45. Высокая поэзия и презренная проза

После физзарядки в составе всего санатория и завтрака с тем же коллективом офицеров и их жен в обширной столовой с пальмами в кадках по всему периметру зала, Антон решил резко изменить тактику в отношении Ли Сими. Он с озабоченным видом заскочил в палату, сухо, без улыбки, поздоровался с ней и ее пожилой напарницей, схватил полотенце и плавки из тумбочки и, подмигнув санитаркам, скрылся в сторону моря.

Его чемодан злая, как мегера, и худая, как узница концлагеря, дежурная медсестра – она же, по свидетельству старосты палаты капитана Павлюхина, жена занудного подполковника – потребовала сдать вчера в общую камеру хранения. В ее суточное дежурство любое нарушение распорядка дня и правил нахождения в санатории – особенно выпивка – могло обернуться досрочной выпиской с далеко идущими последствиями. Зато сегодня, как сказал Павлюхин, ее сменит другая, добрая, медсестра, блондинка, так что не надо бояться выхлопа ханжи, разговоров после отбоя и даже пропуска физзарядки.

– А если, например, добрая блондинка после отбоя не нащупает меня в койке, она доложит по команде? – задал Антон весьма животрепещущий для себя вопрос. – Мне бы друзей-суворовцев хотелось навестить.

Тем более он уже запрограммировал без промедления использовать благоприятный момент и навестить Любу. До пятничного приема врача оставалось целых три дня и как бы хорошо все их провести в Дальнем, съездить в Артур и вернуть долг буйному моряку Володе Федотову, а возможно, и заглянуть к Бобу в Дафаньшень. Пусть Ли Сими без него поскучает. Но это уж как карта ляжет.

– Лично я не возражаю. Но к отбою тебе лучше вернуться. Добрая сестра, может, и не настучит, но часто и дежурный врач обходы делает. Не думай, что ты один такой ушлый, – на хитрую жопу всегда найдется hui с винтом… Да и меня как старосту обязали обо всех нарушениях доносить. Только я всех стукачей еще с фронта в гробу видал!.. В общем, действуй на свой страх и риск.

Ехать в Дальний имело смысл только после обеда и мертвого часа – к концу Любиного рабочего дня. А пока – на море!..

И снова его ждал пустой пляж. Если не считать двух семейных пар, играющих в «дурака» под грибком и потребляющих что-то из бутылки, наверняка запрещенное и потому особенно сладкое, но требующее закуски соленым. Они о чем-то спорили и громко кричали.

Утренний прилив уже отступал, обнажая мокрый песок и унося дальше стайку качающихся на скользких бугорках волн бакланов. Несколько неподвижных лодок и шаланд с опущенными парусами казались заброшенными – на них не было видно движения людей. Вода слепила глаза солнечным светом, переливающимся и брызжущим из ее глубины. А песок, когда Казанов скинул плетеные туфли и ступил на него, неприятно холодил ступни. Вспомнилось предупреждение занудного подполковника – не купаться до начала июня.

Но он и в суворовском раньше всех в одиночку самовольно убегал через липовый парк на широко разлившуюся Казанку в начале мая и купался в ледяной воде, не боясь пресловутых судорог. Считалось особым шиком – хоть чем-то удивлять сверстников и заявлять о своем первенстве.

Только Казанка и весь тот мир находились в недостижимом далеке во времени и пространстве. А море, едва он с разбегу прыгнул навстречу набегающей волне, показалось, растворило его в себе, превратив в ничтожную, скованную холодом молекулу. Сил и мужества хватило проплыть кролем метров на пятнадцать от берега, поспешно развернуться и, скользя по голым камням на дне, шатаясь, выскочить на песок и кинуться к полотенцу.

– Эй, земляк, валяй к нам, согреем! – хрипло крикнул один из игроков под грибком.

– Спасибо, мне уже жарко! – отозвался Антон, яростно растирая спину махровым спасателем, потрясая стаканом в поднятой руке.

Потом, уже одетый, он с трудом расчесал слепленные соленой водой волосы и, чтобы согреться, стремглав добежал до лестницы, ведущей по обрыву в санаторий. И по ней он поднимался прыжками через две-три ступени, пока не наткнулся в упор на Ли Сими. Его это не удивило, а она от него шарахнулась, как от нечистого духа. Он, тяжело дыша, не отдался самообману после бега, прижался к перилам, чтобы пропустить ее. Она сделала то же самое, давая ему проход вверх.

