34. Попасть на зуб комбату Кравченко

Вообще-то, природных зубов у комбата, подполковника Кравченко, похоже, не осталось. А стальные и золотые протезы делались в какой-то кустарной мастерской криворукими умельцами. Когда его худое морщинистое лицо изображало сердечную улыбку, людям со слабым сердцем могло бы стать и плохо. Но в армии сердечники не служат. А проявление сердечности к подчиненным и даже к женам и детям воспринимается как слабодушие и слюнтяйство. История подтвердила, что любыми резцами и клыками русского воина не испугаешь.

Кравченко повезло. Строевой и боевой подготовкой его до умопомрачения не дрочили. Из сорока лет он лет семнадцать подарил армии. И большую часть своей жизни провел за изучением китайского языка и разных сопутствующих предметов. Прилежно учился сначала в университете, потом – в академии генерального штаба. И служба в Дальневосточном военном округе тоже упиралась в подслушивание китайских радиопереговоров, в расшифровку, дешифровку документов и в устные и письменные переводы. Одновременно им изучалась китайская история, культура, обычаи. Ничего не скажешь, интересно было жить и работать Кравченко на благо любимой Родины и до войны, и в войну, и после нее. Но вот в Китае он с женой оказался впервые. И даже позднее, чем Казанов и несколько лейтенантов, выпускников из разных училищ, прибывших на Квантун и направленных служить в третий батальон пятнадцатого гвардейского полка осенью пятьдесят третьего года.

Покой подполковника Кравченко и ему подобных нарушил Никита Хрущев и его мудрые советники, решившие, что раз с китайцами дружба на век, то шпионить за ними не нужно. Зачем подслушивать переговоры друзей по радио, добывать в их штабах за большие деньги секретные документы?.. Словом, вся эта игра в разведку-котрразведку по отношению к идеологическим, экономическим и военным красным союзникам. Лучше заложенные на пустое дело деньги пустить на строительство «хрущевок», развитие квадратно-гнездового метода посадки кукурузы, освоение целины, на ракетостроение, освоение космоса и производство стратегического ядерного оружия. На поставку вооружения и продовольствия африканцам и вьетнамцам, борющимся за освобождении от колониального ига и жаждущих угодить в социалистический лагерь.

В Дальневосточном военном округе службу контрразведки расформировали, и офицеры – профессионалы в сфере плаща и кинжала – оказались не у дел. А чтобы их, интеллектуалов, забывших о казармах, шагистике, уставах и наставлениях, советской властью не обидеть и дать дослужить до воинской пенсии, рассовали командирами по строевым частям сообразно величине и количеству звезд на их погонах.

Там быстро обнаружилась несостоятельность еще недавних баловней судьбы, работавших пирожниками, а взявшимися тачать сапоги. И они не редко становились объектами злых насмешек, а порой и издевательства со стороны матерых служак. А то и лукавого молодняка, напичканного и натасканного в училищах премудростями и навыками работы с подчиненными. Кадеты, с малолетства адаптированные к поведению в уставных условиях и умению обводить отцов-командиров вокруг пальца проверенными на практике уловками, в этом особенно преуспевали. Начальники офицеров-выпускников СВУ, как правило, не жаловали. Относились к ним как к «белой кости» с болезненной подозрительностью. И несправедливо награждали плохими характеристиками, закрывая дорогу к продвижению по службе или поступлению в академии.

Офицерам батальона подполковника Кравченко представил командир полка полковник Будаков, тридцатилетний, шустрый в речах и делах вояка до мозга костей. Без дифирамбов – коротко и сухо. Уже то, что Кравченко в боевых операциях двух войн – против немцев и против японцев – прямого участия не принимал, а отсиживался в штабах, сразу принизило значимость нового комбата. Такой старый и не воевал!.. Эта деталь биографии поставила его почти на уровень дезертира. И уж точно – прировняло к молодым офицерам, не понюхавшим пороха из-за позднего появления на свет. Значит, отсиделся этот долговязый, сухопарый и сутулый батяня в тылу со своей некрасивой женой. Стрелять-то он хоть умеет?.. Даже то, что Кравченко говорит на китайском, кажется, особо никого не впечатлило.

Комбат был стреляным воробьем. По реакции офицерского собрания понял, что ему предстоят суровые испытания на пути завоевания командирского авторитета. А если еще и любви…

