красноярске, и здесь, в Самаре и Тольятти, вокруг гигантов советской индустрии – алюминиевого завода и «Автоваза». Примерно через полчаса поднимаемся к кафе - и застаем прежнюю картину. Вряд ли бы актеры выдержали подобный «отдых» на студеном асфальте…

Еще по дороге на Волгу Федя показал мне пятиэтажную панельную «хрущевку»: «Вот здесь, на первом этаже, живет наш кадет, поэт Лёня М. Вон с угла три их окна. Но лучше к ним не заходить: обстановка слишком тяжелая». И рассказал вкратце – почему. Однако для себя я решил: обязательно навещу брата по СВУ и по перу. Как не увидеть Лёню, когда-то вредоносного начинающего пиита из четвертого взвода «пигмеев»? Это он, где-то году в сорок седьмом, посвятил мне язвительный стишок:

 - Здравствуй, Александр-Джон,

Ты – дурак, болтливый слон:

Врешь о флорентийской цепи,

Как ишак орешь в степи.

Джон Олд - моя кличка как предводителя шайки «пиратов» - Джима Костяна и Боба Динкова. Остальное долго пояснять… Главное, что через шесть лет после окончания суворовского мы, Лёня и я, случайно – в двух шагах от родного СВУ - встретились в Казани уже студентами разных вузов, и Лёня завлек меня в литературное объединение при доме-музее Горького. Потом он вспомнит об этом времени:

… По вечерам мы собирались

В музее имени его,

Неся созвучий свет и радость

И юной музы торжество…

 А через год, находясь неизменно под мухой, он вдохновенно пытался охмурить, сделать поэтессой и таким приемом отбить у меня любимую девушку, ставшую вскоре моей женой. Жаль, кстати, что Лёня был отвергнут: у меня бы, возможно, насчитывалось одной женой меньше…

Впоследствии Лёня раза два-три приезжал на кадетские юбилеи и радовал однокашников хорошими стихами о нашем общем прошлом. Одно из них, «Суворовцам сороковых», помещено в его сборнике «Чужая боль», присланном мне на мое 50-летие:

На званом юбилее, дыханье затаив,

кто робко, кто смелее, мы смотрим в объектив…

И в тишине глубокой мне чудится давно:

внимательное око на нас наведено;

оно из послезавтра глядит: кто хил, кто стар,

кому остаться в кадре, кому уйти за кадр.

И чувствуешь особо отсутствие ребят,

что, кажется, бок о бок стояли час назад;

и мысль сжимает сердце: «Ушедшие в запас,

ужель лишь снимок серый останется от нас?..»

Но мальчики в лампасах под козырек берут,

Был все же не напрасным и наш земной маршрут;

не зря – по давней моде – на лацканах лучист,

как самый мирный орден, горит осенний лист!

В восьмидесятые годы, бывая в Москве в командировках, я навещал его в Люберцах. Он тогда пробивался в большую литературу и жил у матери, хранившей верность убитому на войне мужу. А жена и трое детей ожидали триумфального возвращения поэта в Куйбышеве. В Люберцах Леонид показывал мне свои сонеты, зачитывал поэму о страстной любви, но уже не к моей жене, а к другой особе. Пройдя через тернии к звездам, Леонид своего добился. Кроме политехнического и аспирантуры, окончил Литературный институт имени Горького, стал членом Союза московских литераторов. Печатался в периодике, во многих литературных журналах, коллективных сборниках и альманахах, опубликовал три сборника стихов. Работал нефтяником, мастером на заводе, ведущим инженером НИИ. Победила же любовь к слову: он стал профессиональным литератором - редактором столичного издательства «Современник».

О его семейной жизни лучше бы не рассказывать. Младший сын умер в тридцать лет от пристрастия к зеленому змию, старший идет по тому же пути. Все теперь держится на самоотверженности Лениных жены и дочери…

Я зашел в павильон и закупил фруктов для больного поэта. На подходе к дому Федя издали обратил мое внимание на миловидную, со вкусом одетую блондинку. Она что-то рассматривала на грядах перед зарешеченными окнами своей квартиры.

