Часть 3. БОЕВОЙ БАТАЛЬОН УР

31. Аллюр на лихом коне

Надежда Казанова на быстрое освоение езды на своем «Иж-49» не оправдалась. Хотя посадочная полоса недостроенного китайцами аэродрома для тренировки на первый взгляд показалась ему идеальной для достижения легкого успеха. Только двукратное падение на малой скорости на железобетон его пыл охладило. Он больно придавил правую голень под ревущим на нем мотоциклом, ушиб локоть. После чего благоразумно сам предложил Химичеву отложить тренировки на будущее. Коля посетовал, что на машине не было ни одной царапины, а теперь и бак получил вмятину, и правая педаль погнута.

– Что ты газуешь, как будто взлететь хочешь? – спокойно возмутился он, сбросив газ на холостой ход и помогая посрамленному Казанову выбраться из-под тяжело попыхивающего байка. – Научись сначала на велосипеде кататься.

В поселок вернулись в сгущавшиеся сумерки так же, как уехали из него – Химичев за рулем, а приунывший Казанов – на заднем сидении. В Порт-Артуре это счастливое приобретение едва не затащило его в озеро. Здесь сорвало кожу с ноги и испортило галифе на бетоне. Мотоцикл под ним вел себя не менее ретиво, чем необъезженный мустанг.

Однако за начало обучения выпили по полстакана ханжи под маринованные огурчики, поболтали о кадетском и совсем недавнем курсантском прошлом. Коля вспомнил Витьку Ковалева, кадета-курянина, боксера второго разряда в полутяже из своей третьей роты в Рязанской пехотке. Он и в пехотке добродушно подшучивал над ним, чего бы никому другому Витя не позволил и призвал к суровой ответственности. Своей внешностью он напоминал наших древних вислоплечих предков с длинными передними конечностями, покатым лбом, приплюснутым носом и мясистыми губами. В увольнение он ходил не для встреч с рязанскими красотками, в кино или в пединститут на танцы. Он, как русский витязь, одиноко бродил по рязанским улицам в жажде молодецкой забавы: «Хочу кой-кому едальники почистить».

– А ты знаешь, чем это хобби для него закончилось? – спросил Казанов.

С Ковалевым у него сложились самые доверительные отношения с самого начала учебы в пехотном. Обоих интересовала поэзия. Но Ковалев в отличие от Казанова Ковалев читать не любил. Зато стихи на злобу дня в надежде сорвать гонорар сочинял лихо и сразу отсылал в окружную газету. Печатать его начали еще в суворовском. В пехотном он укрепил свою поэтическую славу. К каждой знаменательной дате его имя и вирши появлялись в газете Московского военного округа. А одно из его немногочисленных творений украсило центральную армейскую газету «Красная Звезда».

Еще на первом курсе Виктор и Антон оказались в боксерской команде первого батальона, и они оба стали чемпионами училища в своем весе: Ковалев – в полутяже, а Казанов – во втором среднем, не проведя ни одного боя. Его единственный противник из команды второго батальона, Гера Васильев, отказался выйти на ринг, напуганный дружной компанией кадетской рекламы: «Герка, не связывайся с этим хреном! Он второразрядник, чемпион суворовских училищ Приволжского военного округа. Работает на равных с перворазрядниками. Нокаут тебе обеспечен». На глазах противника Казанов перед выходом на ринг разогревался, избивая перчатками чернокожую «грушу» и демонстрируя весь свой арсенал боксерского мастерства – прямые удары правой и левой в голову и по корпусу, хуки, апперкоты… И наблюдавший за ним психологически подавленный Васильев после двукратного призыва рефери на ринг не вышел. Хотя Казанов с центра ринга видел его сидящим за канатами со стыдливо поникшей головой в зале на низенькой спортивной скамейке. Победу Казанову в связи с неявкой противника присудили, но чемпионское звание зажали – не присвоили. И положенную победителю грамоту, хотя бы за кадетскую смекалку, не вручили.

Васильев же свое виртуальное поражение вскоре компенсировал, завоевав широкую известность. В ноябрьские праздники возвращался из увольнения пьяным, на КПП его задержали, он затеял драку, оказался на гарнизонной гауптвахте и прогремел в приказе по училищу.

– Нет. А чем? – вопросом на вопрос отреагировал Химичев.

