И дальше следовала строка: «На нас глядит с неба луна…» Луны за драпированным окном не увидишь. Да и была ли она? Спальню освещал торшер с розовым абажуром.
«Миранда»… Этот страстный романс с разбитой имп пластинки Петра Лещенко назойливо звучал в затуманенных мозгах хмелем чуринского напитка и забавами бурно проведенной ночи на широченной кровати под небесно-голубым японским балдахином.
После завтрака с коньяком и фруктами в богато обставленной столовой обе женщины от поездки по городу отказались. Люба пораньше отправилась домой, чтобы накормить до школы детей и навестить мать в больнице. А Вера намеревалась пробить брешь в бюрократических препонах с упрямой надеждой ускорить выезд семьи за бугор, покрытый амазонской сельвой. Об их отсутствии Казанову не довелось тужить: при женщинах Павел не рассказал бы ему столь полно о Харбине, как и о многом, глубоко личном. А гидом и собеседником он показал себя неподражаемым.
– Ты помнишь, Антон, как сказал Сергей Есенин о Москве? – начал он, когда они уселись рядом на заднее сидение старого «форда». «Я люблю этот город вязевый, пусть обрюзг он и пусть одрях…»
– «Золотая дремотная Азия опочила на куполах», – поспешно озвучил конец четверостишия Казанов. И не удержался, чтобы не похвастаться: – Я, между прочим, учился в Рязани, бывал в его родном селе Константиново. Рядом с дачей Анны Снегиной, на Оке, в военных лагерях впервые заучивал есенинские стихи.
– Остается только позавидовать. Но я процитировал это к тому, что и в Харбине построено пусть не сорок сороков, как в Москве за девять веков, но более двадцати православных храмов. А по соседству с ними – католический костёл, мечеть, синагога, буддийские, даосизские, конфуцианские пагоды. И это всего-то за пять десятилетий.
– Куда поедем, Николай Георгич? – вежливо кашлянув, спросил шофер.
– Не спеши, Федя. Посоветуюсь с гостем… Знаешь, Антон, весь город мы посмотреть все равно не успеем. Давай прокатимся по дорогим моему сердцу местам. Тем более что скоро уезжать в другое полушарие, а время на прощание вряд ли найдется. Гони, Федя, на Львовскую улицу. – Машина тронулась, и Шарокин пояснил Казанову: – На Львовской родители снимали уютный особнячок, окруженный садиком. Детская память хранит воспоминания о Рождестве. Не ёлка – амурская пихта до потолка, увешанная игрушками и мизерными горящими свечками, наполняет весь дом изумительным бальзамическим ароматом. На обширном столе – жареные гуси, окорок, рыбный расстегай ждут гостей. Утром, еще затемно, в ворота стучатся христославы – пять, а то и десять ребят со звездой, оклеенной серебряной фольгой, в руке. Они читают праздничные тропари и получают мешочки с конфетами и фруктами и по горсточке монет. В такое вот Рождество, когда я еще и читать-то не умел, мне подарили «Живую азбуку» и книжечку с повестью «Корсар» местного автора Аракина. Мне и самому с трудом верится, но по азбуке я скоро самостоятельно научился читать. А «Корсара» выучил наизусть. В ней испанский грант лишился наследства, стал пиратом и пережил трагическую любовь с некой испанской инфантой. Испания стала моей несбыточной мечтой. А вот харбинская инфанта оказалась в домике напротив: черноволосая кокетка с алыми бантами на косичках. Как кавалер я не мог отказать ей в удовольствии бродить по лужам и брызгать друг друга грязью. По ее капризу я кривой палкой, которую называл томагавком, избил своего приятеля Борьку Леонова. Топая ножкой в сандале, она истерично кричала: «Бей его, бей!..» За Борьку заступилась его лохматая собака – выбежала на крик и цапнула меня за руку. Мою страсть к инфанте убили уколы от бешенства – на них меня водила мама в амбулаторию.
