Любин выбор пал на русский ресторанчик с простеньким интерьером, чем-то похожим на «Аврору» в Дальнем, рядом с пристанью и яхт-клубом, с видом на реку, широкую Сунгари. Люба, не предупредив Антона, на кан-хуй позвала, как она потом оправдывалась, давних близких друзей – семейную пару лет на десять старше ее по возрасту. Они, как и Люба, ни за что не соглашались выехать на историческую родину. Вместе с взрослым сыном, студентом политехнического института, Николай Гергиевич и Вера Захаровна Шарокины стоически, с горьким юмором, выносили издевательства китайских и советских властей. И смирились с приклеенным на них ярлыками «врагов народа».
– Вы не боитесь с врагами общаться, Антон Васильевич? – кокетливо поджав накрашенные полные губы, справилась подпорченная морщинками в уголках серых глаз Вера Захаровна. – По правде, я не знаю, какого народа мы враги – русского, китайского, бразильского.
– Не боюсь, – усмехнулся Казанов, тронув тонкие усики под носом. – Пистолет у меня под пиджаком.
Первые полчаса, пока ждали заказанных блюд и выпивки, Казанову томился в тени, обмениваясь короткими фразами с собеседниками, если к нему обращались с вежливыми вопросами. Под любопытными взглядами немолодых супругов, да еще и в темно-сером костюме убитого поручика и с шеей, зажатой накрахмаленным воротником белой рубашки, стянутым полосатым галстуком, он чувствовал себя заключенным в черепаший панцирь. Тем более что разговор шел о незнакомых ему делах, людях и многочисленных эмигрантских неурядицах, никаким боком не касающихся его бытия вещах.
Семья новых знакомых давно получила визу в Бразилию, а разрешения на выезд из Китая не давали, хотя затребованные миллионы юаней за него в Общество советских граждан они внесли. Однако Департамент общественной безопасности держал никому не нужных чужаков на привязи. И работы они лишились; жили на то, что распродавали за бесценок. К тому же у них – после освобождения Харбина от японцев – советское консульство отобрало бразильские паспорта, выдав взамен вид на жительство. А теперь, когда, наконец, они удостоятся паспортов, их надо будет отослать в Британское посольство в Пекине, чтобы получить транзитные визы через Гонконг. И, значит, какое-то неопределенное время оставаться обезличенными гражданами Вселенной.
Еще один рассказ: Вере Захаровне от выехавшей в Союз подруги пришло письмо из уральской глуши с жалобами, что за переселенками из Китая – «китаянками» – охотятся грабители и насильники. Считают, что у них и денег куры не клюют, и под одеждой все устроено иначе, чем у советских баб.
Вспоминали о недавней странной акции в Харбине, названной «свадьбой». Организовали это действо китайские власти, чтобы поженить частный капитал с государственным. С последующим экстренным уничтожением одного из супругов – частного капитала, с его же согласия. По улицам дефилировали колонны могильщиков капитализма и их жертвы с флагами, плакатами и оркестрами из барабанов, гонгов и медных тарелок – от буханья и звона лопались перепонки.
– Представляете, Антон Васильевич, взрослые люди с детским азартом колотят по коже и меди, – с выражением ужаса на продолговатом подрумяненном лице говорила Вера Захаровна. – Да еще и рвут над головами, в гуще народа, хлопушки. По команде поднимают красные флажки и что-то кричат во все горло. В толпе я видела знакомых частных лавочников. Так и они тоже ликовали на празднике своей кончины: их же закрывают, лишают огромные семьи куска хлеба! А к маю следующего года, представляете, частников вообще не будет.
– Легко представляю! – улыбнулся Казанов. – Я о частниках до Китая только по учебникам истории слышал. Частную собственность конституцией отменили и разрешили только личную и коллективную. Остальное все – социалистическое, государственное.