Сомкнутые над их головами ветви создавали интимный сумрак, но он не хотел пугать китаянку своей напористостью – всё главное, верил он, их ждет впереди. А что конкретно? – он и сам не смог бы высказать словами. Просто смотрел ей в глаза и улыбался, повторяя: «Проходи, Ли Сими, пожалуйста, проходи!..» Она стояла к нему боком и отрицательно мотала головой. Он только сейчас увидел, когда она была одета не в халат и косынку, а в синюю чжифу – «маодзедуновку», – какая у нее черная толстая коса, переброшенная на грудь и свисающая до пояса. И какое доброе нежное лицо с, наверно, ни разу не целованными алыми губами. Главное – не спугнуть!.. Но не удержался – со смехом протянул ей руку, чтобы разрешить эту гоголевскую ситуацию: кто первый изволит пройти.

Ли Сими по-детски спрятала обе руки за спину и, прижимаясь спиной к перилам, осторожно стала нащупывать ступни ногами в белых парусиновых туфельках с резиновой подошвой, не спуская с него расширенных не моргающих глаз. Напротив его приостановилась, словно ожидая, чтобы он схватил и прижал к себе, но Антон не поддался самообману, оставаясь неподвижным. Не может быть, что ей восемнадцать, - дитя да и только!..

Пробежав несколько ступеней вниз, она оглянулась и, сияя лукавым личиком, с облегчением помахала ему ручкой. И потом часто приостанавливалась и махала ему, словно призывая следовать за ней, а Антон стоял неподвижно – не стоило торопиться, все еще впереди!..

***

В Дальний от Хэкоу, подсказал Антону капитан Павлюхин, несколько раз в день ходили рейсовые автобусы, поэтому он после обеда меньше чем за час добрался до знакомой ему по ночевке в полицейской казарме автостанции близ железнодорожного вокзала. К сожалению, как сказал тот же Павлюхин, последний автобус отсюда отправлялся в Хэкоу рано – в восемь вечера. Это означало, что ты с Любой на главное времени не хватит и на ужин опоздаешь; разве что к началу кино – в санатории его показывали три раза в неделю – еще сможешь поспеть.

Люба, как ему показалось, к появлению Антона в мастерской отнеслась холодно, зато Галина Васильевна Демент, восседавшая в проходе между столами швей в своем самокатном кресле, сразу переехала в кабинет, пригласив его следовать за ней, и попросила Любу приготовить чай.

– Я слышала, милейший Антон Никитич, что вы отдыхаете в Хэкоу. И как вы там находите? – спросила она, мельком глянув на свое отражение в овальном зеркале в бронзовой оправе на стене слева от нее. В нем она походила на портрет дамы из музейного собрания картин.

– Мне не с чем сравнивать, Галина Васильевна. Правда, девять лет отдыхал до соленого пота в палатках военных лагерей. А здесь палата – на шестерых вполне здоровых офицеров. Словом, госпиталь для здоровых и выздоравливающих. Меня отнесли к категории утомленных. Вы не читали сатирический роман Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев»? Один из его персонажей, горький пьяница монтер Мечников, из-за неимения денег опохмелялся нарзаном, чем сильно расстроил свое здоровье. И слезно жаловался: «Я, дуся, человек, измученный нарзаном». А я – утомленный ханжей и постоянной ездой.

– Вы шутить изволите, Антон Никитич. И это что, советский роман? Нам эти книги были недоступны. А наше для вас было вообще за семью печатями. Ведь лучшие русские писатели, как и мы, стали эмигрантами. Я, например, была хорошо знакома с самым известным харбинским поэтом Арсением Несмеловым. Встречались на литературных вечерах, несколько раз он был в нашем доме с другими поэтами, почитателями великого поэта Николая Гумилёва, расстрелянного большевиками. Несмелова ваши тоже схватили в Харбине в сорок пятом, увезли во Владивосток, а там он в ту же осень умер в пересыльной тюрьме. От пыток, конечно. Об этом каким-то чудом узнал «Голос Америки», а потом и весь мир. Вот и певца Петю Лещенко тогда же в Румынии расстреляли. Вы о нем знаете?

– Песни его у нас любят, в ресторанах поют. Пластинки откуда-то привозят. Мне очень нравится, так же, как и Вертинский. Он и его дочери в наших фильмах снимаются.

– Я на концертах обоих и даже Шаляпина имела счастье присутствовать… А поэзию, кстати, вы любите?.. Какую?