Дом в сбросившем листву саду произвел на Казанова гораздо меньшее впечатление, чем рассказ о злой инфанте. И у него в шесть лет разгорелась страсть к городской девчонке, появившейся на лето в его деревне. Только она была доброй – делилась с ним всем, что ей давала ее больная чахоткой мать. А он собирал для большеглазой девочки с ржаными волосами малину, вишню, крыжовник в своем саду. Или приносил лесных орехов и боярышника из Телятника или Чащобы – так называли лесные заросли на холмах за речкой Якинкой. Да и харбинский особняк Шарокиных в сравнении с их деревенской хибарой под соломенной крышей выглядел, как Гулливер рядом с пигмеем.
Затем они подъехали к барскому по виду дому с тремя подъездами, построенному родителями Шарокина на Крестовоздвиженской улице, напротив Казанско-Богородицкого мужского монастыря. В социалистическом представлении Казанова о квартирном вопросе просто не укладывалось, как одна семья с наемной нянькой-казачкой могла занимать это двухэтажное здание. Шарокин сказал, что именно с этим домом и монастырем у него связаны первые детские впечатления.
На территорию монастыря в это время вход был открыт. Они вышли из авто размяться, и Шарокин, подведя Казанова к распахнутым воротам в монастырской ограде, стал показывать рукой и рассказывать об огромном монастырском комплексе, замкнутом между четырьмя улицами.
– Видишь деревянную церковь? С виду небольшая, а внутри просторная, с прекрасной росписью и иконами. И акустика – лучше, чем в оперном театре… А вон двухэтажное здание с покоями настоятеля, кельями монахов, трапезной. За этим корпусом располагаются кирпичная печатная палата и типография. А еще дальше – столярная, бондарная, слесарная мастерские. На задворках были скотный двор и конюшня. И жаль, что не увидишь огромный сад, не отведаешь в здешней трапезной изумительных винегретов, куличей, как когда-то в праздники угощались все богомольцы. И как же мы любили архимандрита Ювеналия, иеромонаха Иосифа и согнутого в дугу радикулитом келаря Пуплия в сером подряснике – он заправлял всем хозяйством. Молился и я здесь. Смотрел на лица молящихся перед иконами и думал стихами: «И таинственных древних ликов на меня смотрели очи…» А если бы ты поговорил со слепым схимником отцом Пахомием! Я часто заходил к нему в келью, где он почти безвыходно жил в обществе большого кота Варзанчика. Принесу домашние постряпушки. Отец Пахомий приобнимет меня, поцелует в макушку, повернется к иконе Богоматери и читает чуть слышно молитву: «Владычица, прими молитвы раб твоих и избави нас от всякия нужды и печали».
Из-под чеховского пенсне из глаз Шарокина к бороде катились слезы, и Казанову вдруг стало от чего-то жутко, словно он присутствовал на похоронах.
После Гондатьевки, где прошло все детство Николая Шарокина, объехали несколько других районов города, останавливаясь у храмов и магазинов. Харбинский универмаг Чурина красовался на стыке районов Гондатьевка и Модягоу, но в нем уволенный русский персонал заменили китайцами.
Другой огромный универмаг Чурина Шарокин показал уже в Новом городе. Заходить в магазин не было времени. И Казанову оставалось поверить на слово, что этому дворцу торговли с мраморными полами и лестницами с дубовыми перилами, покрытыми бордовыми ковровыми дорожками, с бронзовой облицовкой стен, хрустальными люстрами питерские и московские магазины Елисеева в подметки не годились. Как и по культуре обслуживания вымуштрованным на европейско-азиатский манер вежливым, образованным и дорожащим работой русским персоналом. Покупатель мог здесь купить сразу или заказать всё, что угодно для души, – от иголки до костюма и пальто, доставленных из Лондона или Парижа.
– У моих родителей имелся в Чурине специальный счет, – сказал Шарокин. – Периодически мамочку и папочку информировали о его состоянии.
Эта часть Харбина, рассказывал Шарокин, проектировалась петербургскими архитекторами и инженерами. Она коренным образом отличалась от Гондатьевки, Модягоу, Сунгарийского городка и могла соревноваться только с поселением Пристань, где жили наиболее богатые харбинцы.