– Ну, у вас-то, надеюсь, собак всех и воробьев не уничтожили? – включился в разговор солидный и, как показалось Антону, скрытный или осторожный Николай Гергиевич, красивой седеющей бородкой и пенсне похожий на Чехова. – А здесь от них ни шерсти, ни пуха не осталось. Зато развелось столько гусениц и личинок, что по этой причине урожай упал катастрофически. По-видимому, классики марксизма и Мао не могли всего предугадать. Даже такой мелочи.
Антон хотел возразить, что собаки в провинции не перевелись. Советские бойцы бездомных шавок отстреливают и дарят трупы китайцам в обмен на ханжу. Однако такая информация могла сойти за антисоветскую пропаганду – и предусмотрительно промолчал.
– Судя по поведению китаянок, сдвиги некоторые уже намечаются, – сказала, взглянув на Антона, Люба. – В нашу мастерскую они стали обращаться, чтобы сшить не чжифу, а европейские платья, кофточки, юбки. Ведь большинство китаянок не только брюки, но и кальсоны под ними носят.
Наконец русская молодая официантка в сарафане и с вышитым бисером кокошником на белокурых волосах, заплетенных в толстую косу, переброшенную на высокую грудь, подала ужин.
– Простите за задержку, – сказала она с певучей растяжкой, расставляя тарелки на белоснежной скатерти. – Повариха наша вдруг потеряла сознание. Соседка принесла ей письмо: у ее дочери на целине выкидыш получился. Заставляли работать в поле до последнего дня. Потребовалось поварихе срочно искать замену. Хотя теперь это не трудно: большинство таких заведений, как наше, закрыто, и безработных много больше, чем работающих.
– Родить на ниве – какого художника картина? Прямо как при крепостном праве! – воскликнула Вера Захаровна. – Ни одного хорошего письма из Союза… Да и здесь не лучше. К нам домой на днях заявился некий бесцеремонный субъект-китаец с каким-то бланком и стал переписывать мебель. Я ему: « Нас же еще не выпустили!» А он: «Сколё-сколё, мадама! Я у васа всё-та будута купити». На всякий случай порядилась с ним: вдруг не обманет и вправду купит… А вы, Антон Васильевич, не обратили внимания, что здесь на многих китайских магазинах, на вывесках, закрашивают русские надписи. И так забавно читать сквозь краску: «Очковый магазин». Или еще веселее: «Медальная фабрика». Вместо мебельной, наверное. А ведь это русский город – единственный в мире, который построили беженцы из России на пустом месте. Ему на сегодня чуть больше пятидесяти лет. У нас родители – инженеры-железнодорожники, они с нуля приехали из Питера строить КВЖД. Мы с Павлом родились здесь, когда на берегу Сунгари, в каких-то метрах от нашего стола, гнездилось несколько рыбацких фанз – и всё! И вот мы на старости лет вынуждены бежать из родного города в бразильские болота. К пираньям, крокодилам, обезьянам. Без языка, без средств. Знаем русский, китайский, японский, английский. Так теперь еще и португальский по самоучителю зубрим, которого в Харбине никто не знает.
– Но у вас в Бразилии, думаю, родные есть, – прервал раскрасневшуюся говорливую эмигрантку Казанов.
– У нас-то есть. А у многих же нигде никого не осталось. В Союзе, как и наших – за то, что дворяне, – их несчастных родичей сослали, посадили, расстреляли. Нам еще повезло, а у других харбинцев в чужих странах родные, может, и есть, но рассеялись, как пшено, – концов не сыщешь.