И сразу вступления в должность пошел по ложному пути поиска и хорошей, и большой любви, выбрав первой целью элиту батальона – офицеров, которые после завоевания Маньчжурии остались на Квантуне и не спешили отсюда уезжать. В число избранных входили начальник штаба Бабкин, замполит Марьин, личность совершенно бесцветная, редко появляющаяся в ротах и никогда нигде не выступающая. А также командиры трех пулеметно-артиллерийских и танковой роты, командир батареи 86-миллиметровых пушек. И единственный командир взвода, непревзойденный никем знаток уставов Василий Трифонов, краснолицый курносый русак с фигурой былинного Алеши Поповича и с голосом протодьякона. Он словно родился в офицерской форме – так она шла ему, широкоплечему, статному, и содержалась, наглаженная и начищенная, в безукоризненном виде. И, главное, Трифонов искренно любил военную службу. Больше, чем водку и игру на балалайке, в очко и в преферанс. Девятнадцатилетним выходцем из школы младших лейтенантов, командиром пулеметного взвода, он на броне танка преодолел Хинган. Да так и остался законсервированным взводным еще на девять лет, добавив на погоны к одной маленькой две таких же миниатюрных звездочки. Что его ужасно расстраивало. За выпивками в кругу равных по служебному положению салаг-взводных Василий до того, как вжарить похабную частушку на балалайке, выдавливал из глаз собутыльников скупую слезу жалобами на несправедливость судьбы. Хотя такому торможению в карьерном росте мешало его далекое от высшего образование: всего семь классов сельской школы. С таким в мирное время он бы и в пехотное не попал.

Когда на место отбывшего в Союз ротного назначили временно исполняющим не его, Трифонова, – командира первого взвода этой роты, – а комвзвода-2 Лейбовича, Вася мужественно преодолел шок. Но угодил в нелегальный лагерь антисемитов. Там утвердилось мнение, что Львы и Абраши всегда и во всем опережают нас, русских лапотников Иванов. Они умней, образованней, богаче и в сто раз пронырливей. Василий аргументировал этот постулат посылками из Библии. Конечно, никто из офицеров ее не читал. А он, новоявленный пророк, знал и приводил из нее, в собственном изложении, избранные места. Познания из Святого Писания Васька всосал с молоком своей матери, когда она зарабатывала трудодни на колхозной ниве, а с ним водилась сестра его бабки, бывшей монашки женского монастыря. Она и читать парнишку научила чуть ли не по Новому Завету. Внушила во имя христовой веры и сохранения бессмертия души не вступать в пионеры и в комсомол. От пионерии Вася открестился. Но на курсах младших лейтенантов в комсомол вступить его вынудили. И попав в стан нехристей, прежде чем идти на преодоление Хингана, он пошел дальше путем греха: в числе других воинов написал заявление по известному в годы войны штампу: «Иду в бой коммунистом…» И теперь числился единственным в батальоне взводным с большим партийным стажем, избранным в бюро батальона. Которое его наделило почетной, но неприятной обязанностью – собирать партийные взносы с неохотно расстающихся с юанями коммунистов. На эту дань один взнос каждый из них мог бы пребывать в состоянии алкогольного блаженства, по крайней мере, дня три в месяц.

Раннее и нежелательное появление этих двух лиц – комбата Кравченко и взводного Трофимова – в скромном вигваме Лейбовича и временно подселенного к нему Казанова обоих застало врасплох. Миша только что приготовил глазунью на электроплитке и откупорил бутылку со свежей ханжей, чтобы понизить страдания от их вечери, – как непрошенные визитеры разрушили продление вчерашней идиллии.

– Здравствуйте

– Здравия желаю, товарищи офицеры! – вытянулся в струнку пребывающий в одних трусах Лейбович, с недовольно скворчащей сковородкой, прихваченной полотенцем в вытянутой, как в нацистском приветствии, руке.

– Садитесь, старший лейтенант! – поморщился комбат.

И обратился к распростертому на спине Казанову:

– А вы что, лейтенант, здесь делаете?

– Лежу и думаю. Как Гамлет.

– О ком или о чем?

– Пить или не пить? – вот в чем вопрос. Болею, товарищ подполковник. Вчера ехал из полка на лошади и слетел с нее на полном скаку, кобчик сломал. Имею трехдневное освобождение от службы от батальонного врача.

Раньше, при их первой встрече на заставе в декабре прошлого года, подполковник подобные шутки от Казанова понимал. И даже, под влиянием ханжи, восхищался начитанности двадцатилетнего лейтенанта. А сегодня посмотрел на него – лежачего, с изувеченным хвостом – с холодным высокомерием:

– Ослоумие ваше неуместно, товарищ лейтенант… А у вас, Лейбович… что сломано?

– Судьба, товарищ подполковник. Нахожусь в состоянии первого в моей жизни глубокого запоя.

Трифонов стоял у двери и насмешливо, с явным вызовом взглядывал на коллег. Дергался головой и критически обводил взором запущенное жилище с потными голыми стенами. Казанову как-то довелось заглянуть в апартаменты Трифонова. Там, вот в такой же по размерам комнате в фанзе на другом конце гарнизонного поселка, царили чистота и порядок, как в образцовой казарме. В каком качестве Василий сопровождал комбата, было непонятно. Скорее всего, как член партбюро батальона. Состоял ли Лейбович в партии, Казанов не знал. Самого Антона выбрали в комсорги роты вскоре после приезда на заставу. Кто теперь писал за него липовые протоколы собраний с сочиненными им же выступлениями солдат. Комсомольцы, как правило, со всем соглашались, голосовали «за» и от выступлений отказывались. Протоколы и отчеты о выполненных мероприятиях он писал с потолка. Теперь то же самое за Казанова, наверное, делает лейтенант Коля Шагаров – за всю политработу в роте отвечал он.

