Прикол 4. Расплата за «дурака». Кадетская находчивость плюс английский

А эта цепь эпизодов имела место уже после окончания Свердловского СВУ. Но без кадетки подобного просто не случилось бы…

Став юнкером, учился в Одесско-Киевском ВОКУ. Здесь из нас делали не только командиров, но и доводили до кондиции переводчиков с английского языка. На последнем курсе заболел ангиной, лечился в госпитале. А когда незадолго до наступления нового года выписался, мне предстояли сборы и соревнования в составе молодёжной сборной Украины по гандболу. Но после госпиталя обнаружилось, что у меня повышенное кровяное давление. До сборов и игр, конечно, не допустили. Посоветовали ходить полудурком, ни в коем случае не поддаваться эмоциям, Я таким дурачком и прикидывался… А в результате в новогодние праздники оказался единственным трезвым курсантом в первой роте.

Служивых этого подразделения именовали «стропилами». Треть из них были кадетами. Это были акселераты от 180 и до 220 сантиметров включительно. Зато вторая рота состояла из низкорослых парней, прозванных нами «китайцами».

К новому 1967 году выпустили ротную газету во всю стену. Дед Мороз на ней был изображён в полный «стропильный» рост.. И вот представь: только этот Дед Мороз да я, как дурак, на всю роту единственные трезвые персоны. После болезни мне как можно скорей хотелось восстановить спортивную форму.

К последнему курсу половина роты поженилась на киевлянках. Хохлушки по красавцам-«стропилам» просто с ума сходили. И добрые две трети ребят, несмотря на отмену увольнения, сбежали в самоволку – сбросить давление в интимном общении со своими милыми.

А в то время в Чехословакии уже назревали так называемые пражские события, позднее названные «пражской весной». Наше ВОКУ находилось в шефской связи с аналогичным Пражским командным училищем. В любое время по тревоге нас могли отправить к ним для совместных действий против контрреволюции.

Часть ребят из самоволки вернулись пьяными. И вот, только представь, эти двухметровые детины в час-два ночи устроили пляски вокруг разнаряженной ёлочки в Ленинской комнате. И это на третьем этаже. Всё здание заходило ходуном.

А в третьем часу ночи слышу: звонят. Дневальный пьяный, лыка не вяжет. Как единственный трезвый хватаю трубку. Знакомый кадет из комнаты дежурного по училищу предупреждает: «Атас, Витя! Кто-то стуканул, что у вас в «самоходе» пацанов много! Дежурный по училищу идёт с проверкой».

Бегу в соседнюю роту, бесцеремонно поднимаю ребят. Они следуют за мной и ложатся, укрывшись с головой одеялами, на койки самовольщиков нашей роты. Счёт шел по ногам спящих. И все равно дежурный выявил около двадцати «самоходов».

С утра шум на всё училище. В роту приходит начальник училища со свитой, курсантов собирают в Ленинскую комнату, и генерал обращается к нам с пламенной речью: обстановка сложная, я, мол, надеялся на вас, выпускники, поэтому не разрешил увольнение. И тут я, до этого дремавший и измотанный бессонной ночью, очнулся и произнес: «Ну и дурак!» Получилось спросонья очень громко и весьма бестактно. Генерал и публика обалдели. Немая сцена, как в гоголевском «Ревизоре». Генерал поворачивается и удаляется вместе со свитой. Врывается комбат: «Кто сказал «дурак»?» Встаю и честно признаюсь: «Я!» И в благодарность за мужество слёту получаю 15 суток гауптвахты.

И угодил я в бывшую царскую тюрьму, в одиночную камеру №13, замечательную тем, что в ней некогда сидел знаменитый разбойник Котовский в ожидании смертного приговора. В гражданскую войну он дослужился до красного комкора. В камере – голландская печь. На неё выдавалось по два полена дров и полтазика каменного угля в сутки. А 3 января, зима холоднющая. Грело одно обстоятельство: на печи была хитрым образом сконструирована изящная женщина, которая начинала по мере нагрева печи раздеваться от шеи и всё ниже, ниже. Обнажались перси, нежный живот и … Но я этого не видел. Я утыкался замёрзшим носом прекрасной незнакомке в лицо и приседал, скользя носом по камню, вслед за обнажённостью с одной невинной мыслью: отогреться! За 15 суток мой нос стал черным от угольной пыли и копоти. И когда мой помкомвзвода Боб Савушкин забрал меня с «губы», мы первым делом зашли в магазин и купили одеколона и ваты. Только этими средствами я вернул носу его былую окраску.

Однако же в целом моё пребывание в камере краснознамённого налётчика и кавалериста было незабываемо прекрасным. Гауптвахту охраняли в основном курсанты. Большинству из них я был хорошо известен как спортсмен. На 16 камер выделялось 16 пайков. Но не все камеры были заняты. Поэтому мне доставалось неограниченное количество блюд. Несмотря на увлечение спортом, я начал курить с пятого класса и не прекращаю до сих пор. (Конечно, моему примеру следовать не призываю!). И в камере, хотя запрет на курение был строгий, в укромном месте имелся солидный запас табачных изделий.

