Найти:
на
Творчество
Контакты
 
Увеличить
Кадетская лирика
Содержание

СЕМЬ ЛЕТ В КАДЕТАХ

Поэма

 

Друзьям по Казанскому Суворовскому
училищу (третий выпуск, 1944-51 гг.):
Джиму Костяну, Борису Динкову,
Раифу Муратову, Рустэму Тагирову
Федору Никифорову, Анатолию Хронусову,
Борису Овсянникову.


О, лучших дней живые были!
Под вашу песнь из глубины
На землю сумерки сходили
И вечности вставали сны!..
Александр Блок

ПРОЛОГ

В сороковые роковые
Был отдан Сталиным приказ,
Чтобы кадетские былые
Традиции воскресли в нас.
Вождь понял: офицерство нужно
Растить из детских чистых душ,
Ковать из пацаненка мужа
Для грозных неизбежных нужд
Святого воинского дела --
Защиты Родины своей,
И ратным мастерством умело
Служить надежно, верно ей...

В сорок четвертом, когда кровью
Пропитан был весь шар земной,
Казань нас приняла с любовью,
Борясь с неслыханной нуждой.
И накормила, и одела,
Дала просторный чистый кров,
Мальчишек души обогрела
Теплом назначенных отцов
Из фронтового офицерства,
Сержантов... Мудрый генерал
Воспринял на себя главенство
И нас как Боженька ласкал...

Такого не забыть, ребята!..
И если б жил я тыщу лет,
Я б гордым был, что был когда-то,
Как вы, суворовец-кадет,
Что были вы со мною рядом
Как братья семь счастливых лет,
А нас учили быть солдатом
И познавать великий свет
Науки побеждать и вере,
Что Родина тебе есть Мать...
Ее на собственном примере
Умели храбро защищать
И добрый Болознев Василий —
Наш первый «батя» СВУ,
И те, кто в нас солдат растили,
Учили нужному всему,
Давая нам путевку в жизнь,
В суровый боевой поход
На благо дорогой Отчизне,
Где ценность главная — народ.

Я преклоняюсь перед вами!..
Спасибо вам за подвиг ваш:
Вы столько с нами повозились,
Что долг вам сроду не отдашь.
И пусть слова моей поэмы —
Лишь слабый отблеск славных дел,
Но сердце не заставишь немо застыть,
Коль выразить хотел
Свою любовь я к вам, о други
Из детских, юных, зрелых лет...
За эти творческие муки
Вы помните, что был кадет —
Матвеичев Санек — неважный
Поэт, писавший, как умел,
Но бывший всей душою вашим,
Кто с вами пуд свой соли съел.

Я верю в поступь чистой правды
И в вечность дружбы и любви,
Что нашим встречам все мы рады,
Что наш союз непобедим!...

Назад

Глава 1. КРЕЩЕНЫЕ ВОЙНОЙ

                                      (1944г.)

Фронт уходил, сметая нечисть
Фашистскую в змеиный склеп,
Герои поднимались в вечность
И гибли тысячи судеб в огне войны...
Страна победу ждала, страдая и борясь,
Солдат российский шел по следу
Врага, круша нацизма власть
В Прибалтике, в Восточной Польше,
В Финляндии — вперед, вперед!..
Мечталось: войн не будет больше,
Когда Германия падет...

В тот год сентябрь был прекрасен
В Казани — солнечный, сухой,
Как будто в новой ипостаси
Природа жаждала покой
После войны — конца страданий,
Возврата к мирному труду
Без жутких скорбных ожиданий,
Что почта принесет беду...

Звенит трамвай, полно военных,
Покинувших госпиталя,
Конвой ведет колонну пленных,
Бредут бойцы на костылях.
Пацан торгует «беломором»
поштучно. Чистят сапоги
«армяшки». На базарах воры
В толпе описывают круги,
Чтобы залезть в карман зеваке
Иль спекулянта «пошмонать».
А банда «Черной кошки» страхи
Наводит Гитлеру подстать.

Назад

Карантин

                     (сентябрь 1944г.)

Но нам не до того... Мальчишек
Собрал под крышу карантин,
Чтобы, пока контора пишет,
Прошел проверку гражданин
На вшивость, знание предметов
Для поступленья в СВУ,
На усвоение запретов,
Столь тяжких детскому уму.