– Из прошлого века – Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Надсон. Из нашего – Блок, Есенин, Пастернак, Брюсов… Всех не перечислишь. Сам тоже пробую писать – плохо, конечно. Подражательство.

– А из Гумилева, Адамовича, Ходасевича, Бунина, Мандельштама, Бальмонта, Гиппиус, Ивановых, Северянина, Белого читали что-нибудь, Антон Никитич?

– Имена некоторых из них слышал: Бунина, Бальмонта, Северянина, Белого… Упоминали их как безыдейных декадентов – на уроках литературы, в критических статьях в разных толстых журналах.

– Так вы и критику читаете? – удивленно повела густыми бровями Демент.

– Мне любая литература интересна. Я в Китай даже двухтомник избранного Белинского привез. Писарева, Добролюбова, Герцена тоже читал – в суворовском, в пехотном.

– Подумать только! Кадет, юнкер – как у Куприна… И так начитан. Я в вашем возрасте в такие дебри не лезла… А хотите, я вам дам почитать Арсения Несмелова с его автографом? Он постоянно со мной, только не потеряйте, пожалуйста: он мне очень дорог.

Она достала из стола тоненькую зеленую книжку в мягкой обложке и подала Казанову.

– «Белая флотилия», – прочитал он название книжки, – Харбин, 1942 год. Двенадцать лет назад. Я тогда на Вятке жил, в Мамадыше. Маленький город, у Льва Толстого где-то упоминается. Война, голод, холод. Маму услали под Казань окопы рыть на случай, если немец Москву возьмет и ринется на Урал…

Он наугад раскрыл книгу и механически произнес название стихотворения:

– «Потомку». Это, похоже, адресовано мне. Можно, прочту вслух?

– Ради Бога, Антон Никитич, пусть я все его стихи знаю наизусть.

Антон пробежал глазами по строкам, про себя удивляясь, что, оказывается, эмигранты, судя по букве «ять», не отказались от дореволюционной орфографии, и стал негромко читать:

– Иногда я думаю о том,

На сто лет вперед перелетая,

Как раскрыв многоречивый том

«Наша эмиграция в Китае», –

О судьбе изгнанников печальной

Юноша задумается дальний.

На мгновенье встретятся глаза

Сущего и бывшего: котомок,

Страннических посохов стезя…

Скажет, соболезнуя, потомок:

– Горек путь, подслеповат маяк,

Душно вашу постигать истому.

Почему ж упорствовали так,

Не вернулись к очагу родному?

Где-то упомянут, – со страницы

Встану. Выжду. Подниму ресницы:

«Не суди. Из твоего окна

не открыты канувшие дали:

Годы смыли их до волокна,

Их до сокровеннейшего дна

Трупами казненных закидали!

Лишь дотла наш корень истребя,

Грозные отцы твои и деды

Сами отказались от себя,

И тогда поднялся ты, последыш!

Вырос ты без тюрем и без стен,

Чей кирпич свинцом исковыряли.

В наше ж время не сдавались в плен,

Потому что в плен тогда не брали!»

И не бывший в яростном бою,

Не ступавший той тропой неверно,

Он усмешкой встретит речь мою

Недоверчиво высокомерной.

Не поняв друг друга ни аза,

Холодно разъединим глаза,

И опять – года, года, года,

До трубы Последнего суда!

– Судя по тому, с каким выражением вы прочли стихотворение, его смысл вам понятен. Полагаю, что Арсений Иванович был бы приятно удивлен, что потомок, юноша из другого мира, проникся его болью гораздо раньше возглашения Страшного Cуда. Настоящая фамилия Арсения Ивановича, кстати, Митропольский. В Китае было больше миллиона русских, а газет и журналов издавалось сотни разных наименований. Да еще от русской эмиграции шли книги и журналы из Парижа, Берлина, Софии, Белграда… Жаль, не могу вам ничего показать – вся библиотека находится в моем доме в Харбине. В нем живет моя старая горничная Лукерья, я ей посылаю деньги каждые три месяца. Ей почти восемьдесят, и она, наверное, прочитала книг гораздо больше, чем я, хотя и окончила только церковно-приходскую школу в Чите.

