40. Благая весть от Бабкина

Казанов уже сомневался, не провел ли его на мякине лиходей майор Бабкин с путевкой в санаторий. Май подходит к концу, а начальник штаба, общаясь со связистом Мочалкиным и капитаном Прохоровым каждый день утром и вечером по рации, о нем, Казанове, ни разу не упомянул. Или он считает, что раз застава на берегу моря, то она вполне заменяет курорт?.. Да и хотелось Антону больше не в санаторий, а в Дальний – под бочек к эмигрантке Любаше. Сейчас она одна, поскольку Наташка в Харбине, и тоже скучает о нем, любимом. Только по нему ли? Наверняка старшина Салман не оставил ее в покое и то и дело приезжает из Дафаньшеня. Подкупает ее продуктами, сворованными со склада танкового полка, и молит о прощении. И забыли они, сливаясь в экстазе, о пасхальном инциденте, связанном с ее мимолетным увлечением молодым лейтенантом.

Отгонять муки ревности было не легко. Особенно когда ложился спать на соломенный матрас и просыпался поутру с томительной ломотой ниже живота в состоянии готовности номер один. Раза два он просил ротного напомнить Бабкину о его обещании отправить Казанова в Хэкоу. Прохоров заверил, что начштаба печется о лейтенанте. И пусть, мол, он не отвлекается напрасно от бдительного несения службы по охране государственной границы дружественного Китая.

Да и что здесь оставалось делать, кроме сохранения бдительности и проведения занятий со своим взводом по тактике, огневой, физической и строевой подготовке. А также знанию уставов и морально-политическому воспитанию воинов в духе любви и преданности советской Родины, родным партии и правительству. Раньше в этом штампе присутствовал – как главный объект любви и преданности – лично товарищ Сталин, отец и учитель всех народов. И вот опустела без него земля… Занявший сталинское место кукурузник Никита гонит из Китая эмигрантов на покорение целины, а нашу армию с Квантуна невесть куда.

Зерна юмора Казанову удавалось находить даже в изучении уставов и наставлений. Навек в его памяти сохранились ответы рыхловатого и мешковатого альбиноса – связиста Мочалкина. На третьем году службы он так и не смог ни разу подтянуться на турнике и перепрыгнуть «козла».

По одной из статей дисциплинарного устава рядовым требовалось знать назубок звания и фамилии своих прямых начальников от командира отделения до командира полка – полковника Будакова. Проверяя усвояемость солдатами изложенных им статей устава, Казанов поочередно поднимал их со стульев в ротной столовой. В перерывах между приемами пищи она становилась классной комнатой.

Дошла очередь до Мочалкина. Солдат обреченно поднялся из-за стола и уставился на лейтенанта водянистыми глазками в белесой окантовке ресниц, как будто совершенно не поняв обращенного к уважаемой аудитории вопроса офицера. Пришлось его повторить:

– Рядовой Мочалкин, назовите звания и фамилии ваших прямых начальников до командира нашего полка включительно.

Белесые ресницы сопровождают частыми морганиями таинственное течение мысли солдата. Под пытками педагога он последовательно выдает воинские звания и фамилии командиров:

– Командир отделения сержант Базанов… Командир взвода лейтенант Сальников… Командир роты капитан Прохоров… Командир батальона подполковник Кравченко…

И как-то легко, без принуждения и подсказок, прочувствованно называет данные командира полка:

– Полковник Мудаков!

Вот он, природный солдатский юмор, не осознанный самим юмористом!.. Столовая содрогалась от здорового хохота, а Казанову пришлось сделать неимоверное усилие, чтобы остановить смех. И главное – перестать смеяться самому. На него прибежал даже часовой со двора; приоткрыл дверь – и исчез. А вскоре самому лейтенанту пришлось отказаться от продолжения занятия. Вот бы услыхал это сам полковник Будаков!.. Смех снова и снова вырывался из груди педагога, а вслед за ним хохотали все солдаты. Все, кроме Мочалкина. В какой-то очередной взрыв смеха он вдруг заплакал, утирая ладошкой слезы. Он сидел за вторым столом, большинство солдат этого не видели, но в какой-то момент воцарилась тишина, и солдаты посматривали друг на друга с  недоумением.

Казанову стало болезненно стыдно за свою несдержанность, глупость. И он, окунувшись совестью в эту тишину, с искренним раскаянием обратился к плачущему солдату:

– Вы простите меня, рядовой Мочалкин! Да и всех нас за этот дурацкий смех!.. Простите!..

И скомандовал перекур…

Во дворе он еще раз попросил у солдата прощения, проводил его до казармы и сказал, что на сегодня он свободен.

