39. Китаец – не заяц

Однако, как вещал поэт-дипломат, и Россию, а, значит, и нашу широкоглазую нацию, умом не понять и простым аршином не измерить. Да и верить в нее и ей, оговоримся, рекомендуется только с большой осторожностью…

В тот непогожий день, после обеда, вся рота по временному графику должна была повзводно посетить стрельбище и отстрелять упражнение из автоматов ППШ с колена по головной мишени, отстоящей на расстоянии пятидесяти метров от огневого рубежа. Специального участка земли для стрельбища не существовало. Сразу за кукурузным полем тянулась узкая прибрежная полоса неплодородной почвы, непригодной для посевов. С давних пор наши пограничники выставляли оцепление, расставляли мишени вдоль уреза приливной воды и вели по ним огонь из стрелкового оружия на расстояния от двадцати пяти до ста метров. Для стрельбы на более длинные дистанции приходилось выезжать всей ротой за перевал, чтобы, по предварительной договоренности на уровне командования полка и дивизиона, использовать полигон зенитного дивизиона. Согласования графиков стрельб из-за какого-то маленького подразделения было делом хлопотным. Поэтому роты, посылаемые на заставу всего на три месяца, в свою программу огневой подготовки на это время включали упражнения по стрельбе в ближнем бою.

Казанов в тот день дежурил по заставе и, чтобы развязать себе руки, попросил капитана Прохорова отстреляться его взводу первым. Ротный согласился.

Антон построил взвод в коридоре казармы и сам проверил оружие. Автоматами ППШ военного, сорок четвертого года, производства с потертыми прикладами и местами стертым до блеска воронением на кожухах стволов были вооружены только помкомвзвода Аксёнов и два сержанта – командиры второго и третьего отделений. А солдатам были положены карабины с постоянно примкнутыми трехгранными штыками – укороченные недомерки от винтовки Мосина конца прошлого века. Привыкшему в пехотном училище к новым образцам оружия – пока секретным автоматам АК-47 и полуавтоматическим десятизарядным карабинам СКС – Казанову было досадно обучать солдат тому, что вскоре станет ненужным. Тем более что Саша Абакумов оговорился, что на склад полка уже поступили и «калаши», и карабины Симонова. А все оборудование по производству морально устаревшей боевой техники якобы было передано КНР: пусть китайские братья сами мастрячат автоматы, пулеметы, орудия, для своей народно-освободительной армии самолеты и клеймят их своими иероглифами на страх врагам социалистического лагеря.

Оружие было хорошо почищено и смазано – на этот счет его помкомвзвода Аксёнов был требователен, как никто другой. Казанов приказал взводу разойтись и удалить смазку со всех металлических частей и из стволов ППШ, а карабины поставить на свои места в оружейной комнате, чтобы потом лишний раз не драить. Аксёнов, глядя снизу вверх на лейтенанта голубыми глазами и виновато моргая длинными, как у девушки, ресницами, признался, что нормально пристрелены только два автомата – его и еще одного сержанта. А у третьего ППШ ствол оказался перегретым кем-то и когда-то раньше при стрельбе длинными очередями по немцам или японцам. А может, по тем и другим.

– Вы, может, заметили, товарищ лейтенант, что в его стволе остались следы побежалости, - оправдывался Аксёнов. – И пули в ём, товарищ лейтенант, похоже, болтаются, как маленький энтот, в большущей энтой…

– Хорошо, – засмеялся Казанов, – будем стрелять из энтих двух, у которых они поуже.

И подумал, что здесь все холостяки, независимо от ранга, об энтой думают – особенно с утра, когда энтонт двумя руками не согнешь, – чаще и нежней, чем о выполнении воинского долга.

***

Подготовкой к стрельбе занимался старшина роты Неведров. Казанов на подходе увидел три фанерные мишени с наклеенными на них черными бумажными «фрицами» в рогатых касках. Фанера слегка вибрировала под ветром на расстоянии пятидесяти метров от огневого рубежа, обозначенного линией из сложенных друг на друга камней, собранных у моря. Погода для стрельбы выпала не самая лучшая. С низких туч, осевших на вершины сопок, ветер сметал в сторону ворчливо бушующего моря беспрерывную мглу из дождя и тумана.

Казанов остановил взвод, состоявший из десяти солдат и сержантов, повернул его налево, скомандовал «равняйсь – смирно – равненье на средину» и доложил капитану о прибытии взвода для проведения стрельбы боевыми патронами. Прохоров отбросил на ветер недокуренную папиросу из левого рукава шинели, громко поздоровался со строем. Недовольно поморщился, когда услышал не очень четкий ответ: «Здравья желаем, товарищ капитан!» И утер взводному сопли: приказал Казанову сегодня же после ужина провести с взводом полчаса строевых занятий.