Полковник Карпов, главный медик,
Нас раздевает догола
И все болячки наши метит...
Ну, словом, пестрые дела
Творились в этом карантине.
Впервые мы познали строй.
Я чувствовал себя на мине:
« Что это делают со мной?
А вдруг не примут?..». От простуды
Во сне я подмочил матрас —
И значит, дело мое худо,
Не повезет и в этот раз:
За эту слабость вышибали
Безжалостно!.. Ну, как тут быть?..
Как я страдал — вы б только знали!
Хотел свой крантик отрубить...

А как здесь кормят!.. Я впервые
Изведал сытное житье:
Котлеты, борщ, компот — такие
Я блюда не едал еще!
А масло, сахар, яйца... Правда,
Я думал, их на свете нет.
«Приемы пищи» — как награда,
Порой похожая на бред.
Война как будто отступила,
А животу открылся рай:
Нутро довольствия вкусило,
А душу сам свою спасай...

Свой грех ночной я скрыл на счастье —
Отжал, собою просушил,
Прошел экзаменов все страсти
И в храм заветный поступил,
Как те, кто приходил к нам в гости, —
Иван Пахомов, например,
Мальчишкой, не удавшись в росте,
Медали на груди носил
За ратные труды на фронте,
За снайперскую пулю в грудь,
Когда бойцом в гвардейском взводе
Прошел войны кровавый путь.

Не потерял свой голос звонкий
Овсянников Борис в боях.
Он в кавалерии от Волги
Скакал на Запад на конях
И получил на фронте званье
Ефрейтора в тринадцать лет.
И вот награда за страданья:
Борис — суворовец-кадет.
Он запевалой в третьей роте
Суворовской отменным стал,
И песни на высокой ноте
Под шаг чеканный запевал,
Пока мы гнили в карантине
(Их раньше приняли, чем нас)...
Как кадры в боевой картине,
Воспринимал их детский глаз.

Но в карантине не мечталось
Мне с ними быть в одном строю,
А только угнетала жалость,
Что рядом с ними не стою.
На их плечах алеют маки
Погон, лампасы на штанах!
Они ж просты, не задаваки,
И с нами числятся в друзьях.
Пускай на нас худая обувь,
Одежка, сношенная в прах,
Но в них нет лихости особой
И лжи о фронтовых делах.
Они такие же мальчишки...
Да не совсем... Что говорить? —
Они войны хватили лишку,
И им с войной всю жизнь жить...

И вот нас строят и читают,
Кто принят, а кого домой
Из карантина отправляют
В гражданку, к маме — на покой.
«Матвеичев!..». Ушам не верю:
«Я принят! Ну, не может быть!..».
Сестра меня «глухой тетерей»
Звала. А я иду служить
В составе той же третьей роты,
Где служат Ванька и Борис.
От радости покрылся потом
И зачирикал, как чибис...

Но капитан Гаврилов резко
Восторг мой взглядом оборвал
И объявил тирадой веской,
Что в бане ждет нас генерал, —
Конечно, тех, кто признан свыше
Достойным встать в кадетский строй...
Я и сейчас душою вижу
Тот миг, воистину святой.

Назад

Началом службы стала баня…

             (октябрь 1944 г.)

Ну, кто из вас не помнит баню,
Мои соратники тех лет? —
Она была все в том же зданье,
Где нам наук дарили свет,
Где мы питались, танцевали
И спали, — словом, баню ту,
Где в форму нас принаряжали,
Смыв грязь и штатскую муру
С худых скелетиков прозрачных,
Три года пытанных войной,
Но непохожих на несчастных,
А избранных самой Судьбой
Для ратных подвигов и славы
На благо Родины святой —
Так капитан Гаврилов бравый
Вещал, ведя в предбанник строй...

Из груд штанов и гимнастерок,
Кальсон, рубашек генерал,
Руками разгребая ворох,
Мне брюки долго выбирал.
Сам генерал! — большой, с бородкой.
Лампасы, золото погон...
С улыбкой, по-отцовски кроткой,
Осмотр вел со всех сторон
И заставлял другие брюки
Одеть второй и третий раз,
И продолжались эти муки,
Как мне казалось, целый час…

И в суете я растерялся,
В свой строй позорно опоздал,
Потом во тьме двора метался,
А строй меня впотьмах искал...
Но все-таки нашли друг друга,
И Марков, старший лейтенант,
Мне прошипел сурово в ухо:
«Вас приняли не в детский сад!»
И перед строем объявляет
Мне выговор в полночный час...
Так жизнь радость омрачает.
Короче, служба началась
Не очень складно, прямо скажем,
В кадетском звании для меня
С протяжным семилетним стажем,
Где ждали карцер, лагеря,
Экзамены и маршировки,
Балы, катки, игра в футбол,
Ну и, признаюсь, самоволки
И «лбов» кулачный произвол...
Подъем — нужник — потом зарядка —
Помывка — строевой осмотр —
Столовая — уроки — грядка
В саду училища... И вздор
Мозгов незрелых промыванья
Идеологией вождей,
И постоянного желанья
Окончить СВУ скорей!..