А после того как вскоре он рассказал на уроке об устройстве боевого патрона, и Мочалкин сделал при опросе открытие, что в капсюле при ударе по нему бойка для воспламенения пороха используется не гремучая ртуть, а некий «бензинчик», и это снова вызвало смех, Казанов не стал его больше спрашивать. Хотя и дебилом Мочалкина грешно было назвать: как-никак дивизионную школу радистов окончил, азбуку Морзе использует при приеме-передаче, рацию содержит нормально. И, бывает, ее ремонтирует. Неужели он от природы артист и под дурачка косит, чтобы ребят рассмешить?.. Казанов сам много натерпелся в суворовском и пехотке за свой язык, желание и умение рассмешить и поставить под сомнение авторитет начальника в глазах подчиненных.

Именно через Мочалкина Казанов получил утром радиограмму из батальона о его приезде в штаб для оформления отпуска. Капитан Прохоров в связи с этим освободил взводного от проведения занятий до того, как не появится попутный транспорт в поселок третьего батальона. И приказал старшине Неведрову срочно подготовить заявку на продукты и материалы для роты в штаб, чтобы обратно повозка не дребезжала порожняком.

***

Эта внезапная льгота предоставила возможность Казанову увидеть зрелище, какого, может быть, не было на сценах мировых театров или в кино.

Еще вчера в соседней с заставой фанзе били в барабаны и литавры под завывание деревянных флейт. А сегодня, оставшись в полном одиночестве в офицерской канцелярии-гостинице, он не мог сосредоточиться на чтении статьи Виссариона Белинского с критикой Николая Гоголя за его реакционную религиозную книгу «Выбранные места из переписки с друзьями». Критик сильно радел о судьбе русской литературы – ее самобытности, народности и гуманизме. Саму эту книгу Казанов не мог найти нигде, даже в советском собрании сочинений писателя. Приходилось верить на слово «неистовому» Виссариону.

Думать о судьбах нелюбимой им партийной, народной и гуманной к сторонникам родной советской власти Казанову помешал усилившийся до апогея шум и гам в музыкальном сопровождении флейт и барабанов в соседней фанзе. Захлопнув толстый том Белинского, Казанов вышел во двор и, встав на короткий лафет сорокапятки, взглянул через ограду заставы на доселе тихую фанзу. Застава была построена на террасе, вырубленной в теле сопки, и стояла метров на восемь выше, поэтому фанза, двор, музыканты и толпа во дворе и на улице были видны, как на ладони.

Наш повар-солдат в белой куртке поверх гимнастерки, смотревший стоя на происходящее из кузова грузовика, подсказал Казанову, что хоронят добрую старуху, жену хозяина фанзы. Она угощала наших солдат яблоками, а они носили ей хлеб и остатки из котлов солдатской кухни.

Внимание Антона привлек сначала бумажный бык, установленный на улице, перед воротами во двор фанзы. Легкий бриз шевелил завитки разноцветной папиросной бумаги, наклеенной на картонные рога и пузатый остов. Вокруг забавного подобия быка, как на маскараде, суетились люди, скорей всего родственники покойницы в белых халатах и колпаках. К жертвенному рогатому откуда-то подскочил – тоже весь в белом – поджигатель с пуком горящей соломы, и ритуальное животное, казалось, вспыхнуло все сразу, на миг высветив жалкие ребра из тонких гнутых камышинок каркаса его пустотелой туши. В нос пахнуло гарью, и солнечный ветер беззаботно развеял над толпой мелкие искры и золу и унес их в воздушный океан к китайскому богу.

По-видимому, жертвенное сожжение послужило пламенным призывом для выноса гроба с телом покойной. Его со склоненными долу головами, стоя на коленях, встречали престарелый вдовец с реденькой бородкой и жезлом, обвитым белой бумагой, и молодые парни, похоже, – его сыновья. Вслед за гробом с громким воем вышли плакальщицы в длинных белых одеждах, с покрытыми капюшонами головами.

Носильщики, тоже одетые в белые балахоны, установили гроб на носилки и накрыли его пестрым балдахином в виде домика с оборками и нарисованными по бокам драконами. Вдовец с громкими причитаниями разбил о землю сосуд, похожий на чашку с неизвестным содержимым, и погребальная процессия под барабанный бой, звон тарелок, писк дудок и завывания плакальщиц двинулась по улице в направлении уже известного Антону кладбища. Но за заставой – там, где дорога поворачивала налево, на подъем в гору, процессия застыла, затихла, женщины, как по команде, скинули с голов капюшоны и вернулись назад, к фанзе. А гроб под нарядным балдахином на погост понесли без труб и барабанов одни мужчины. Женщины остались утирать безутешные слезы.

– Как, чудно у них хоронят, товарищ лейтенант, – подвел итог повар, спрыгнув из кузова машины. – И вроде ни одного пьяного, не то, что у нас, православных.

***

На рассвете следующего дня, ополоснув желудок холодным чаем, лейтенант Казанов А. на пароконной повозке в сопровождении старшины Неведрова и ездового Червякова отправился в батальон с намерением провести отпуск вдали от любимой Родины и укрепить здоровье и расшатанные нервы в приморском санатории Хэкоу.