33. «Я не виноват, что я – еврей!..»

Вряд ли Бабкина беспокоила судьба желторотого лейтенанта Казанова. Скорее всего, по высказанному позднее подозрению ротного, капитана Прохорова, начальник штаба кому-то пообещал предоставить отпуск вместо Казанова. Небескорыстно, конечно, – за пару бутылок или просто по старой дружбе.

Впрочем, Прохоров после смерти своего комвзвода возненавидел Бабкина. И однажды на заставе, пропустив перед ужином неизменные полстакана ханжи и размазывая маленькой ладонью мгновенно выступивший на лысине пот, высказал искреннее сожаление: «Погорячился Белкин! Надо было сначала эту суку Бабкина уложить, а потом в себя стрелять. Нет у нас закона о принуждении человека к самоубийству – и поэтому с этой мрази, как с гуся вода».

Самого Прохорова, похоже, совесть не мучила, когда он выстрелил в лицо солдата за отказ вскочить с постели по команде «подъём» и за посыл его, Прохорова, по самому известному в России адресу из трех букв.

С Казановым майор Бабкин на сей раз тоже совершил прегрешение вольное или невольное, послав его на подселение к Мише Лейбовичу. Преодолев трудный спуск по лестнице из штаба и еще более мучительный подъем от танкового парка к фанзе Михаила, Антон сначала обрадовался, что хозяин жилища оказался дома. Еще снизу, от ограды из колючей проволоки по периметру парка, он увидел приветливо распахнутую дверь, словно в ожидании желанного гостя. А когда, превозмогая боль в рудименте своего хвоста, переступил порог, испытал горькое разочарование.

Загорелый и мускулистый, как гимнаст, Лейбовича спал, облепленный мухами, богатырским сном на солдатской койке в одних трусах, в удушливой атмосфере табачного настоя и паров ханжи. Окурки устилали земляной пол кисейным ковром. А главным украшением интерьера служили как знакомые глазу пустые бутылки из-под ханжи, водок «синьхуа», «паровоза», «кристалла», коньяка «Чурин», так и разнообразная по дизайну стеклотара с ничего не говорящими уму и сердцу наклейками с разноцветными иероглифами и рисунками. В головах спящего, на солдатской тумбочке, стояла ополовиненная граненая бутылка с длинным горлышком и граненый стакан с недопитой жидкостью. Надкушенное яблоко и кожура от мандарина дополняла этот натюрморт.

На самодельной полке, прибитой к стене вдоль ложа Лейбовича, аккуратно, с затаенным упреком к поведению владельца, покоились тома классиков русской литературы по соседству с уставами и наставлениями Советской Армии. Если бы не открытая дверь, то вряд ли бы хватило освещения сквозь единственное пыльное окно, чтобы прочесть на корешках названия книг.

Вторая койка у дальней стены была заправлена аккуратно, по-уставному, как в казарме. Казанов рванулся душой к ней, но в реальности тело достигло цели со скоростью черепахи. Завалиться бы на кровать! Но как стащить с ног сапоги? Он вцепился рукой за шаткую железную спинку. Подумал и, наступая носком одного сапога на жесткий запятник другого, осторожно потянул ногу из голенища. В узкой западне застревала портянка, а в ней стопорилась ступня. Когда, скинув с себя только портупею, он, наконец, лег одетым на спину, сетка под матрацем со скрежетом прогнулась, и боль острой иглой пронзила позвоночники и вонзилась в мозг. Казанов невольно громко застонал. Лейбович, как уколотый, резким прыжком вскочил на пол и нагнулся над страдальцем с выпученными безумными глазами. Обдал Антона пахнущим сивухой вопросом:

– Та кто?

– Забыл? Осенью, помнишь, мой приезд в батальон у Славы Тимочкина и Юры Мосунова отмечали? Я

– А-а, припоминаю, – затряс встрепанной головой Лейбович. – Вы с Юркой Мосуновым из одного суворовского… Казанского, по-моему. Я тебя еще Джованни Казановой назвал, так? А ты об этом итальянском ловеласе-ухаре до меня и не слышал… А что морщишься, как от лимона? Тоже с похмелки? Налить?

– Потом. Сходи сначала за Колей Масловым. Я с лошади наехнулся, боюсь, кобчик сломал. Меня к тебе майор Бабкин послал отлежаться. Это Сашки Космодемьянского койка?

– Его, он в отпуске. А я на службу уже три дня не хожу – пью. Не хочу пить, а пью, ну их всех на hui! Но Колю приведу, если он тоже не запил. Тогда его хрен найдешь. Да и что толку от него, если он и трезвый?

Был ли старлей Коля Маслов врачом – сомневались все. А в том, что одиозный лекарь, угодивший в армию через год после окончания далекого от столицы мединститута, зарекомендовал себя горьким пропоицей, сомнений ни у кого не возникало. В силу своего хронического недуга Маслов всех больных, исключая рядовой, сержантский состав и старших офицеров, в медпункте, служившем ему и квартирой, без бутылки ему в дар не принимал. А офицерские жены к бутылке присовокупляли и закуски домашнего приготовления. Давно известно, что пьянство не в ладу с совестью.

Врачебные приемы заканчивались выпиской незатейливых пилюль, порошков и микстур. Или, за дополнительный штоф, освобождением от службы на три дня. Освобождать на больший срок батальонный эскулап не имел права. Если болезнь оказывалась за пределами скудной врачебной компетенции Маслова, лечение ограничивалось направлением для диагноза в медсанбат дивизии или дальше – в армейский госпиталь.