Назад

«А па - адыми повыше ногу!..».

(1944 - 51гг.)

Только ляжешь — па-дымайсь!
Только встанешь — па-адравняйсь!
А па-а дыми, а па-адыми,
А па-адыми повыше ногу!
А я тебе, а я тебе,
А я тебе еще помогу!..».
(Из солдатского юмора)

А утром, в шесть, труба запела:
«Па-адъём!..». А мне приснился сон:
Из Вятки вынырнув, умело
Я горна звук воспроизвел
Своими пухлыми губами...
Но чья-то жесткая рука
Неумолимыми перстами
Одеяло сдернула! Пока
Я веки разлеплял, сержанта
Мне голос приказал: «Подъем!».
И сонный дух мой понял внятно,
В какой обители живем.
Что главное — успеть посикать
И вовремя примчаться в строй,
И в нем застыть послушно, тихо
И не вращая головой.
Все делать строго по команде:
«Равняйсь» и «смирно», «шагом марш»...
Да-а, проще жить в ребячьем стаде
Под попечительством мамаш,
Где ни подъема, ни отбоя,
Ни физзарядки, ни старшин...
А здесь не ведаешь покоя,
В строю заглатывая аршин,
Дабы не горбиться и, вздернув
Свой подбородок, не дышать,
Беспрекословно и покорно
Команды четко выполнять.

На физзарядку — в парк, где утром
Собачий холод в октябре
И греет слабо физкультура
Нутро синюшной детворе.
Приказ: бежать всем только в ногу!
Хруст жухлых листьев, пар из ртов...
Вернуться б к жизни той убогой —
К мамане, в наш голодный кров,
Где ждутсвобода и раздолье...
И вновь команда: «Рота, стой!» —
И мы «дрова» послушно «колем»
И дрыгаем рукой-ногой,
В себя накачивая бодрость
Семь лет подряд... И до сих пор
Я по утрам брюшную полость
Хочу поставить на затвор,
Признаться, тщетно... Но привычка,
Известно, свыше нам дана.
Течет соленая водичка
От упражнений после сна...

После зарядки — умыванье
По пояс ледяной водой,
Над койкой долгое страданье
Заправки... Нудным старшиной
Все проверяется... А если
Ты ненароком смухлевал,
Мир станет тускл, печален, тесен,
А кары ты не избежал
Повторных нудных тренировок,
Нотаций, прочих разных бед.
Чуть заупрямился, неловок —
Прощай, твой завтрак иль обед!

И снова в строй... Осмотр ботинок,
Ногтей и пуговиц, и блях.
Отражены на детских минах
Надежда, просьба, даже страх,
Что снова вас отправят мыться,
Стричь ногти, драить пряжку вновь.
А это значит, только сниться
Вам будет завтрак, как любовь.

В столовую шагаем строем.
По лестнице — идти не в такт!..
А пикнешь — мигом успокоят:
Ты — не ребенок, ты — солдат.

В столовой то же напряженье...
Ряды застыли вдоль столов,
Вот истинно: остановись, мгновенье! —
Чуть пикнул — и уже готов
Удар суровой божьей кары
От офицера как муллы:
«Идите в угол!..». (Как на нары!),
И вы обходите столы,
Чтоб из угла взирать, как братья
Жуют гуляш и пьют компот.
Врагу такого пожелать я
Не мыслю... Но вот так народ
Тогда воспитывали кадетский:
— Знай дисциплину, жуй быстрей!..
Режим по-воински не детский
В нас дух растил богатырей...

Всегда и всюду — только строем...
В спортзал и на урок — в строю.
И нормой было и такое:
Мы строем ссали на краю
Оврага в нашем старом парке —
Порядок должен быть во всем...
Быть не в строю, как о подарке,
Мечталось, хоть мы сознаем,
Что иначе нельзя для воина...
И зря припомнил я овраг:
Ведь все прошло тогда спокойно:
Не подстерег нас лютый враг.

Я и теперь порой пехотно
Жене командую: «Ложись!..»
И, верите, она охотно
Ложится — вот такая жизнь!
Конечно, сей мой стих банально
Звучит для тех, кто рядом шел,
Но я пишу для всех буквально,
И пусть простит нас слабый пол,
Когда порой мы грубоваты,
Категоричны и прямы:
Не только фуги, но и маты
Нутром своим впитали мы.