А когда, уже наедине, Антон сказал о не пристрелянном автомате, Прохоров заметно помрачнел и выругался матом. После чего извинился и озадачил лейтенанта сослагательным предположением:

– А если бы это была инспекторская проверка? И тебе и мне пришлось бы лупать и моргать глазами? Как ты сейчас передо мной.

– Да я же только-только в роту вернулся! – взвился Антон. Капитан словно издевался над ним, как кот над мышью. – До этого дня рота из автоматов ни разу не стреляла.

Казанова с самого начала службы в роте удивляло, что стрельбы в роте проводились очень редко, хотя патронов у старшины Неведрова было хоть завались. Через установленные сроки проводилось списание, и их куда-то отправляли на утилизацию. А солдат тренировали прицельной стрельбе вхолостую – прицеливанию в мишень и плавному нажатию на спусковой крючок – до очередной инспекторской проверки, чтобы потом жучить командиров за плохие результаты. Солдаты эту методику обучения одним словом: суходрочка. А политруки убеждали воинов, что боеприпасы пригодятся, «если, – как пелось в довоенной бравурной песне, – враг нападет, если грозная сила нагрянет».

– Успокойся, я с тобой личным опытом делюсь, – доброй усмешкой погасил вспышку подчиненного Прохоров. – Сам знаешь, в армии тот прав, у кого больше прав. Пусть сейчас на огневой рубеж выходят с нормальным оружием. А раздолбанный автомат я прикажу Неведрову отправить в оружейную мастерскую. Может, с помощью мастеров его и спишем.

Казанов хотел сказать ротному, что возможно скоро не только этот искалеченный пистолет-пулемет Шапошникова, но и все собратья из семейства ППШ и ППС уйдут в область предания. А на замену придут автоматы Калашникова и карабины Симонова. Однако остался верным своему правилу: услышав что-то от одного человека, не говорить этого другим людям, если, конечно, он сам об этом не попросит. А Сашка Абакумов о поступлении на склад полка АК-47 и СКСов сказал, может, только ему.

Первая пара солдат отстрелялась плохо. Казанов усомнился в точности боя и этих двух автоматов. Попросил разрешения у Прохорова и, слегка опасаясь ударить в грязь лицом перед родным взводом, быстро произвел три выстрела с колена. Вчетвером – сам Антон, Прохоров, Аксёнов и Неведров – прошлись до мишени и убедились, что все три пули пробили фрицевскую образину кучно – в лоб и оба глаза.

Ротный заметно проникся к лейтенанту уважением:

– Молодец! Хорошо вас учили в Рязанском пехотном. У тебя, наверно, и разряд есть по стрельбе?

– Третий, из мелкокалиберки. Еще в Казанском суворовском получил.

Армейский урок «делай, как я» вроде бы пошел на пользу: последующие пары солдат отстрелялись лучше. А тройка сержантов дотянула взвод до общей оценки «удовлетворительно».

Казанов решил утвердить или потерять только что завоеванный авторитет и попросил у капитана позволения выстрелить по одной пуле в каждую мишень из своего «тэтэшника».

– А не опозоришься? На пятьдесят метров из пистолета вообще упражнений нет. Максимум на тридцать. И то по мишеням в полный рост, а тут – головная.

– Я в соревнованиях по дуэльной стрельбе участвовал. Второе место в училище занял.

Капитан был, судя по игре в «дурака», азартным гусаром:

- Ну, валяй! Промажешь – с тебя бутылка.

Все три «фрица» получили по девять граммов советского свинца, и Казанов увел взвод на заставу победителем. Там погонял промокших, как и он сам, солдатиков минут двадцать – учил строевым приемам с оружием, поворотам на месте и на марше, крикам «ура» и громким приветствиям капитана. Несмотря на дождь, к заставе сбежалась стайка сопливых китайчат – поглазеть на маленький строй ламоз, выделывающих артикулы ружьями.

***

Приказав Аксёнову продолжить тренировку, Казанов ушел на заставу – переодеться в сухое белье и портянки. Заодно послушать по приемнику новости продажного «Голоса Америки» – их каждые полчаса скороговоркой, с мягким акцентом повторяли дикторы, мужчины и женщины. Здесь вражью радиостанцию не глушили, и ее слушали все офицеры, не страшась за потерю своей моральной устойчивости. Включая и комиссара Шагарова. За солдат Василий Васильевич не тревожился: у них приемников не было.