 - Это Лёнина жена, Тамара Павловна. Вот молодец, вот труженица! Летом она вырастит здесь море цветов. Такая красота! – с искренним умилением сказал Федя. – Во всем городе ничего подобного не видел.

Он представил меня Тамаре Павловне, и она пригласила нас в дом на чай.

Тесная прихожая, дверь в совмещенный санузел, скромно и уютно обставленная гостиная. Из нее – дверь в спальню. В такой же квартире, только трехкомнатной, я прожил почти четверть века.

- Там Лёня лежит, - наклоном красиво причесанной головы указывает на спальню Тамара Павловна. – Зайдете к нему?

Вошел первым. В комнате с задернутой шторой царили полумрак и тяжелый запах больничной палаты. На кровати различил скорчившееся на левом боку, в позе эмбриона, изможденное тельце в майке – все, что осталось от кадета, офицера, инженера и поэта.

 - Подойди ближе, - сказал Федя. – Он не видит и плохо слышит.

Я сделал шаг к изголовью ложа. На светлом фоне подушки профиль поэта, по крючковатому, с раздутыми ноздрями носу, был узнаваем. Зрение адаптировалось к полумраку, и я заметил, что костлявое туловище старика сотрясает мелкая дрожь. Я осторожно накинул на него сползшее к ногам одеяло.

 - Кто здесь? – неожиданно резко, дребезжащим как жесть голосом спросил Лёня, дернув седой головой и уставившись в мою сторону плоскими, без блеска глазами.

 - Это Саша, - громко отозвался за меня Федя, - Саша Матвеичев.

 - А-а, ты, Саша! – с намеком на усталую радость произнес Лёня. – Вот видишь, какой я. Плохо мне, Саша.

 - Ничего, Лёня. Держись, старик! Выздоравливай – и снова берись за стихи.

Леня повернулся на спину и враз оживился:

 - Я еще буду писать. Вот скоро начну.

Федя искренне восхитился:

 - Еще и писать будешь? Ну и талантище!

Поэт – всегда трагедия, ходячая или лежачая. В его душе не редко вино, женщины, любовь и ненависть, грехопадение и раскаяние находятся в непостижимой диалектической гармонии. А за все, как известно, надо платить… Я наклонился над Лёней, бормоча слова утешения, поцеловал в щеку, пожал его иссохшую кисть, испытывая чувство бессилия и безнадежности. В следующем году, 12 июня, ему должно исполниться 75 лет…

В портфеле я унес два его сборника, подаренных женой поэта. В одном из них  - еще одно стихотворение о нас, первосуворовцах, и о ребятах тех военных лет, которые пахали на нас в прямом смысле этого слова:

Четвертый год войны. Ты принят в СВУ.

(Отца-политрука посмертная заслуга).

И в форме строевой – не время баловству! –

«Науку побеждать» ты постигаешь туго.

И в городе народ любуется тобой.

Старушки в кинозал пускают без билета.

Ты – девочек кумир (и каждая Джульетта!),

и малышня весь день вокруг тебя гурьбой.

Зато приятель твой далекий в это лето

от голода опух… Вихрастый и рябой,

держался он едва-едва за ручку плуга…

Ты далеко пойдешь. Ты попадешь в Москву.

И только хлеб, что ты съедал один, без друга,

не искупить тебе ни в снах, ни наяву.

Поужинали втроем: Федор, его дочь Елена и я. Мы с Леной пили сухое вино, а Федя, верный своему неприятию спиртного с колыбели, - только чай. Так же было и в Тбилиси: покойная жена Феди, простая и заводная полноватая женщина, и я, грешный, пили цинандали, а Федя – грузинский чай. К тому же он отчаянно сморкался: цвела белая акация, а у него на нее – аллергия. Он, по-моему, и на Дальний Восток попросил перевода собкором своей «Красной Звезды» по этой причине. Рассказали Лене об увиденном нами «детективном шоу» на набережной. Включили телевизор с расчетом по местным новостям получить какие-то пояснения или увидеть сюжет – надежды не оправдались.