***

Ни с кем, думалось Антону, пока Демент произносила этот монолог, у него давно не было подобного разговора о литературе. С офицерами можно было пить, травить анекдоты, болтать о бабах, перемывать косточки начальству и их женам. И только с талантливым поэтом Димой Орловским, окончившим Воронежское СВУ с золотой медалью, они в пехотке много рассуждали о поэзии, о смысле жизни, о том кем бы они хотели стать, будучи штатскими. И как бы в шутку соревновались, кто больше выучит наизусть стихов Лермонтова, Есенина, Блока, Надсона. Только за Димой, русским по документам, а по погибшему на фронте отцу цыганом с бешеным темпераментом спортсмена, сердцееда и поэта, было не угнаться. Начитанность, память, физическая подготовка и внешность у Орловского, любившего крепко выпить и опасавшегося стать потомственным алкоголиком, были феноменальными.

Как-то в карауле Орловский был разводящим, и разбуженный им за полночь наряд попытался воспротивиться его приказанию. Он передернул затвор и сквозь зубы процедил, что сейчас одной очередью уложит всех восьмерых. «И если бы хоть один из них вякнул, что блефую, я бы это сделал», – по секрету поделился он с Антоном. Никто из курсантов, стоявших под дулом и видевших бешеные глаза Орловского, об этом инциденте в караульном помещении знаменитого Рязанского пехотного училища не проболтался.

А когда ротный командир майор Свинин завел Диму, явившегося из самоволки пьяным, в каптерку и оскорбил его, сержант Орловский, отличник боевой и политической подготовки, едва не нокаутировал бывшего фронтовика, спасшегося от него бегством. За этот «подвиг» Дима отсидел десять суток строгача на гарнизонной гауптвахте. Но сержантские лычки остались при нем. А Казанов, его собрат по самоволке и выпивке, во время схватки ротного с Орловским пролежал в «глубоком подполье» – под кроватью. И ухитрился до утра не попасть в поле зренья начальства.

По окончании училища – при распределении новоиспеченных лейтенантов – по округам Дима как круглый отличник – ни одной четверки по всем предметам за все время обучения! – и перспективный пловец-перворазрядник остался в Московском военном округе.

Во многом благодаря дружбе с Орловским и Казанов в курсантской роте относился к касте неформальных авторитетов. А в Селецких военных лагерях, за год до расставания, Дима посвятил другу незабываемые стихи:

День сегодня хороший, ясный

Осторожно ласкает дали.

Отчего ж мы, мой друг прекрасный,

На полжизни уже устали?

Не любили еще серьезно,

Не ходили в разведку боем.

Несвобода нас давит… Тошно

Быть рабами в строю обоим…

А «рабам» было всего по девятнадцать, из них восемь лет армейская лямка их вела и часто душила армейская лямка. Им же хотелось получить не двухгодичное пехотное, а высшее образование – стать геологами или литераторами, историками. И главное – быть вольными людьми, жить не по трубе и команде: учиться, работать, не смываться в самоволки, чтобы встретиться с девушкой, иметь свободу выбора. Жить свободными…

Это Дима зафиксировал в его памяти щемящую пушкинскую строку: «Счастья нет, но есть покой и воля». А его жизнь, как казалось ему, была разбита – в ней не было ни первого, ни второго, ни третьего. «И скучно, и грустно, и некому морду набить в минуту душевной невзгоды», – как напевает, заправившись ханжей, вечный старлей Сашка Оладьин. Да, «а годы проходят – все лучшие годы…» И, наверное, только поэзия дает ответы на любые вопросы души и сердца.

***

– О-о, Антон Никитич, да вы куда-то удалились от меня в ваших мыслях! – гортанной фразой и доброй усмешкой вернула его к действительности Галина Васильевна. – Интересно было с вами побеседовать. Прочтете «Белую флотилию», и я вам дам другую книгу – Георгия Иванова или Дона Аминадо, например. Иванова у нас зовут королевичем эмигрантской поэзии. У меня есть парижский сборник его стихов «Розы». Купила его за сумасшедшие деньги с рук. Уверена, ничего подобного вы не читали и не прочтете – у вас же его не издают. Ведь почти все поэты серебряного века русской поэзии из России рассыпались по белу свету.

Похоже, эта портниха с обликом дамы со старинных портретов могла бы читать лекции по литературе с университетской кафедры. Может быть, в этом секрет ее привлекательности для мужчин? А как со всем остальным у ее мужей и любовников обстояло дело?..