Антисоветским намерениям едва не помешал Боря Сальников: он только что привел свой взвод с тактических занятий и торопливо переодевался, чтобы отправиться на стрельбище. Одновременно вслух повторял фразы на английском вслед за диктором того же «Голоса Америки», ведущего передачи на разных языках, включая русский и китайский. Одержимость горьковского кадета в зубрежке плохо дающегося ему языка, чтобы поступить в академию и стать, как и его папа, генералом, Казанова удивляла. Однако на подражание не вдохновляла.

Очередь русского вещания пришла после ухода Сальникова, на ходу напевающего мотивчик о ненужности турецкого берега и Африки советскому моряку.

После политического обозрения диктор предоставил микрофон русской женщине Инессе Зариной, недавно эмигрировавшей из Китая сначала в Гонконг, а оттуда – в Венесуэлу, к родственникам. Скорее всего, транслировалась не очень качественная запись. А может, эфир шалил, и Казанов напрягся до предела, словно слушал не какую-то Инессу Зарину, а свою любовницу Любовь Терехову. Тем более что Инесса была, как и Люба, харбинкой. И так же, как Люба, переехала в Дальний после пятьдесят первого года с семьей – мужем и двумя детьми. Ей повезло устроиться в каком-то военном институте преподавательницей русского китайским студентам, отобранным из армии за некие особые боевые заслуги для получения образования. Поэтому она и говорила больше о Дальнем, чем о Харбине, по-видимому, в том ключе, в каком это устраивало радиостанцию. В правдивости ее оценок сомневаться Казанову не приходилось – нечто похожее он уже слышал и от Любы.

Начала Инесса Зарина почему-то с медицины. Наверное, из-за материнских переживаний, когда у нее заболел сын Мишка, а ему выписали сантонин – «страшный яд для удаления из пищевода червей». Только от него ни один червь не подох и не покинул обжитого помещения в Мишкином животе. В больницах много хороших врачей-китайцев, да только их не хватает. А японские и русские доктора-эмигранты из страны разъехались. В больницах огромные очереди.

Словом, все, как и у нас, в Союзе. Все это Казанов слышал, конечно, не по радио, а из уст своей матери. В больницу она шла в крайнем случае, когда на этом настаивали сестра и зять, прикрепленные к специальной обкомовской республиканской больнице. А наш батальонный лекарь Маслов травит сантонином и хинином бойцов, не опасаясь за их молодые жизни и не утруждая себя наблюдениями за падежом аскарид, солитеров и плазмодиев в их организме.

Да и Люба, по ее словам, в больницу не ходила. Обходилась самолечением, руководствуясь подсказками знакомых эмигрантов, далеких от медицины. Рассказала и о таком курьезе, когда дальнинская русская актриса-премьерша драмколлектива при ОГС – Обществе Советских Граждан, объединявшем россиян-эмигрантов с советскими паспортами, – обратилась к докторше-китаянке «с дамскими непорядками». Ей было за тридцать. А ее мужу, бывшему актеру, переквалифицировавшемуся в преподавателя литературы, все шестьдесят. Докторша поставила ей рак и направила на облучение рентгеном. Лучи дали неожиданный результат: через месяц опухоль значительно увеличилась в объеме. Китайский хирург выявил более точный диагноз, доказав, что любви все возрасты покорны и очень даже плодотворны. Самодеятельная актриса и актер-профессионал произвели на свет радиоактивного сына нетрадиционным путем: маме сделали кесарево сечение под местным новокаиновом наркозом. Медикаментов для общего наркоза во всем Дальнем не нашлось.

Потом венесуэльская Инесса как образцовая мать обрисовала для слушателей положение русских с образованием в Китае. Так, в Дальнем стали закрываться русские школы. Совместное обучение советских и местных, то есть эмигрантских, детей советская администрация запретила. Объяснение простое: местные оказывают тлетворное буржуазное влияние на детей советских офицеров и чиновников. Поэтому русская школа стала советской, и местным русским детям стало негде учиться. На самом же деле, по словам Инессы, местные дети учились значительно лучше советских. При этом не курили, не матерились, посещали с родителями православные храмы, театры и культурные вечера. Больше читали. И не зубрили, а развивали ассоциативную память и мышление.

– Спасибо китайцам! – искренне воскликнула Инесса. – Железная дорога предоставила для изгнанных детей хорошее здание и школьную мебель. А китайские власти разрешили набирать преподавателей из местных русских. До этого все они были отлучены от преподавания, устроились, кто куда, и возвращались в школу с неохотой. Тогда вместо их советская администрация завербовала и привезла учителей из Союза. Но советские дети учились бесплатно, а родителям эмигрантских детей приходилось нести дополнительную финансовую нагрузку. Перевод местных детей в железнодорожную школу от этой ноши освободил. И ничего, что там ввели дополнительный предмет – двое китайцев преподают детям китайский язык. Напротив, это хорошо! Правда, новая школа далеко от домов, где еще остались русские. Но это лучше, чем ничего.