Вспомнили один из «забавных» эпизодов из жизни великого правдолюбца, который мог закончиться для него, жены и троих детей кошмаром на всю оставшуюся жизнь. Перед тем, как стать собкором «Звездочки», Федя работал в армейской газете в Баку. И шибко критиковал главного редактора на партсобраниях, обвиняя его в непрофессионализме и личных злоупотреблениях. Редактор, понятное дело, обижался и, пользуясь неформальными связями и приемами тех лет, «сдал» твердокаменного коммуниста в психушку якобы на обследование. За месяц обитания в этом закрытом заведении Федя забавлял пациентов лекциями о передаче мыслей и образов на расстояние и НЛО, а на консилиуме независимых врачей его признали абсолютно здоровым. Возмущенная корреспондентская братия на очередном партсобрании постановила обратиться к начальнику Главного политуправления СА и ВМФ Епишеву о спасении их душ от поганого душегуба. Алексей Алексеевич пошел навстречу их доброму пожеланию, и газета получила нового редактора. Федя на этом не остановился и добился признания здоровыми и освобождения еще троих «лжепсихов», выявленных им за время принудительного лечения за решеткой.

Утром я проснулся раньше всех, упаковал вещи в чемодан и увлекся ознакомлением с Фединой библиотекой, размещенной в шкафах, на стеллажах вдоль стен гостиной и даже под ними. За чаем на кухне вслух подивился этому богатству.

 - А сколько книг приходилось оставлять или раздавать друзьям и знакомым при переездах! - вздохнул Федор.

Поехали с ним в центр на трамвае посмотреть город, вспоминая о разных моментах из нашей совместной кадетской и курсантской жизни. На площади Куйбышева я заметил, что Федор сильно нервничает. Спросил, в чем дело.

 - Да, понимаешь, мама… Старая, не всегда ведет себя адекватно. Боюсь, газ включит и дом взорвет.

Быть привлеченным за соучастие в теракте мне не хотелось, и я убедил Федю немедленно вернуться домой. А сам остался наедине с каменной громадой царского кадета Валериана Куйбышева, одетого в пролетарскую гимнастерку и грубые сапоги. В честь этого пламенного большевика в 1935 году, в связи с его смертью в возрасте 47 лет, Самара поменяла пол и имя. А в тридцать восьмом энкавэдэшники расстреляли его младшего брата Николая, комкора. В девяносто первом город вернул себе историческое название. Но память о кадете Куйбышеве здесь встречаешь на каждом шагу…

К вечеру вернулся к Феде. На такси мы едва успели к отправлению поезда №46, идущему на Красноярск. Федя проводил меня до купе, мы обнялись в проходе, и он поспешил на перрон. Я видел его хорошо из окна – доброго старика в голубом, мятом по моде, утепленном спортивном костюме. Он ходил вдоль вагона, щурясь от солнца из-под козырька «блатной» красной кепки, стараясь пробить взглядом затонированные стекла вагона. Выглядел растерянным и огорченным, а я напрасно махал ему рукой…

Федор Федорович подписывается на «Кадетское братство». Прочел недавно его статью о Ване Пахомове, кадете нашего взвода, сыне полка, награжденном двумя медалями «За отвагу», ныне покойном. Поэтому надеюсь, что ты, Федя, прочтешь мои стихи, посвященные тебе:

Ты свято верил в идеалы,

Как большинство из нас, кадет.

В России ж правили «кидалы»,

Тьму проповедуя за свет.

А ты в газетах пел им гимны,

Поверив в ум их, совесть, честь.

Теперь, как я, судьбой гонимый,

Остался тем, какой ты есть.

Знать, нас уже не переделать –

Суворовцев из первых лет, -

И власть та, прежняя, сумела

В нас прежних вырастить кадет.

Но, верю, племя молодое

И незнакомое пришло,

Чтоб Православие святое

В России грязь превозмогло.

Александр МАТВЕИЧЕВ,

выпускник Казанского СВУ 1951 г .,

член Союза российских писателей,

Почетный председатель

«Кадетского Собрания Красноярья и Хакасии».