***

– Слышала краем уха, как Галя очаровывала тебя разговором о поэзии, – говорила Люба, когда они шли к трамвайной остановке. – Это ее конек, не переслушаешь. Иногда начинаю ее ненавидеть – то она злая, как фурия, а через час готова тебя целовать… Умом понимаю, как ей трудно, – в туалет сходить и то проблема! А она держится и других на коротком поводке держит. И никогда не знаешь, как она с тобой поступит: то ли оставит работать, то ли завтра скажет – увольняйся и ступай по миру… К тому же налоги на ее дело растут и растут, она еле-еле концы с концами сводит. Заметил, что у нас работниц вдвое меньше стало? Уволила, потому что заказов на пошив становится меньше. Китайцы все оделись в чжифу, эмигранты разбегаются по всему свету, одни советские бабы пока нас кормят – шьют наряды на себя, детей, мужей… Вот еще одна ваша мадам идет. Уж не в нашу ли мастерскую?

Антона обдало жаром изнутри. Встречи с этой мадам, появившейся, как из преисподней, Антон желал бы меньше всего – жена его комбата Кравченко собственной персоной!.. Маленькая, сморщенная, в бедненьком льняном костюмчике, как из домотканой материи, с короткими волосами, сожженными перекисью водорода. Как ее зовут? – забыл напрочь!.. А она смотрит на него в упор, надвигается предвестницей неизбежных допросов и издевок со стороны ее сутулого мужика, знатока китайского языка и истории Поднебесной. Хватит ли у нее порядочности промолчать, не выдать его мужу?.. Спокойно! Дышите глубже – вы взволнованы!..

– Здравствуйте, – как можно приветливей выдавил он из глубины своего желудка, опасаясь, как бы Софья Леонидовна (озарило, вспомнил!) не остановила его для беседы.

– Здравствуйте, Казанов! – безразлично каркнула комбатша и беззвучно исчезла у него за спиной.

– Кто это? – встревожено поинтересовалась Люба.

– Ведьму на помеле принесло – жену комбата, моего единственного врага. Настучит ему, как пить дать.

– И что тебе будет? У тебя же с ней ничего не было. Или тебе и знакомых не дозволено иметь?

– Все можно, но очень осторожно. Просто я попаду под подозрение, и любое мое отсутствие в батальоне будет расцениваться, как поездка в Дальний к эмигрантке.

– Разве у меня на лбу написано, что я не ваша? К тому же по паспорту я пока советская подданная.

– В том, что написано, можешь не сомневаться… И забудем об этом. Поедем к тебе, а к отбою, к десяти ночи, мне надо вернуться в Хэкоу.

– Если ко мне для этого, то мне еще три дня нельзя… Льет, как из ведра. Сама не пойму, почему. Галина Васильевна дала какого-то лекарства, пока не помогает. Без Наташки я дома не готовлю. Давай где-нибудь поужинаем и разъедемся.

– М-да, наступила пора невезения. Главное, Любушка, мы вместе. Куда пойдем? В «Москву» или «Аврору»?

– Лучше поедем до Кошегавр. Там море, красивый закат, кафе на берегу и тебе до Хэкоу гораздо ближе… Поцелуй меня. А ты в санатории никого не завел?

– Да так, китаяночку одну, зовут Ли Сими.

– Дошутишься у меня! Приедем в Кошегавры, я тебе расскажу, как одна гейша с японским офицером поступила за измену.

Кошегаврами называлась пляжная окраина Дальнего в конце трамвайной линии. По дороге от остановки к кафе Люба показала высокий утес, остро выступающий в море в левом конце пляжа. Предвечернее красноватое солнце висело низко над морским горизонтом, освещая сонное небо и ленивую воду розовыми тонами, и черный контур утеса памятно врезался в этот пейзаж.

– Есть легенда, похожая на правду. Якобы с этой скалы в море бросилась одна прекрасная гейша. Танцовщица, музыкантша, певица, умная и тонкая собеседница. Она без памяти, как я в тебя, влюбилась в японского офицера, может быть, как и ты отдыхавшего в Хэкоу. Они тайно жили как муж и жена. А когда она узнала, что он ей изменил, напоила его сакэ со снотворным, отрезала у него орудие измены, повесила его, как амулет, на шнурке на грудь и спрыгнула с той скалы. Утес раньше носил имя этой гейши, только я его не помню… Учти это на будущее, Антоша, и забудь о своей китаянке! Отстригу у тебя портновскими ножницами все хозяйство и выброшу в море с этого утеса. Сама прыгать не стану – дочь и сына надо подымать.

«Мамочка моя, пожалей мои гениталии!», – едва не взмолился Антон, но не стал ударять по больному: Люба сама часто напоминала о их разнице в годах.