Потом Инесса жаловалась, что половина зарплаты выдавалась некими бонами. Эти эрзац-деньги принимались только полупустыми государственными магазинами; где нет ни хлеба, ни масла. Продовольственные карточки тоже отменили.

– А дальше вообще наступили времена библейские! – продолжала вспоминать беглянка. – Русских из района, где мы жили раньше, наполовину расселили по разным районам Дальнего. К нам в особнячок, где жили чуринские служащие, пришли китайцы и приказали переехать почти на окраину, близко к Ракатану – мы туда на пляж на трамвае ездили. Там мы заняли низ подобного прежнему особнячка на горке. А перед ним, через пустырь, находится большое здание японской Женской гимназии. Японцев в городе не осталось – все уехали на родину. Вместо гимназисток в классах поселились советские солдаты. По дороге к нашему дому эту казарму обойти было невозможно. Проходишь мимо и слышишь из открытых окон в свой адрес такие похотливые замечания! Например, один кричит: «Вон шлюха чапает! Возьмем ее?» «Возьмем, конечно!» «Кормить будем?» «Вот еще! Перед охотой собак не кормят!» Я не могу, конечно, повторять другие сальности, приправленные самой отборной русской словесностью.

Очень похоже на наших остряков, слушая, думал Казанов, стыдясь за себя и своих соотечественников. Не изжили мы в себе отдельные недостатки проклятого царского и капиталистического прошлого. Хотя в суворовском офицеры – особенно покойный начальник учебной части подполковник Иван Иванович Пирожинский, царский питерский кадет, – привили воспитанникам кое-что из великосветских манер.

Вскоре после переезда Зариных, продолжала свою исповедь Инесса, в этот милый дальнинский особнячок вышел «закон об уплотнении». Злополучный квартирный вопрос из Союза перекочевал в коммунистический Китай. Квартирку в особнячке уплотнили и превратили в советскую коммуналку: У семьи Зариных отобрали две комнаты и оставили двадцать два метра на четверых. Антон подумал, что и не так уж и мало – аж по пять метров на нос. Все бы у нас в Союзе так просторно жили! Да и Инесса вроде бы смирилась:

– Мы все же впихались. Гулю уложили у стенки, Мишка спал со мной. А Борис, мой муж-бухгалтер, за ширмой.

Оказывается, в Дальнем существуют еще и карточки на хлопчатобумажные материалы – по 10,6 метра на работающего и 8 – на иждивенца. А по хлебным карточкам можно получить всем одинаково – 230 граммов . Зато офицерам и их женам – легко распознаваемым продавцами-китайцами «дамам в шелках и ярких шляпах» – хлеб продавался свободно. Значит, недаром Люба просила его покупать по две булки хлеба про запас.

Люба ему ничего не говорила и о том, что на поездку в Мукден и Харбин требовались визы. И что получить их было не так просто – ноги до задницы сотрешь, пока прорвёшься сквозь бюрократические препоны!

После нового уплотнения и переезда на третью квартиру Гуля Зарина уже спала на полу.

В конце концов, семья вернулась в Харбин, к девяностолетней матери Инессы, чтобы добиться выезда в Венесуэлу. Ехать в Союз, на целину, они не хотели. И, естественно, были, как и другие пренебрегшие соцраем, объявлены изменниками Родины. Поэтому путь для работы на предприятиях ОГС – Общества советских граждан – для Зариных был закрыт. Хотя советские паспорта и оставались у них на руках. Похоже, для российского «эмигрантского отребья» в странах социалистического лагеря после войны без объявления, втихую, состоялась четвертая русская революция. Да, как поется, нет у революции начала, нет у революции конца…

Диктор прервал Инессу и уведомил слушателей, что продолжение ее рассказа они могут услышать в завтрашней программе «Голоса Америки». А Казанов с сожалением подумал, что все, что поведала Инесса, он бы мог узнать из первых уст – от Любы. По небрежению или намеренно она не нагружала его проблемами эмигрантской жизни. А значит, и не воспринимала их отношения всерьез. Обидно было чувствовать мальчиком для развлечения. Даже ее дочь, Наташка, подтрунивала над ним, как несмышленышем.

***

Казанов дочитывал свою, им же установленную, норму чтения из истории дипломатии – по пять страниц в день. И все для того чтобы при встрече с Таней Осиповой, студенткой истфака Казанского университета, как бы невзначай блеснуть знаниями из книг, которые значились в предисловии как учебники МГИМО, а оказались в Китае, в полковой библиотеке. И вдруг со двора послышался непривычный шум. Благо, что он уже переоделся и был в сапогах, – собирался выйти на смену часового у калитки заставы. Выглянул в окно, но ни чего не увидел – дождь заливал стекло серой мутью. Не надевая шинели, застегивая на ходу ремень портупеи, выскочил наружу. Двор был пустой, и Антон пожалел, что зря всполошился. На всякий случай как дежурный по заставе спросил у часового, в чем дело.