Мимоходом показывал Шарокин и ныне печально бездействующие злачные места: ночные клубы, казино, бордели, бильярдные, курильни для любителей опиума, гашиша, кокаина. Признался, что по молодости, в компании с другими студентами, посещал из любопытства некоторые из них.
***
– Я вижу, Антон, ты устал, – сжалился над Казановым добровольный гид, влюбленный в свой город. – Но побывать в Харбине и не повидать Свято-Николаевский кафедральный собор – граничит с святотатством. Собор отсюда не далеко – на пересечении главных артерий: Большого проспекта и Хорватского шоссе. Туда стекается весь городской транспорт, в нем всегда много верующих – хоть на минутку, но заскочат поклониться Святой Владычице, свечку во здравие или за упокой поставить… Посетим храм сей – и на обед!
– Только после храма сначала в «Модерн» заедем: вдруг начальство меня потеряло.
Казанова с утра точило беспокойство, что он снова угодил в перипетию и его подстерегает неминуемый допрос на тему: «где ты ночку проводил?..»
Память Казанова навсегда сохранила благодарность Шарокину за посещение Свято-Николаевского кафедрального собора – главного храма Харбина, где, как рассказывал по дороге к нему Николай Георгич, часто проходили богослужения архирейского чина: епископа, архиепископа, митрополита. По дороге к собору он успел рассказать Антону, что здание срублено в старорусском стиле из кедровых и дубовых бревен в России, разобрано, доставлено вагонами в Харбин и сооружено здесь по образцу Преображенского собора в Кижах без единого гвоздя. А когда остановились близ часовни, увенчанной бронзовым ангелом с крестом, тронутым зеленым налетом, перед входом в ограду собора, Шарокин завел Казанова в часовню. И они трижды перекрестились перед святым образом прекрасной Иверской Богоматери в роскошной золоченой ризе, сияющей в теплом свете свечей и лампад. Ребенком мама водила Антошку в церковь соседнего с их деревней села Дегитли, и он не забыл, как креститься.
Внутренность собора тоже привела Казанова в священный трепет своим простором и высотой, крытыми деревянными резными галереями, деревянной тонированной облицовкой стен с панно и иконами, словно вчера написанными живыми чистыми красками. И откуда-то сверху, словно с небес, лилось неземное пение.
– А какие замечательные люди, Антон, служили в этом храме! – говорил Николай Георгич, пока они возвращались к такси под осенним хмурым небом. – Могучий баритон протодиакона отца Николая Овечкина, похожего манерой держаться и одеваться на старорусского боярина, собирался послушать весь православный Харбин. А по праздникам к церковному хору присоединялись оперные певцы и солировали «Отче наш», «Херувимскую», «Верую»… Люди стояли не только в храме, а на крыльце и на улице ради этого дивного пения… Или архимандрит Филарет. Высокообразованный аристократ с одухотворенным лицом ушел от мира и посвятил себя служению церкви. Запомнилось мне его благословение: он положил руку на мою детскую, как мне казалось, суетную мирскую, грешную голову. После чего я коснулся его кисти почтительным поцелуем. И, поверишь, уже никогда более не видел такой благородной по очертаниям руки. Весь он, наш отец Филарет, был неземным, возвышенным, полным любви к Богу и ближним… Да и вообще, Антон, я не представляю, как бы мы, эмигранты, жили без церкви. Она поддерживала нас своим Святым Духом. Призывала не отчаиваться, воодушевляла, сплачивала русских людей, брошенных фактически на произвол судьбы. Советское правительство отказалось распространить на русских людей, находящихся на чужбине, закон экстерриториальности. Сделай оно это, и мы бы были неприкосновенными личностями. К нам бы, как сейчас, китайцы не подселяли своих граждан. Мы бы были неподсудными для китайских судов, освободились от налогов и повинностей. Мы были и остаемся бесподданными. И только церковь укрепляет в нас веру и волю к жизни.
Когда вновь поехали по Большому проспекту, Николая Георгич попросил шофера приостановиться у ограды старого железнодорожного кладбища с возвышающимся золочеными крестами в небо куполами храмом Покрова.