Когда кадетик у сержанта
Спросил: «А тапочки на что?».
Сержант изрек витиевато:
«Чтоб срать в них!..». Знаете, никто
Не удивился объясненью,
Зато предельно понял всяк
И тапочек предназначенье,
И что кадетик был чудак...

Назад

Присяга на площади Свободы

		(8 ноября 1944г.)

Мы целый месяц драли ноги,
Равнялись и мозги трясли,
Пока в строю безмолвно-строгом
Нас на присягу привели.
И здесь, на площади Свободы,
Присяги воинской слова
Произнесли все хором роты
В тот день восьмого ноября,
Послушно вторя генералу
И не вникая в клятвы суть:
По семь годочков самым малым
В тот год нам было, не забудь!..

Училищу вручили знамя —
Его принял наш генерал,
И с крыши грозными устами
«Максим» салют прострекотал
Под хмурым невеселым небом,
Над черным строем нас, кадет,
Но нам казалось, в души наши
Вливался негасимый свет.

И вот к торжественному маршу
Звучит команда в тишине —
И тронулась армада наша
Навстречу воинской судьбе.
Как жаль, что копия той «фотки»
Не сохранилась у меня,
Где в третьей роте маршем четким
Шагал, разинув рот, и я.
Зато душа восторг мгновенья
Всю жизнь бережно хранит —
Как вечного огня свеченье,
Как в ней возвигнутый гранит
Незыблемого монумента,
Где — клятва, знамя, этот марш
Лучом божественного света
Путь братства освещает наш...

... Мы поднимали выше ногу,
До хруста оттянув носок,
Служа российскому народу:
Ведь Он для нас — и Царь, и Бог.

Назад

Глава 2. ДРУЗЕЙ МОИХ ПРЕКРАСНЫЕ ЧЕРТЫ

Опять я ваш, о юные друзья!
Туманные сокрылись дни разлуки:
И брату вновь простерлись ваши руки,
Ваш резвый круг увидел снова я.
Все те же вы, но сердце уж не то же...
Александр Пушкин

Кадетских лет друзья и братья…

Да-а, кто был ху? — вопрос не легкий...
Через полсотни с лишним лет
Ответить смогут разве боги
Да я, кадетский ваш поэт.
Пусть только те, кто был мне близок,
Войдут в реестр этих строк,
И память, совершив круизы,
Даст приблизительный итог,
Отмеченный субъективизмом
Оценок, близким к нулевым...
Мне б помогла моя харизма —
Дар Божий... К сожаленью, с ним,
Ну, с этим даром — напряженка
У автора поэмы сей.
Замечу я с намеком тонким:
Как с юной девственницей, с ней
Не справлюсь я, хотя гусаром
Известен был в своем полку.
А ныне стал больным и старым,
Но, может, кое-что смогу?..

С кого начать?.. С себя, пожалуй,
Любимого... Одиннадцати лет
Был послан я моей покойной мамой,
Как Христофор Колумб, открыть
         свой Новый Свет
На пароходе по родимой Вятке,
По Каме и по Волге — на Казань,
Готовый к некой первой в жизни схватке,
Чтобы способность к жизни доказать...
Ведь был я безотцовщиной и голью.
Мой старший брат, сраженный под Орлом,
Своею смертью озарил мне поле
Для поступленья в наш кадетский дом.

Остатки липкого ржаного хлеба
Я в день отплытья слопал, а потом
На верхней палубе смотрел в пустое небо
С пустым до одуренья животом.
Дни плаванья тянулись медленней, чем годы.
Ночами жался к кожуху трубы,
Чтобы в тоске осенней непогоды
Не простудиться... И тогда беды
Не миновать мне: слабаки больные
Военной школе точно не нужны.
Труб пароходных кожухи стальные,
Как нянька к Пушкину, ко мне были нежны...
Туман речной, за шиворот вползая,
Сжиматься до предела заставлял...
А там, в Европе, шла война большая,
И бог войны взрывал и убивал...

Осенний дождик студит, как свинец,
Грозя мальчишку превратить в сосульку.
На палубе открытой холодец
Хранить бы подходяще, а не Шурку.
Колеса хлопают во тьме по водной глади.
Кому я нужен в сырости и мгле?..
Но, думаю, мечты великой ради
И не такое б смог преодолеть...

Да я-то что?.. А вот Пахомов Ванька
Аж в три училища, страдалец, поступал,
И если бы не Болознев, наш генерал-папанька,
Он и в Казанское вдобавок, не попал...
Василь Васильич, взяв над ним опеку,
Его кадетом сделал, а потом
Его, как сына, — слава Человеку! —
Ввел в свой гостеприимный дом...