– Китайца наши подстрелили, товарищ лейтенант.

– Что, убили?!

– Нет, в руку или в плечо ранили. В казарму привели на перевязку к Субботину, нашему санинструктору.

Субботина, белобрысого сибиряка, единственного солдата-старослужащего в роте с десятилеткой, почитали как лекаря от Бога. Он врачевал и лекарствами, и своей природной добротой и оптимизмом.

Раздетый до пояса китаец, на вид лет пятнадцати, лежал на крайней солдатской койке поверх зеленого одеяла неподвижно, с прикрытыми глазами. Сразу было не понять, находился ли он в сознании. Около раненого, сидя на табуретке, неторопливо хлопотал Субботин в одетом поверх солдатской робы белом халате. Справа от него, на другой табуретке, стояла расстегнутая брезентовая санитарная сумка. Из нее санинструктор доставал пинцетом марлевые салфетки. Капитан Прохоров в шинели и со снятой с лысой головы фуражкой в руке и человек пять свободных от службы солдат замерли поодаль в проходе между рядами коек, словно на старте. Казанов, ступая на носки, приблизился к капитану, желая получить объяснение, но тот поморщился и сделал знак рукой помолчать.

– Все, товарищ капитан, перевязал! – доложил Субботин. – Кость, по-моему, не задета. Недели через две заживет, как на собаке. Только как ему растолковать, чтобы на перевязки ко мне являлся и лекарства вовремя принимал?

Капитан приказал солдатам раненого не беспокоить, подтолкнул Казанова локтем, и они вместе подошли к Субботину, стоявшему в ногах китайца. Паренек слегка стонал и жалобно глядел на русских, облизывая языком полные губы.

– Он, наверное, много крови потерял, пить хочет, – сказал Прохоров. – Эй, радист! Мочалкин, слетай на кухню, принеси чайник и сахару. И что-нибудь поесть, лучше бульону. Как, Субботин, ему это не навредит?

– Никак нет, товарищ капитан! – улыбнулся санинструктор. – Пусть ест и пьет, сколько влезет. Даже сто грамм не помешают – быстрей уснет.

– Ладно, разбавь спирт послабей – пусть выпьет. Сто для китайца много, грамм пятьдесят хватит… – Взглянул на Казанова: – Пойдем, лейтенант, поговорим.

Во дворе Прохоров закурил и долго молчал, глядя себе под ноги. Воздух увлажнял щеки мелкими каплями влаги. Ровный шум моря сливался с порывами ветра в грозную симфонию грядущих испытаний для ротного командира. Да и Сальников в этом деле попадал в число подследственных. Гимнастерка на Казанове стала волглой, холодила лопатки. Он терпел, прекрасно представляя, в какое дерьмо угодила рота.

– Без Сашки нам не обойтись, – сказал, наконец, Прохоров, бросив недокуренную папиросу на гравий. – Дуй на китайскую заставу и приведи его. Лучше вместе с начальником – мы вроде бы с ними друзья. Я распоряжусь, чтобы нам ужин подходящий приготовили.

– А как это все случилось, товарищ капитан? Мне же им надо что-то объяснить, ввести в курс дела.

– Пока ничего не говори. Пригласи на товарищеский ужин по случаю своего дня рождения. Они у нас пожрать любят. А как забуреют – выкатим эту новость на подготовленный плацдарм.

***

Казанов едва не засмеялся, когда ротный вдруг выдумал для него внеочередной день рождения. Его подлинный день рождения пришелся на январскую субботу пять месяцев назад, и отмечен был с размахом – с ханжей, рыбными и мясными блюдами, апельсинами и яблоками.

Наутро следующего дня, после воскресной опохмелки, сам ротный предложил взять с собой выпивку, закуску, карабин и пачку патронов у старшины Неведрова. И с этим грузом всем офицерам пойти на море пострелять в выпитые вчера и ранее бутылки в качестве салюта в честь именинника. Ведь он больше месяца прикидывался трезвенником, а вчера пил на равных.

На берег – так на берег! Стрелять – так стрелять! Желание командира равносильно приказу.