– Довольно, милая, успокойся, – дотронулся до плеча жены Николай Гергиевич. – Антон Васильевич, как при всем желании нам не поможет. А ужин грозит безнадежно остыть…
После чуринского коньяка под лимон, грибочки, огурчики, салаты и битки с отварным картофелем кан-хуй покатился вдоль по питерской, с колокольчиком. Дошло до того, что Николай Гергиевич предложил Антону выпить с ним и с его женой на брудершафт. Скрестили руки, чокнулись, расцеловались, перешли на «ты», забыли про отчества. И как-то незаметно центр внимания и забот переместился на Казанова. Настала его очередь рассказать о себе. И великом и могучем социалистическом государстве рабочих и крестьян с прослойкой из гнилой интеллигенции. Об оставленном им в детстве гиблом колхозе «Рассвет». О больших и малых городах: Мамадыше, Казани, Вятских Полянах, Рязани, Москве, Майкопе, Ростове-на-Дону, Хабаровске и Уссурийске – тех, где он за свои двадцать один год жизни успел пожить и просто побывать. Хвастаться было нечем: и до войны, и в войну тем более, и после нее житуха в Союзе была скудной, голодной и холодной.
– А раз уж ты, Антон, попал в наш город, – поблескивая пенсне, протянул рюмку в сторону Антона Николай, – мы должны тебе его показать. У нас по соседству есть таксист – он нам в этом завтра с удовольствием поспособствует. Как только мы не называем наш город: и маленьким Парижем, и Москвой, тоже маленькой. На самом же деле он ни на что не похож: Харбин и всё тут!.. Ночевать же тебя с Любой приглашаем в нашем доме. Комнату для вас мы уже приготовили, будет не хуже, чем в «Модерне». Бог пока милует: отбиваемся и откупаемся, как можем, чтобы к нам никого не подселили. Вот и результат свадьбы: после нее приходят в ваш дом, построенный предками, и заявляют: с сегодняшнего дня к вам в такие-то комнаты поселяется семья из восьми китайцев. Каково, Антон? Решение квартирного вопроса точь в точь по Булгакову.
– Ночевать буду, спасибо! – встрепенулась Люба. – Но по городу ездить – увольте: детей надо накормить и к маме в больницу завтрак отнести. К русским больным китайские врачи сестры стали относиться, как к бродячим собакам – не убивают, но и не кормят.
Казанов хотел расплатиться за ужин, но Николай остановил его барским жестом:
– Извольте мне, молодой человек, угостить вас и вашу даму. Мы с Верой давно не испытывали такого подлинного удовольствия от знакомства с истинно русским по духу господином. Когда вы рассказывали о себе, я подумал, что вдвое старше вас, а пережил гораздо меньше. Не умирал от голода в колхозе и в войну. Не кидало меня, как бейсбольный мячик, в разные города и веси. Вы, наверное, патриот своей страны, а я – только Харбина. Потому что ни старой, ни новой России не видел. Китай для меня остается чужой страной. И не думаю, что стану патриотом Бразилии. Здесь одно время ходило по рукам стихотворение Анны Ахматовой с осуждением эмиграции. Может, и вы помните его? А я помню и хочу прочесть вслух.
Похоже, не все эмигранты были в курсе, что акмеистка Ахматова и сатирик Зощенко поплатились за любовь к родному пепелищу и свободному творчеству, растоптанные в сорок шестом году постановлением ЦК ВКП (б) за надуманные прегрешения перед Совдепией.
Шарокин поднялся, смел с бороды невидимые крошки и торжественно продекламировал:
– Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.
Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой.
А здесь, в глухом чаду пожара
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.
И знаем, что в оценке поздней
Оправдан будет каждый час…
Николай Гергиевич сел, протирая пенсне носовым платком, и пробормотал:
– Дальше, кажется, должно быть еще две строчки, но я выбило из памяти.
Люди – все русские – за тремя или четырьмя остальными столиками, озадаченно смотревшие на декламатора, зааплодировали. А женщина с длинными волнистыми рыжими волосами, до того тихо игравшая знакомую Антону еще с суворовского пьесу Брамса на белом рояле, установленном на помосте в левом углу зала, громко ударила по аккордам.
– И что вы хлопаете, господа? – искренне возмутился Шарокин. – Это не про нас! Вот про таких, как он, – махнул он ладонью в сторону Казанова. – Про советских…
– Вот такой он у меня артист из погорелого театра, когда выпьет. Нереализованный талант! – засмеялась Вера, обращаясь взглядом к Казанову. – С ним не соскучишься!..