Еще трудней для Федьки-коммуниста
Был в наше СВУ окольный путь:
В оркестре при училище горнистом
Ему пришлось в мундштук два года дуть,
А, вечерами посещая школу,
Учиться на «пятерки», чтоб потом,
Благодаря поддержке комсомола,
Прийти к нам в роту, в наш кадетский дом.
Никифоров примерным был без фальши:
Отличник и спортсмен, и активист.
В училище (иль только в роте нашей?)
Он стал, без шуток, первый коммунист.

(Я честь имел учиться с ним в пехотном,
В Рязани, в одной роте. Он и там
Все время числился в активе ротном
И разгильдяев шпарил по мозгам).

Отсюда прозвище... Но Бог не оболванил
Его, душой богатой наградил:
В Баку, Тбилиси и Туркменистане,
В Хабаровске, Самаре — он чернил
Не экономил, славя нашу дружбу
В газетах воинских как собкорреспондент,
Любя людей и воинскую службу
Как чистый сердцем истинный кадет...

Мы с ним мечтали «нафигачить» книжку
В соавторстве о нашем СВУ.
Но это было что-то вроде вспышки
В непроходимом жизненном лесу...

А Толик Хронусов!.. Он стал живой легендой
Давно для нас... Гранитный монумент
Был для него бы самой лучшей метой
За то, что он уже десятки лет
Нас собирает быть на юбилеях
То выпусков, то в целом СВУ,
Участвовать в обедах, построеньях
И воскрешать чудесную красу
Великого «Казанского союза
Суворовцев» — он председатель в нем,
А вместе — мастер промывного шлюза,
Где производят самородков съем
Из самых умных, даровитых, верных
Суворовской традиции дружить
Кадетам самым дальним, самым первым
С потомством нынешним, что начинает жить
Все в том же зданье и все в том же парке,
Уже не в той, но дорогой стране,
Чтобы потом из Омска иль Игарки
На юбилей без памяти лететь
На встречу с юностью... Ах, Толик, Алик, Ванька,
Усатик Хронусов, костлявая моща!
А помнишь, как с тобой мы мылись в баньке
И пили водку с пивом натощак?..
И с нами был Федот — Иван Корнеич,
Наш Синус-косинус, охотник, добрый друг.
Его уж нет... Гугнин Лев Алексеич
Ушел не в баню — в вековой досуг.
И нам уже немного остается
До встречи с ними душами вдали.
Но что поделать? — жить всем очень «хоц-ца»,
И мы на встречу с ними погодим...

Как мы дружили, Толик!.. Может, вспомнишь,
Как кровью расписались: навсегда
Друзьями оставаться?! Не отколешь
От сердца этой клятвы никогда...

Увы, мы скоро станем прошлым веком,
Воспоминаньем смутным давних лет.
Но был не «массой» — чудо-человеком
Любой из нас — суворовец-кадет.
И жаль, что всех нельзя увековечить,
Жизнь подарить на долгие века!..
Я образ ваш хочу очеловечить
В своих душой рифмованных строках.

Костян, Динков — мои друзья-пираты!
Теперь ваш капитан и вправду old,
И бородой, седою и лохматой,
И брюхом не по-воински трясет...

Я для читателя хочу дать поясненье,
Что мы тогда изобрели игру
В пиратов — результат прочтенья
Романа Стивенсона... Посему
Мне дали имя капитана Джона Олда,
Динкову Борьке — Боба. А Костян
Был назван Джимом папой-мамой модно
В честь кинобоя из далеких стран.

Мы пили «ром», серьгу носили в ухе
Из плексигласа... Написали гимн
В пиратском кровожадном духе
Похлеще пресловутых «Бригантин».
Скопили клад из выигранных «ушек» —
Пуговиц с шинелей и штанов.
Из трубочек стреляли, как из пушек,
И выучили кучу иноземных слов...

Перед отбоем, без штанов, на койке
Стояли, крепко обнявшись, втроем
И пели гимн свой, отметая стойко
Насмешки, как отбросы, в водоем —
За борт непобедимой «Эспаньолы»,
Нагруженной награбленным добром,
И обывателей завистливых уколы
Боб обрубал пиратским топором
Просоленной неповторимой брани,
Сражавшей оппонентов наповал,
И это — пусть скандальное — вниманье
Нам было слаще всяческих похвал...