Природа радовалась появлению на бреге морском достославного виновника торжества и его боевых соратников. И Желтое море действительно приобрело желтый оттенок от золотого светила, пришедшего из страны Восходящего солнца в Поднебесную пригреть хмельную компанию. Был час прилива, поэтому на берегу не было ни души, кроме них, четверых, веселых и хмельных: капитана Прохорова, старлея-артиллериста Оладьина и лейтенантов-пулеметчиков Казанова и Сальникова. Комиссар Василий Шагаров отсутствовал – уехал в пустой гарнизон третьей роты к своей молодой супруге. Она пребывала на сносях и нуждалась в чуткой морально-политической поддержке мужа.

Бутылки расставили на живописный кривой черный ствол вынесенного морем на берег огромного дерева неизвестной породы. Его обломанные сучья под тяжестью ствола намертво впились в песок, перемешенный с пластинчатыми мелкими камнями, и павший богатырь не намерен был больше плавать по волнам нынче здесь, завтра там.

Ротный от стрельбы отказался, взяв на себя роль арбитра, и предложил очередь участников установить по жребию. Для этого каждому предстояло достать из его фуражки по одной спичке. Целая досталась Оладьину – значит, он стрелял первым. А из двух надломленных Казанов вытянул самую короткую и оказался третьим. Стреляли из положения с колена по пяти бутылкам на каждого.

Даже по тому, как Оладьин, сбросив шинель, приложил приклад к своему круглому плечу и прилаживал голову, словно толстая щека не позволяла ему видеть прорезь прицела, Казанов понял, что бутылки ничем не рискуют. И точно – все пули ушли мимо, выплеснув фонтанчики на морской поверхности. Их даже бакланы, покачивающиеся на легкой зыби метрах в ста от берега, не испугались и не улетели.

– Тебе, Сашка, – прокомментировал Сальников, – надо было сюда свою сорокапятку притащить, а не карабин. Ты бы одним снарядом все бутылки и нас заодно разнес.

– Пошел бы ты, Борька, сам знаешь, куда! – возбухнул Оладьин, передавая ему карабин. – Посмотрим, как у тебя получится.

Сальников не подкачал: четыре бутылки разлетелись вдребезги. А одна, вызвав восхищение даже у Оладьина, осталась стоять на месте с отбитым горлышком. Все пять бутылок уничтожил метким огнем и Казанов – недаром на госэкзамене по огневой подготовке в пехотке он из нового карабина СКС обеспечил себе отличную оценку.

На этом не остановились. Оставшиеся бутылки, уже не соревнуясь, а встав в один ряд, в том числе и Прохоров, расстреляли из пистолетов.

После этого сделали на том же бревне фуршетный стол, выпили и хотели возвращаться на заставу, но ротному, заметно захмелевшему на вчерашние дрожжи, взбрела очередная прихоть:

– Казанов, видишь вон ту шхуну? Тебе как имениннику приказываю произвести одиночный выстрел по мачте этого шпионского судна, нарушившего территориальные воды Китайской Народной Республики.

Казанов заразился игривым настроением обычно молчаливого, а порой и угрюмого капитана:

– Слушаюсь, товарищ капитан. А может, лучше снять наблюдателя с палубы – видите, он смотрит на берег и засекает координаты нашей заставы?

На обеих мачтах шхуны не было парусов. Она, вероятно, забросив сети или какие-то другие рыболовные принадлежности, стояла на якоре в ожидании богатого улова. Погадали, на какую дистанцию поставить движок прицела, и Казанов, по общему согласию, передвинул его на предельную риску. Человек на палубе казался величиной с оловянного солдатика.

– Не вздумай, Антон, в моряка целиться, – предупредил капитан. – Бей по макушке передней мачты.

– Как бывший пират осмелюсь доложить, товарищ капитан, что моряки парусников называют ее фок-мачтой. А на многомачтовых судах последнюю из них – бизань-мачтой.

– Прекратить болтовню, лейтенант! Огонь!

Казанов уперся локтями о бревно, на котором до этого на кону стояли расстрелянные бутылки, и выстрелил. Через несколько мгновений человека с палубы, как корова языком слизала.

– Ты куда стрелял? – подбежал к нему капитан. – Я же в макушку мачты приказал!

– Так я туда и целился. Может, он свист пули услышал и в трюм нырнул. А может быть, и пуля рядом с ним на палубу брякнулась в конце траектории, и он какать побежал. По воде же, вы знаете, расстояние сильно скрадывается. Не исключено, что до этой посудины больше двух километров.

– Хватит, поиграли, марш на заставу! – скомандовал ротный, сам же затеявший опасную игру.

И пошли они, зимним солнцем палимы, по изувеченному бороздами сохи январскому полю. На его унылой поверхности не было ни единой снежинки; торчала из бурой земли почернелая стерня от сжатой чумизы или гаоляна.