– Много судеб сломано запоями, Лейбович, – менторским тоном произнес Кравченко. – Не вы первый. Приводите себя в порядок – и ко мне в кабинет вместе со старшим лейтенантом Трифоновым. Не вздумайте пить!.. А вас, Казанов, жду у себя, когда сможете ходить. Расскажете мне, как вы оказались в Дальнем.

И задев фуражкой за притолоку в низком проеме двери, скрылся. К сожалению, не на всегда… Все же выдала комбатша его, Казанова, своему благоверному, рассказала, как видела его с Любой в Дальнем. Но отговорка у Антона давно до времени покоилась в резерве. И проверить ее достоверность комбату было не по силам. Хотя под ложечкой неприятно сосало, как всегда, когда предстояло лгать и оправдываться, заранее зная: говоришь ты правду или ложь, тебе все равно не поверят. Немного удивило Антона, как эти несколько месяцев изменили комбата. От его показной интеллигентности ничего не осталось: властность разбила или, напротив, развила в нем некую скрытую отраву для подавления сопротивляемости в подчиненном.

Трофимов снял фуражку и присел в ногах Казанова. В профиль Вася не выглядел красавцем: нос картошкой, невысокий лоб, прорезанный морщинами, Коротко, полубоксом, светло-русые волосы торчат, как пучки сухой травы. Слегка отвисшая нижняя губа над твердым крупным подбородком соответствует его характеру – тоже твердому и рассудительному. Он смотрел, как Лейбович подчеркнуто лениво одевается, и трубный голос его обволакивал сумеречное пространство комнаты неназойливой, словно для заполнения неловкой паузы, речью:

– Я к тебе, Миша, не по собственной инициативе, конечно, приперся – комбат позвал вместо парторга. Его в Порт-Артур вызвали опять прополаскивать мозги на семинаре каком-то в политуправлении армии. Смешно мне говорить тебе: Миша, не пей, ты офицер, коммунист, должен другим пример положительный подавать, достойный подражания. Я пью больше и намного дольше, чем ты. Мне бы с самого себя начинать… Только службу я ни разу не пропускал, как верующий – церковные мероприятия. Вся армия наша пьет от маршала до солдата спокон веков – отсюда происходит ее разложение. Партийные и в этой части впереди беспартийных. А тебе лучше остановиться. Другое дело, если служба не нравится, и ты уйти на гражданку задумал. Но лучше попытаться в академию поступить. Это для меня…

– Мне уже учиться Антон посоветовал, – перебил гундеж антисемита Лейбович. – Ты же сам мне внушал, что я – хитрожопый еврей, поэтому и перешел тебе дорогу. В результате оба мы обмишурились. Еврею, думаю, надо быть бриллиантовым, чтобы в глазах русского или татарина стоить хотя бы медный пятак. Кто-то придумал, что все евреи гении. А вот видишь – перед тобой еврей-дурак. О нас все, кому ни лень, в анекдотах языки точат, включая самих евреев.

– Тебя, Мишаня, хрен переговоришь. Ты снова меня в дураках оставил. Пойдем! Кравченко сегодня не в духе: нам вчера ночью с Бабкиным в преферанс продул сто тысяч. Из-за этого, наверное, с Полиной своей полаялся. Отдает ей всю зарплату, а потом выклянчивает, как нищий, на выпивку и карты. Или, еще хуже, у своих подчиненных занимает… Гляжу на таких подкаблучников, и отпадает всякое желание жениться. Лучше уж с Онаном дружить…

Трофимов и Лейбович ушли вместе. Через полчаса Лейбович вернулся запыхавшимся и явно расстроенным. На ходу скинул портупею и молча завалился на постель, положив ноги в сапогах на спинку койки.

– Ну что тебе напел комбат? – прервал затянувшуюся паузу Казанов.

– Посоветовал уехать в отпуск в Союз, пока меня товарищи по партии за жопу не взяли. А то и насовсем покинуть Поднебесную с хорошей характеристикой. А когда все уляжется, если у меня возникнет желание, может посодействовать с поступлением в академию. Приказал завтра с утра быть в роте.

– Теперь моя очередь выслушивать его отеческие назидания.

– Ладно, Антон, до завтра далеко, – вскочил на ноги Лейбович и стал разливать по стаканам «синьхуа». – Давай-ка скрасим суровые армейские будни остатками от вчерашнего выпивона, пока Маслов нас не опередил. Вдруг он свалится нам на голову под благовидным предлогом справиться о твоем здоровье. А в натуре – свое самочувствие за чужой счет поправить…

реди них энцефалитные? – остался без ответа. Как и второй: не затесались ли в комариную среду евреи-убийцы?..