– Мне освобождение от службы нужно или направление в госпиталь, – сказал Казанов, наблюдая, каких усилий стоило Лейбовичу надеть брюки, гимнастерку и сапоги.

Потом, уже одетый и затянутый в портупею, он прыжком сел на койку и произнес речь, полную желчной горечи:

– Сходить мне не трудно, Антон, только как бы на начальство не нарваться и не попасть на дивизионную губу. Три дня не был в роте. А новый ротный меня, по-моему, не хочет комбату и начштаба закладывать. Присылает каждое утро старшину справиться о моем здоровье. Хорошего мужика из Хабаровска почти через год после отъезда старого ротного в Союз на его место прислали. Старлеем, как и я, уже четыре года трубил, все роту не мог получить. А я в нашу роту пришел взводным после училища пять лет назад, год ею прокомандовал. В дивизию, в армию и округ на утверждение меня в должности ротного бумаги из полка засылали – и хер! Так и не утвердили, козлы!.. И почему, ты тоже знаешь, Антон! Потому что я евреем родился. Евреем!.. Как Сталин закрутил это дело о кремлевских врачах-вредителях, так потом эта зараза распространилась по всей стране. А моя рота недавно, всего месяц назад, первое место на армейской проверке заняла. Мне благодарность командарма в приказе объявлена. Но я – еврей, и все мои заслуги – еврейские и, значит, ни ху… ни хрена не стоят. Что ты на это скажешь, Антон?

Антону на ум слова утешения не приходили. Десять лет хождения строевым, походным, ускоренным шагом, марш-броски, преодоление штурмовых полос, стрельба и насилие над его волей, несвобода настолько остопиндили, что ему уже не хотелось никакой карьеры. Лишь бы тобой не командовали, и ты никому не приказывал. Однако Лейбович его бы не понял, и он вскользь высказал ему свое сокровенное:

– Стоит ли, Миша, ни за хрен собачий убиваться? Что с воза упало, то пропало. Положи ты на эту роту – лучше попытайся поступить в академию. В любую, куда кривая выведет.

– Пустой номер, Антон. Для еврея тем паче. Да и еврей ли я, если на идише ни одного слова знаю? Так, по метрикам числюсь евреем. И школу окончил уже семь лет назад, таблицу умножения забыл. В «ещё», как Петр Великий, четыре ошибки делаю. Хотя и серебряную медаль получил.

– Вспомнишь, когда приспичит. Попытка – не пытка. Пока только май. Скоро в полк разнарядка на академии придет, за два-три месяца можно подготовиться. Попроси комбата, рапорт комполка напиши. Они тебя знают, дадут шанс поехать на экзамены в Москву или в Питер. Что ты от этого потеряешь?

– Не береди жидовскую душу, Антон, – она нежная. На нас идет незримая охота… Надо еще много выпить, чтобы на это решиться. Или пить, пока из армии не вышибут. И потом учиться, учиться и еще раз учиться! – как на всех стенах пишут. Но уже не в академии, а в гражданском вузе… Теперь самое время приглашать Маслова – с ним не соскучишься и многому научишься. Вот и в рифму заговорил, как Виссасуалий Лоханкин.

***

Маслов был вроде и не пьяным, но ликом синий, как спелый баклажан. А голос сиповатый, словно простуженный. А может, про себя предположил Казанов, медицинский спирт не всегда оказывает лечебное воздействие на голосовые связки? Большие пальцы врача при пальпировании кобчика были твердым, а остальные восемь на ягодицах Казанова дрожали, словно крылышки мотылька над душистым цветком.

– Возможно, трещина есть, – задумчиво бубнил Маслов, разговаривая по обычаю многих киношных докторов как бы с самим собой. – Но перелома явного, открытого, нет. Подождем три дня. Если улучшения не будет, поедем вместе на рентген в Ляцзедань, в медсанбат. Давно в ресторане не был, жру здесь, что попало. Даю тебе три дня освобождения от службы. А это разве не стоит трех часов отдыха в ресторане за твой счет?..

На этом забота доктора о пациенте закончилась. Для снятия боли и крепкого сна он порекомендовал, правда, выпить Антону неограниченный объем ханжи.

– Вот тебя, Коля, – с неподдельной тоской выдал Михаил Лейбович после первой осушенной до дна бутылки «ханы», как сокращенно, заметил Казанов, эмигранты именовали ханжу, – тебя, Авиценна ты наш единственный и незаменимый, никогда не назовут врачом-вредителем, хотя ты в своей жизни не вылечишь никого. Потому что ты – Николай Маслов. А если бы ты был Лейбович, то лейтенант Казанова мог бы назвать тебя врачом-убийцей. И был бы прав. Ты же не Иисус Христос, Коля, чтобы одним рукоположением вылечить ему его хвостик.

– А на хрен ему хвост – пусть он отвалится совсем, – вывернулся русский целитель. – Этим он только дальше уйдет от своих хвостатых предков и приблизится к совершенным Homo sapiens.

Казанов не помнил, чем закончился этот замечательный день. Его разбудили комары глубокой ночью. Первый вопрос, посетивший его голову, – а были ли среди них энцефалитные? – остался без ответа. Как и второй: не затесались ли в комариную среду евреи-убийцы?..