Пока дошли до заставы, о шхуне и исчезнувшем с ее палубы рыбаке забыли. И продолжили пирушку без печали о прошлом именинника и без опасения за его и свое будущее.

***

Но сегодняшнее событие оказалось серьезней: ранение мирного китайского подростка грозило крупными неприятностями прежде всего капитану Прохорову. От него пахло международным резонансом. Весть о нем могла долететь до Москвы и Пекина. И тогда, товарищи офицеры, от опросов и допросов покоя не ждите. Раз уж о выбросившихся на пляж трех китах по соседству с этой деревней на другой же день раззвонил «Голос Америки», то о ранении китайского подростка советскими оккупантами он мог бы тоже узнать с гораздо большим удовольствием и апеллировать к общественному мнению через СМИ и ООН.

Китайских пограничников Антон застал за интересным занятием – стрельбой из маузера по мишени, установленной напротив стены казармы, сложенной из дикого камня. Пули пробивали фанеру и, после удара о каменную твердь, с визгом рикошетили в неведомом направлении. Для Казанова столь беззаботное отношение к проведению стрельб показалось диким. Отсутствовало оцепление, все другие меры безопасности, дотошно расписанные русскими уставами. А вблизи находились мирные фанзы главной улицы деревни, растянутой почти от перевала до моря.

За упражнениями китайских офицеров с восхищением наблюдали стоящие почти вплотную за их спинами ребятишки в длинных подпоясанных лямками черных халатах, заменяющих пальто. Их никто не прогонял, хотя они вели себя очень раскованно – визжали, прыгали, толкались друг с другом, пялясь на стрелков и норовя первыми после выстрелов добежать до мишени.

Начальник заставы Кун, знакомый Казанову по совместной встрече Нового года и охоте на шакала, сам предложил ему выстрелить из маузера. Пистолет на удивление показался легким и удобным в руке и очень точным в стрельбе. Все три пули легли в центр мишени, и послышалось одобрительное «хо» и «шанго» – хорошо и красиво. Казанов не остался в долгу – дал начальнику заставы выстрелить из своего ТТ.

То ли пограничники отстрелялись, то ли приход сулена оказался важнее других дел, но начальник заставы пригласил Антона зайти в казарму. Аскетизм китайских пограничников его поразил. Из всей утвари он увидел только каменную площадку на высоте его колен, покрытую кукурузными циновками, а при входе – пирамиду с длинными японскими винтовками с рамочными прицелами. С пирамидой было все ясно. А каменный постамент с циновками на всю длину казармы был чем-то вроде нар без матрасов, подушек и одеял. Очень похоже на уют, испытанный им своими боками в дальнинском полицейском участке после встречи с башкиром Салманом у эмигрантки Любы Тереховой.

В сопровождении переводчика Сашки и Куна Антон прошел в дальний конец казармы. Там за столом солдат-грамотей чернильной авторучкой быстро заполнял столбиками какой-то журнал, вроде нашей хозяйственной книги. Казалось непостижимым, как можно было где-то запомнить, научиться, а теперь с такой быстротой рисовать замысловатые иероглифы. Комбат Кравченко говорил, что для прочтения главной коммунистической газеты «Жэньминь жибао» или журнала «Чуши» требуется знать от шестьсот до восьмисот иероглифов. Хотя в современном письме их используется до семи тысяч из общего числа более пятидесяти тысяч.

Кун между тем подошел к телефону, висевшему на стене, украшенной цветным портретом Мао-Цзэдуна в рамке и черно-белым плакатом членов президиума ЦК КПК без рамки под портретом кормчего. Этим, подумал Антон, подчеркивалось, что члены были величиной переменной, а сам Мао – постоянной.

Покрутив ручку вызова, Кун вступил с кем-то, судя по тону, в очень долгий серьезный и нервный разговор. И, казалось, совсем забыл о посланнике с советской заставы.

Окна в казарме были распахнуты настежь, и в помещении было холоднее, чем на улице: там хоть солнце январское пригревало. И запах стоял специфический, не похожий ни на что, как и многое другое в Китае, с чем бы Антон мог сравнить из своего российского прошлого. Очень благоприятные условия для служивых закалять дух и тело для военного дела.

О приглашении начальника и Сашки на ужин Антон сказал сразу же по приходу, еще на улице. Но переводчик из возничих что-то темнил, не произнося ни да, ни нет, ссылаясь на своего начальника: «Моя кумандила маленька тумать нада». А «кумандила тумаля и теляфон кавалиля дольга-дольга», – приобщаясь к манере Сашкиного перевода, про себя передразнивал его Казанов.