Нары в камере крепились к стене шарнирами и на день закрывались на замок. В центре камеры стоял прикрученный к полу табурет. Когда дверь в темницу открывалась и появлялся комендант, я вскакивал с этого жесткого гнезда, как «вскормлённый в неволе орёл молодой», и рапортовал: «Товарищ майор! Курсант Ромашев. Арестован по политическим мотивам на 15 суток». Коменданту этот доклад почему-то нравился, вызывал у него громкий смех, поэтому до шмона и прочих унизительных процедур в моей темнице дело не доходило. Мою «неприкасаемость» гарантировали также два ефрейтора из охраны, поскольку оба недавно лежали со мной в госпитале. Благодаря им и угля на отопление моей камеры доставалось не по полтазика, а гораздо больше.

С гауптвахты вернулся к началу зимней сессии. Преподаватели, подобно коменданту, отнеслись ко мне, как к «политическому», пострадавшему за правду-матку, с большим сочувствием и поставили зачёты по многим предметам автоматически. А посему и сессию я успешно завершил на неделю раньше сокурсников. И меня из Киева отпустили на Алтай, в родной город Бийск.

С 50-процентной скидкой, полагавшейся военным, покупаю сквозной билет на самолёт: сначала до Москвы, из столицы – в Новосибирск, оттуда – до Бийска. Приезжаю в киевский аэропорт «Борисполь» – погода нелётная! А мне надо успеть на самолёт, идущий из Москвы в Новосибирск. И как тут не поверить в Бога! Слышу объявление на родном английском: пассажирам рейса Вена-Москва пройти на посадку. И называют бортовой номер. Ни минуты не колеблясь, выбегаю из здания порта и сквозь живую изгородь, выбеленную инеем, пробираюсь на лётное поле. Выждал, пока закончится посадка, а трап будет безнадзорным. Стремительной перебежкой впорхнул в самолет и устроился на сидение между двумя неграми. На английском объяснил соседям ситуацию: лечу в Сибирь, отпуск всего две недели. Выручайте! Показал билет, и получил заверения от чёрных братьев об интернациональной солидарности. А они «пропиарили» нас остальным пассажирам.

Вздохнул с облегчением, увидев в иллюминатор, что трап оторвался от самолета и скрылся в белесой мгле. В салоне появилась стюардесса и, узрев красного курсанта, зажатого между неграми, едва не лишилась чувств. Справилась с шоком и, сверкая рачьими глазами, устремилась ко мне с истеричным визгом: «А вы здесь откуда?» За меня ей ответил весь австрийско-негритянский салон: герр-мистер юнкер летит с нами!

Приземлились в Шереметьево, а мне надо в Домодедово. И здесь снова выручил английский. Мадам в справочном бюро отмахнулась от меня, словно от назойливой мухи, когда спросил её на русском, как быстрее попасть в Домодедово. Поблуждав минут пять по залу и поразмыслив, испробовал очередной трюк: задал ей тот же вопрос на английской мове. Она, уткнувшись в бумажки, дала нужную справку. А когда подняла голову и узнала меня, огрызнулась: «Ах, ты гад такой!..» Пришлось раскошелиться на вертолёт, чтобы через полчаса приземлиться в Домодедово.

Однако и в восточном направлении самолеты не летят из-за непогоды уже суток трое. В порту яблоку упасть некуда – советский народ покорно клюёт носом, сидя на полу и ступеньках лестниц. Ближе к ночи слышу: отправляется ИЛ-18 до Братска с посадкой в Новосибирске. Краду посадочный талон на этот рейс. Но таких ловкачей оказалось в пять раз больше, чем мест на этот единственный крылатый лайнер. Действую апробированным методом: форсирую забор, бегу на посадку, стою в конце очереди. На билет кладу сверху последнюю пятёрку – и она сработала безотказно, открыв мне дорогу в рай. Место в самолёте нашлось без проблем. Это доказывает, что и в СССР существовала коррупция в не особо крупных размерах…

А в Новосибирске я почти без задержки и без регистрации оказался на борту неотапливаемого «кукурузника» АН-2 с лыжами в качестве шасси. От обморожения всех конечностей меня спас лётчик: «Иди, сынок, к нам в кабину. В твоих хромачах и шинелке через полчаса окочуришься». От аэродрома, расположенного по соседству с монастырём, вместе с экипажем «аннушки», доехал на автобусе до города тем же путем, каким мой знаменитый земляк Василий Макарыч Шукшин, по его рассказу, шёл в Бийск из монастыря пешком.

И как тут не вспомнить и не поблагодарить моего первого учителя английского языка в нашем СВУ. К сожалению, в памяти осталось только его имя: Генрих. Откуда-то кадеты разнюхали, что на фронте он состоял в стратегической разведке. И вот мы, недоверчивые пятиклассники, решили устроить «матёрому шпиону», нестандартный тест. На верхнее ребро слегка приоткрытой классной двери поставили чернильницу, дополнив её тряпкой и словарём английского языка. Поскольку вес каждого предмета разный, то и падают они с разницей во времени. Наблюдатель у двери предупредил: «Генрих идёт!»

Разведчик входит в класс. У его ног разбивается чернильница, следом падает словарь, порхает тряпка. Генрих переступает через них и, не меняя доброжелательного выражения лица, советует: «Если вы предупреждаете взвод о моём приходе, то делайте это на английском языке». И ни единого слова осуждения нашей проказе. Но клоунский реквизит – разбитая чернильница, словарь и тряпка – весь урок пролежали на полу как немой укор нашей глупости.

С этих пор Генрих стал для нашего взвода самым обожаемым преподавателем.