– На втором курсе Витя сыскал-таки приключение. И хорошо, если бы на свою жопу… Приходит из увольнения, таинственно зовет меня в ротный сортир, опускает галифе с кальсонами до колен и говорит: «Смотри, Антон!» Гляжу – и глазам своим не верю: у него яйца, как у слона, – почти до колен. «В чем, Витька, дело? Кила?» Он еще и штангой, и двухпудовой гирей мышцы качал. Думаю, надорвался, грыжа. А он: «Если бы! Встретил на набережной двух солдат из десантной дивизии. Спрашиваю: почему курсанта и сержанта по званию не приветствуете, как положено по уставу? Пойдемте, я с вами поговорю». Зашли под арку двора какого-то старого дома. Я только замахнулся, чтобы прочистить едальник первому десантнику, как второй меня по ноге пнул. Гололед, я поскользнулся, равновесие потерял, грохнулся на лед. И они меня безо всяких приемов руками и ногами так отделали… Но главное – в пах угодили, сволочи! Еле до училища добрался. Как мне с таким синим футболом между ног в санчасти показаться?.. Тем более что мне там Наташка, сестричка, нравится. Да и я ей, по-моему, тоже…»

Химичеву Ковалев яйца не показывал, и рассказ приятеля пришелся ему по душе. Колю долго сотрясал смех. После завтрака он ушел вести занятия со своим взводом. Казанов проводил его до КПП и отправился в разведку – узнать, пойдет ли какой-нибудь транспорт в его батальон.

В автопарке сказали, что на сегодня по разнарядке машины туда не предусмотрены. А в конюшне ему обрадовались. Незнакомый капитан в лихо сдвинутой на затылок фуражке, худой и прокуренный, в украшенных навозом сапогах показал ему на гнедую кобылу с черным хвостом и гривой, нервно переминающуюся на тонких ногах за пряслами унавоженного дворика вместе с другими лошадями.

– Ее здесь на лечение оставляли – на весь полк один ветеринар, – пояснил капитан. – Хочешь, поезжай на ней – она из конюшни вашего батальона. Сдашь ее дежурному конюху.

От капитана за версту разило навозом и конским потом.

– Если заседлаете, я ее туда вместе с собой доставлю, – с сомнением в душе, но уверенным голосом сказал Казанов.

– Ездить верхом умеешь? – на всякий случай справился капитан от кавалерии.

– В детстве в ночное пасти верхом ездил. А в суворовском нам давали уроки конного дела в свободное от учебы время. Думаю, от них что-то осталось. Она как, не слишком резвая?

– Да нет! Спокойная кобылка. Старая, лет шесть ей, пока нежеребая.

– Девушка, значит.

– Ты же на ней жениться не собираешься?

– Для жеребца она старая, для меня молодая, – сами сказали, ей всего шесть лет. Еще двенадцать подожду, а там можно посмотреть.

– Что ты с ней, лейтенант, вместо жеребца со своим корешком делать будешь?

Лихим наездником Казанова сроду не был. Лошади существовали для него, чтобы с них падать и в босоногом детстве, и в кадетской юности. Однако это его как-то не пугало – падал и тут же садился. Хотелось бы, конечно, блеснуть перед капитаном и солдатом, который подвел к нему оседланную лошадь. Но когда, опустив лакированный ремешок фуражки под подбородок, сунул носок сапога в стремя, понял, что без толчка под зад в седле ему не оказаться. Солдатик угадал затруднение лейтенанта одновременно с ним и помог принять достойную позу на хребте беспокойно дергающего головой и прядущего ушами животного. Казанов резко потянул поводья, отпустил и дал шенкеля. Гнедая взбрыкнула, но всадник осадил ее, дав понять, что на ней утвердился не новичок. Слегка ткнул каблуками ей под бока и, отдав честь капитану, с усмешкой следившему за манипуляциями конного пехотинца, шагом тронулся в путь. О том, чтобы забрать свой чемодан от Химичева, нечего было и думать. Даже полевая сумка, одетая через плечо, болталась и мешала устойчивому равновесью и при спокойном аллюре.

Выехав за пределы территории полка и деревни в открытое поле со всходами кукурузы, джута, чумизы, хлопчатника, Казанов рискнул пустить кобылу размашистой рысью, сначала безуспешно пытаясь приподниматься и опускаться на стременах, как учил кадет капитан Аполлонов, в два темпа. Трясло так, что клацали зубы, и он боялся прикусить язык. Вдруг вспомнил, как с ним это случилось в раннем деревенском детстве, когда он на санках преодолел навозный трамплин в огороде своей крестной и на трамплине насквозь прокусил свой язык. На отладку комфортного контакта задницы с седлом ушло не меньше километра. Казанов поверил в терпеливость своей подруги. И, дав ей передохнуть и немного осушить от пота увлажненный круп, дал шенкеля, ослабил поводья и с рыси перешел на галоп. Или в намёт, как говорили герои шолоховского «Тихого Дона» лет сто назад.