 «Кумандила» думать даже маленько не стал – сразу согласился откушать с русскими коллегами без упоминания Антоном о мнимом дне рождения. По дороге на свою заставу он рассказывал китайцам о поездке в Союз, только Сашка подозрительно бойко переводил для начальника, похоже, совсем не то. Иначе зачем бы им обоим было смеяться, если в словах сулена ничего смешного не содержалось.

К их приходу на нашей гостеприимной заставе стол уже был сервирован солдатской посудой – алюминиевыми тарелками, кружками, ложками, вилками. Да и все остальное ждало дорогих гостей: жирные щи, куски отварной свинины в эмалированной миске, рассыпчатая картошка, квашеная капуста, соленые огурцы. И поузы – откуда-то появившиеся парные булочки вместо хлеба. Русские – выходцы из Союза – по неопытности часто снимали с них блестящую корочку, как кожуру с картошки. А пили, как всегда, ханжу «Синьхуа». На китайских гостей их отечественный напиток почему-то оказывал более сильное воздействие. Поэтому капитан Прохоров, пока они находились в дееспособном состоянии, поспешил перейти к деловой части этого кай-хуя – собрания пограничников двух великих держав:

– Сашка, переведи Куну, что у нас на стрельбище произошла неприятность. Мы одного мальчика из этой деревни в руку ранили.

– Не понимай, капитана, – смеясь пьяным потным лицом, пожал плечами Сашка. – Повтоляй тихо-тихо, капитана.

– Нажрался, переводила, ни куй-хуя не поймет, – открытым текстом и в полный голос резюмировал Борька Сальников, красный как рак. – Натопили сильно, как в бане, даже меня начинает развозить. Разрешите, товарищ капитан, мне переводилу в казарму сводить: пусть он с раненым перетолкует. А потом мы их всех обработаем. Начальнику пока не наливайте: еще отключится или блевать начнет, как в Новый год.

Беспокойство Сальникова можно было понять: это кому-то из солдат его взвода повезло подстрелить китайца. Прохоров согласно кивнул голым черепом с бисерной испариной на его блестящей поверхности:

– Давай, только недолго. При солдатах в казарме перевода не требуй. Потом, во дворе, попробуй ему втемяшить, что нам от них надо.

Сашка явно выловил из речи суленов лишь отдельные слова. И беспрекословно повиновался Сальникову, когда он поднялся, застегивая пуговицы на стоячем воротнике гимнастерки, и кивком головы показал переводчику следовать за ним. А капитан послал Оладьина на солдатскую кухню за чайником, и до их возвращенья Прохоров, Кун, Казанов и Оладьин пили чай, обжигая губы о края алюминиевых кружек. Осовевшего Куна, обеспокоенного отсутствием своего переводчика, Прохоров успокаивал улыбками и похлопыванием по спине.

– Все в порядке, товарищ капитан, – доложил Сальников, заходя в комнату вслед за переводчиком. – Сашка, объясни Куну.

Известие о непреднамеренном ранении юного соотечественника, по всем признакам, озаботило и заметно отрезвило начальника заставы. Он беспокойно дергал головой с черной густой шваброй жестких волос на большой голове и задавал Сашке короткие вопросы. Постепенно выражение его лица становилось мягче, спокойнее, а в конце он даже рассмеялся, посмотрев на Прохорова с прежней симпатией. И погладил пальцем край своей кружки, глядя на бутылку с «Синьхуа». Оладьин вскочил, быстро ополоснул кружки от чая и разлил водку.

Кун первым поднял свой кубок и произнес несколько теплых слов. Сашка перевел:

– Мой начальник сказал: все холошо. Мальчик надо дома спать. Мы говолим его папа-мама…

Что собирались сказать папе-маме Кун и Сашка, русские не поняли. Но что международный инцидент следует глубоко засекретить, усекли обе стороны. После чего китайцы, веселые и пьяные, увезли в темноту на повозке под управлением ездового Червякова перевязанного, накормленного и умеренно анестезированного ханжей китайца-зайца к родителям. Провожающие вернулись за стол, и ротный приказал выпить по последней чарке за счастливый исход дела и здоровье пострадавшего. Выпили, после чего капитан посчитал целесообразным скинуться по пятьдесят тысяч юаней для передачи их раненому, когда тот завтра явится на перевязку к санинструктору Субботину. Или, если невинно пострадавший не сможет прийти, Сальников, прихватив с китайской заставы Сашку, отвезет санинструктора к пацану и отдаст деньги и продукты со склада его родителям.

– Великое дело, товарищи, ханжа, деньги и дружба! – подвел философский итог тревожным событиям дня лейтенант Сальников. – Без этого, братцы, хоть самому стреляйся!..

И по заведенному им ритуалу, уговорил Казанова прогуляться с ним перед сном на свежем воздухе до моря.