Мы сами мастерили пистолеты,
Производили порох и картечь
И претерпели многое за это
От воспитателей... Понятно, изувечь
Мы «самопалами» себя или друг друга —
Не сдобровать бы нашим «папам» в те года,
Когда гуляла сталинская вьюга
Сурового военного суда...

Другие же любили спорт
И бальных танцев хороводы,
Рояльной музыки полет,
Аккордеонные аккорды —
Как те же Хронусов, Муратов,
Арапов, Зыкин, Королев, —
Во всем активные ребята
И молодцы, без лишних слов!

Мне надо их бы следовать примеру —
Глядишь, мазурку лихо танцевал,
«Коня» бы брал и принял с ними веру,
Что спорт мне сил и счастье даровал...
А я годами книги умные читал
И сочинял тайком в журнал рассказы,
В печать же, как ни бился, не попал
За годы в нашем СВУ ни разу.
А лучше было побивать рекорды,
Как Цыганов, Егошин иль Рожков,
И на стишки не тратить жизни годы
В плену у рифм и дорогих мне снов...

Я умным стать хотел... Не даром Индюком
Меня народ прозвал... Обидное прозванье! —
Намек на то, что был я дураком,
Мечтая, чтоб по-щучьему желанью
Стать кем-то... И никем не стать...
Но на Руси таких, как я, мильоны.
И если что и стоит вспоминать,
То только вас — красивых, закаленных,
Носящих гордо золото погон, —
Друзей моих, поверивших в присягу,
Прошедших до конца свой перегон
От СВУ и до отставки... Стягу
Российскому создавшие почет
И славу предков подвигом умножив.
Не зря душа и сердце к вам из года в год
Летит навстречу, дорогие мои рожи!..

Назад

Силачи, долбаки и дубины

Коль сила есть — ума не надо:
Власть в роте взяли силачи.
Кулак — высокая награда,
И ты попробуй — настучи,
Что ты обижен незаконно
И получил под глаз «фонарь»:
Тебя презреньем похоронным
Осудят. И любая тварь
Тебя определит в «сексоты»
Под одобренье силача,
И станешь ты изгоем роты,
Клопом, раздавленным сообща...

Ведь долбаки нас были старше
На три, четыре и пять лет,
И тем, кто был слабей и младше,
Они затмили белый свет.
Они их облагали данью,
И малыши тащили им
Свой сахар, масло за вниманье,
И покровительством своим
Они будили в слабых злобу
И страх, и мести подлый зуд,
Но чтоб набить свою утробу,
Долбак тиранил мелкий люд.

Буслаев, волосатый малый,
Клал кашу в красный винегрет,
Мешал и повторял упрямо:
На вкус товарищей, мол, нет.
И вызывал порой тошноту
Плевком соседу на бифштекс,
Сожрав его потом с охотой,
Как волосатый дикий бес...

А может, помните Зинкова?..
Высокий, хищный, злобный зверь,
Он мог избить в момент любого,
Пинками вышибить за дверь,
Потребовав вдогонку выкуп
Компотом, сахаром, вторым,
Пугая нас утробным рыком
И темным бешенством своим.

Вот где начала «дедовщины»
Увидел я еще тогда.
Вся мощь кадетской дисциплины
Не усмирила б их узда,
Но глупость долбаков сгубила:
Не одолев науки соль,
Их мозг тупой, лишенный силы,
Им причинил большую боль:
«Колы» и «двойки» не в почете,
И их отправили домой...
И сразу стало тихо в роте,
Воскресли дружба и покой.

Ну, силачи еще остались —
Кушнир Семен и Соколов ,—
Но мы их как-то не боялись,
Здоровых этих мужиков.
Им сила ум не затмевала:
Они ее пустили в спорт
И преуспели там не мало —
За то их уважал народ,
Гордился ими. Долбаками
Лишь в шутку, может, называл,
Рискуя целыми зубами,
Но далеко не забегал.
Все успокоились с годами,
И братство наше — как гранит,
И я целуюсь с долбаками,
И сердце старое грустит
О них... О Вовке Соколове —
Я с ним за партою сидел,
И посидел бы, может, снова,
Да безнадежно поседел...

Назад

Глава 3. ДРУЖБА И ЛЮБОВЬ

		(1944-51гг.)

Я дружбу знал — и жизни молодой
Ей отдал ветренные годы,
И верил ей за чашей круговой
В часы веселий и свободы.
Александр Пушкин


Для иллюстрации бытья
Тех лет срифмую эпизоды,
В которых был со всеми я...
Пусть память размывают годы,
И мы нисходим в край иной,
Откуда нет уже возврата,
Но в строй встает кадет другой —
И значит, мы живем, ребята,
И значит, надо новым знать
О нас, когда-то тоже юных,
И вирши наши почитать
И сочинить свои...
И струны
Сердец затронуть красотой
Кадетской дружбы и участья,
И путь свой осветить звездой
Всечеловеческого счастья.