Он построен в византийском стиле. Акустика выше всяких похвал. Прежде здесь устраивались духовные концерты на радость верующим горожанам. Среди них и китайцы были, особенно из семей со смешанными браками. Видишь там, на кладбище, громадный крест? Это памятник. На нем церковно-славянской вязью: «Да и стоит сей крест незыблемо и да напоминает о почивших носителях русской культуры».
***
В регистратуре «Модерна» любезная женщина с добрым лицом и высокой прической крашеной блондинки успокоила Казанова:
– Да, вам звонили с главного материального склада. Я сказала, что вы недавно сдали ключ от номера и вышли из гостиницы посмотреть город. Мужчина назвал свой телефон – вот он, можете позвонить вон из той кабины.
– Спасибо, мадам! – рассмеялся Антон. – Кто вас научил такой конспирации?
– Одна моя знакомая. Красивая дама… Зашла утром и попросила так сказать, если о вас спросят.
Значит, Люба отнеслась с пониманием к его утреннему беспокойству – нашла выход, как снять с него подозрение начальства в аморальном поведении за рубежом.
– Родина вас не забудет, мадам!
– Служу Советскому Союзу! – по-уставному ответила регистраторша, обученная соблюдению военной тайны, наверное, таким же Казановой.
Он проследовал в телефонную кабину и прикрыл дверь. Судя по благодушной реакции на звонок, капитан Горчаков не ставил цели контролировать командированного лейтенанта в логове «эмигрантского отребья». Однако и хорошего ничего не сказал:
– Отдохнул, лейтенант? Так вот: кончай ночевать! Ваши лайбы отремонтированы. Обратный груз к отправке готов. К двадцати ноль-ноль будь у меня, как штык! В двадцать один – старт! Понятно?
– Так точно, товарищ капитан!
– А пока можешь культурно выпить свои боевые сто грамм, не больше, – и отдыхать!
– Слушаюсь!..
Сетовать капитану на то, что он обещал ему две ночи отдыха, не имело смысла: прав всегда тот, у кого больше прав. Почти год его пребывания в Китае вылился в беспрерывную дорогу – на поездах, автомашинах, мотоцикле, на лошадях, ишаках и мулах. Жаль, Мукден проезжали ночью, не удалось посмотреть; может, обратно повезет…
***
– И вечный бой! Покой мне только снится, – пожаловался Казанов, открывая дверцу кабины. – Сейчас около трех. А в восемь я должен явиться на службу. Надо Любу предупредить.
– Не волнуйся, она будет у нас на обеде, – сказал Шарокин. И поправился: – Скорее, на тайной вечере.
Любу скорый отъезд Казанова, кажется, не очень расстроил. За обильным поздним обедом с вином и коньяком она озабоченно сказала:
– Мама, слава Богу, поправляется, обещают через два-три дня выписать. Мне тоже надо в Дальний как можно скорее, а то Галя Демент меня без работы оставит… Кстати, Николай, ты в Модягоу, на Батальонной, надеюсь, Антону показал часовню «Шапка Мономаха»?
– Жаль, упустил!.. Знаменитая часовня этакой округлой формы, с имитацией шапки Мономаха на шпиле. В нее вместо драгоценных камней догадались вставить цветные стекла. Они по вечерам, при заходе солнца в особенности, так забавно блистают разноцветными огнями – красными, синими, зелеными. Глаз не оторвать!
– Там на подворье находился Дом милосердия – детский приют. В нем Галя и ее братишка Сергей долго жили. Галя уже довольно большой была, разъезжала на инвалидной коляске или ползала по полу и учила младших кроить и шить. И уже платные уроки давала девочкам, жившим по соседству. Оттуда и выросло ее дело. И Сергею она хорошее образование дала: он Харбинский политехнический закончил, стал инженером.
– Я тебе не показал, Антон дом престарелых по Административному бульвару. В него бесплатно принимали всех нуждающихся. У вас в Союзе такие есть?
– Что-то не слышал. Детдома точно есть, у меня друзья там росли, потом в ремесленное училище их послали.
Часа два до отъезда Антон и Люба провели в спальне. Под конец, утомленные любовью, заснули, пока их не разбудил деликатный стук в дверь и голос Николая:
– Антон, пора! Казак Федя на вороном «форде» ждет тебя у ворот…