Эх, видели бы его сейчас Таня Осипова, Лидия Закамская или хотя бы Люба Терехова!.. Ведь красиво смотрится молодой офицер, скачущий во весь опор по широкому китайскому полю, на фоне голубых маньчжурских сопок, под ярким солнцем и голубым небом. Кажется, единственный на Земле, как Адам без Евы, и все принадлежит ему, хотя он и не желает ничего иметь, кроме свободы. И он свободен сейчас, как никто другой. Под ним послушный скакун, необъятные поля и небо, теплый ветер в лицо. И свобода, свобода!.. Дороже ее ничего нет. Ведь даже любовь – это уже несвобода. Скорее удовольствие, хотя и приходится матерью поэзии. А любовь к свободе человеку дана самой матерью еще в ее чреве. И Казанов не пропел, а прокричал на скаку, навстречу ветру единственную строку, засевшую в памяти, из какой-то песни: «Мне на земле дороже свободы черный хлеб!..»

Где-то за километр от деревни, на окраине которой в фанзах, как говорили немногие из офицеров, первыми направленные служить в этой дыре, жили раньше японские военные и рабочие небольшого японского завода по производству противопехотных мин, Казанов поехал шагом. Тем более что узкий пыльный проселок вел на пологий подъем. По ускоренному шумному дыханию чувствовалось, что лошадь устала. Да и всадник взмок от жары и напряжения и жаждал, как воды, так и отдыха.

С гребня холма, как на блюдечке, открылась бедная панорама батальонного гарнизона. Как и в Дафаньшене, Ляцзедане, Тучензах и других населенных пунктах Квантуна, части советских войск советских войск дислоцировались, как правило, в тех же помещениях, где до своего разгрома находились формирования Квантунской армии. Так и в этой деревне – название ее Казанову так и не довелось узнать – штаб, казармы, столовая, склады и другие подсобные одноэтажные помещения японцами были построены из дикого камня на ровной площадке, врезанной в тело невысокой сопки и окруженной прямоугольником каменной полутораметровой ограды с бойницами ближе к ее основанию. А ниже, в распадке между двумя сопками, располагались танковый и артиллерийский парки танковой роты и артбатареи. Фанзы для проживания офицерских семей и офицеров-холостяков, вроде Казанова, были разбросаны полукругом по отношению к объектам боевого назначения.

Казанов в батальоне бывал и ночевал по одной-две ночи осенью и зимой, испытывая тоску от убогости поселка и мертвой природы. А сейчас, в мае, гарнизон, подкрашенный скупой зеленью вдоль дороги, у фанз и склонов пологих сопок за ними, на солнце выглядел веселее.

Ободренный успешной ездой на разных аллюрах, он решил удивить батальонную рать лихим налетом в штаб на боевом коне. Дав шенкеля и хлопнув по крупу коня за спиной ладонью, он помчался галопом под уклон, заранее испытывая наслаждение от произведенного им эффекта. Но гнедая оказалась умнее и хитрее седока. Где-то на середине спуска она вместо скачки по прямой неожиданно и резко повернула на дорогу, примыкавшую слева. Казанов чудом удержался в седле и сильно дернул за правый повод, чтобы вернуть лошадь на прежнюю дорогу. Вместо этого гнедая прыжком свернула на невспаханное поле и выстрелила всадником, как из катапульты. Описав кривую траекторию, лейтенант приземлился на кочки копчиком и взвыл от досады и боли. А позднее даже порадовался: не вылети он своевременно из седла, ему бы разбило вдребезги череп о телеграфный столб. Не исключен и другой вариант: кобыла могла нырнуть в промежуток между упомянутым столбом и проволочной оттяжкой, удерживающий его в вертикальном положении. И проволоке ничего бы не стоило срезать буйную голову незадачливому кавалергарду.

Не поднимаясь с земли, он проследил, куда побежала оставившая его в беде нежеребая проказница. Догадаться было не трудно – в родную батальонную конюшню на окраине китайской деревни. Может быть, устремилась и к любимому жеребцу после своего выздоровления и справедливого наказания незнакомца за доставленные ей мучения.