Назад

«Наших бьют!..»

Крик дикий в роте: «Наших шпаки бьют!».
-- «Кто, где?». – «На танцплощадке — в парке!
Марата Королева!..». – «Ой, его убьют
Без нашей помощи ублюдки-шпаки!». --
«Ах, Королева?!». (Он гимнаст
Был лучший в нашей третьей роте).
И прогремел всеобщий глас:
«Вперед, вперед! От нас вы не уйдете, гады!..».

К окну на нашем первом этаже
Прокралась рота плотною цепочкой
И через окно без проволочки —
Во тьму попрыгала... И этой чудной ночкой
Такого страха, помню, навели мы в парке Горького,
Что удирали патрули и даже мент какой-то важный.

«Где Королев?.. Где шпаки те?..
Ах, вот они! Бегут, падлюки!..».
Был спринт у нас на высоте
И не помехой были брюки,
Когда мы настигали их
С ремнем, по-флотски взятым в руки…
Налет суворовский был лих
Под вопли: «Ну, попались, суки!..».
Валялись шпаки на траве,
А пряжки в их врезались тело.
Бог спас: никто из нас в тюрьме
Не побывал за это дело.
Хотя отстеганных потом
В больнице городской лечили,
А в роте был разборок гром —
Нас командиры проучили
За этот варварский набег
Через овраг — на Парк культуры.
Казань запомнила ж на век,
Что обижать кадетов — дурно!..

Марат почти не пострадал:
Его с моста в овраг метнули,
А он, ловкач, на ноги встал
И показал тем шпакам «дули».

...И вот через 15 лет
В Казань я из Сибири еду.
«Вы знаете, а я — кадет», —
Сообщил я по купе соседу.
«Да ну! А этот эпизод
Не помните? — в овраг кадета,
Забыл уже, в какой там год,
С моста швырнули? Так ведь это
Был я и кореша мои!».
– «И это вас мы отлупили?».
«Ну не-ет!.. Досталося другим —
Вы пряжками невинных били!..».

Жизнь породила анекдот,
Лишенный смысла и морали:
Мы с точностью наоборот
Бедняг случайных «воспитали».
Зачем по-заячьи от нас
Они метнулись врассыпную
В воскресный тот вечерний час
И взбучку приняли лихую?!

Назад

Первая любовь

Любить иных тяжелый крест,
А ты прекрасна без извилин,
И прелести твоей секрет
Разгадке жизни равносилен.
Борис Пастернак


Я каждый раз, когда в Казани,
Иду ей поклониться вновь,
Пусть и была мне наказаньем
Та первая моя любовь.
Прошло уже полвека с гаком,
А сердце слышит шорох снов
И хруст основ, и ужас краха,
И боль невысказанных слов...

Итак, она звалась Татьяной...
«Онегину» — тринадцать лет,
А он уже с смертельной раной
Взирал с тоской на белый свет,
Влюбленный, чистый, неуклюжий,
Не зная, как ей дать понять,
Что он ей будет верным мужем,
Чтоб до загробья обожать.

Жила Татьяна с своей мамой
(Отец ее погиб от ран),
Была прекрасной, самой-самой,
И очень бойкой — как пацан!..
Я, к ней шагая в увольненье,
Стесненье подавлял в груди
В предчувствии того мгновенья,
Что ожидало впереди.
«Ах, Шура?! Здравствуй. Что насупил
Свой взор? Что, двойку получил?..».
Я маялся в тупом испуге,
Ответить не имея сил.

Она пред зеркалом вертелась,
Чесала кудри, гнула бровь —
И вовсе не было ей дела
До чувств моих, и что любовь
Меня до тла сжигает... Право,
Сильнее чувства я не знал.
Она ж со мной тогда играла,
А я морально погибал.

А после СВУ в «пехотку» я по здоровью угодил,
Хотя мечтал с Костяном в «лётку», —
Мечту ангиной погубил.
Она — в Казанском универе,
А я — в Рязанской пехтуре
Учусь с кадетской прежней верой
За пулеметом умереть,
Коль нужно будет, за Отчизну,
За Сталина и за Нее,
Мою Татьяну, — Мону Лизу,
Что до сих пор во мне живет.

Строчил ей письма с полнамеком.
Она в ответ писала мне
Всегда бесстрастно, даже строго,
И я на медленном огне
Варился годы, годы, годы —
Поболее десятка лет...
Вдруг весть пришла, как с небосвода,
Что все! — надежды больше нет,
И ей не суждено моею
Стать: муж ее — Марат...
Погасло Солнце! Не согреют
Меня его лучи... И смрад
Окутал мертвое пространство
Вселенной, звезды погасив, —
Лукавое ее жеманство
Мне не вернут ни Бог, ни Див...

И вот с женой любимой Ниной
Мы у Галеевых в гостях.
Осталась Таня бойкой, милой,
Как в баснословных тех годах,
Когда порхала беззаботно,
И благодарен я судьбе,
Что было ей тогда угодно
Любовь воспламенить во мне,
Что и теперь, через полвека,
Мог с гордостью поведать я:
Любил я в Тане человека,
К ней чувства нежные храня.
И что жена моя влюбилась
В нее... Да что там говорить!
Любовь — живительная сила
И без нее нет смысла жить...

Не я один страдал... У многих
Остались шрамы на сердцах
От первых драм, порой жестоких
До помешательства в умах.
И друг мой, Джим, влюбился в Таню —
В «мою»... И посещал тайком,
Противясь этому желанью,
Гостеприимный Танин дом.
А Витька Болознев признался
Чрез полтора десятка лет,
Что если я бы постарался,
То смог открыть другой секрет:
Ему Татьяна говорила,
Что выйдет замуж за меня,
Но тайну эту сохранила —
И значит, «лопухнулся» я.
(И Витька был ее поклонник,
А я безумно ревновал,
Что он, богатый всесторонне,
Ее, как я же, посещал)...

Жалеть сейчас о прошлом глупо.
Все к лучшему... И счастлив я:
Ко мне по годовым уступам
Пришла к другой любовь моя,
Наполнив дивное пространство
В моей измученной душе,
И подарила постоянство
На этом крайнем рубеже
Меж временной и вечной жизнью...
Но рано, рано умирать
И думать о своей же тризне,
Где не придется мне страдать...

А мой рассказ — лишь слабый отсвет
Того, что было наяву,
Но, думаю, что он вам родствен,
Вписавшись в общую канву
Кадетской жизни в заточенье,
В строю, под медный вой трубы:
Любви прекрасные мгновенья
Ловили жадно сердцем мы.
Бог есть любовь. И испытанья
Он преподносит с детства нам,
И лучших дней воспоминанья
Сродни невянущим цветам...

И я закончу главку эту
О давних пламенных страстях
Строфой любимого поэта,
Поющего на небесах:

— Далекие милые были!..
Тот образ во мне не угас.
Мы все в эти годы любили,
Но, значит, любили и нас.

Назад

ЭПИЛОГ

И как не умереть поэту,
Когда поэма удалась!
Марина Цветаева

А умирать все ж рановато...
И дело вовсе не в стихах,
А вот обнять кадета-брата
Хочу на деле и словах.
И пусть не удалась поэма,
Но мы, России сыновья, —
Удачники земли и неба,
Одна кадетская семья...
И от плохих поэм — погибель,
А я хотел сказать в стихах
О той подаренной нам силе,
Что побеждает смертный страх,
Когда ты памятью нетленной
К друзьям из детства наделен,
К поре кадетской незабвенной,
Когда любим был и влюблен.

Семь лет в суворовском кадетом
Я состоял... Спасибо вам,
Кем детство было обогрето
И юность... И поклон местам,
Где я бродил, мечтал и верил,
Что впереди — такой простор!..
С годами пыл свой приумерил
И, отсевая глупый вздор,
В душе оставил самородки,
Алмазы дружбы и любви,
И грусть, которой рюмкой водки
Не смыть, что там ни говори...

Прощайте!.. До свиданья в небе,
А если Бог решит - в аду...
Вот вроде жил и словно не жил,
Но вас повсюду я найду.!..

Красноярск 1999 – 2000

Назад

 

Семь лет в кадетах

(поэма)

 

Пролог

Глава 1. Крещенные войной

Карантин

Началом службы стала баня

"А па-адыми повыше ногу"

Присяга на площади свободы

Глава 2. Друзей мох прекрасные черты

Кадетских лет друзья и братья

Силачи, долбаки и дубины

Глава 3. Дружба и любовь

"Наших бьют!.."

Первая любовь

Эпилог

 

Сверяясь по суворовским годам

(стихи)

  Разработка и дизайн сайта: Студия Владимира Гладышева 2009г.
Хостинг от uCoz