3. По лестнице – в разбитое окно

Рано утром – еще трамваи не ходили – он купил в частной китайской лавке, открытой круглосуточно, бутылку водки «синьхуа», пачку сигарет и пару яблок, рассовав все по карманам брюк и куртки. Ночной поход от Любы до автостанции Казанову показался вечностью. А прохладным солнечным утром, к собственному удивлению, он пешком быстро и без труда отыскал заветный дом – двухэтажный коттедж. Как потом объяснила Люба, коттедж с маленьким дворовым садом с белыми акациями и двумя сакурами принадлежал некогда японской семье. После прихода «советских» им пришлось проститься со своей недвижимостью и вернуться на островную родину. После чего, с позволения китайских властей, дом оккупировали русские эмигранты.

Первый этаж целиком снимала семья нелюдимых и зажиточных харбинцев, ожидающих разрешения на выезд во Францию к богатым родственникам. Несмотря на китайский закон, предусматривавший норму жилья по четыре квадратных метра на человека, эту семью не «уплотняли». «Ясно, что вовремя сумели сунуть кому-то, чтобы откупиться», – коротко пояснила Люба.

Ей же и дочке Наташе на втором этаже отвели десятиметровку, где вторую кровать было поставить невозможно. Рядом с ними, за тонкой стенкой, в крохотной коморке, жила Мария, медсестра. К комнате Марии примыкали две комнаты третьей квартиры с входной дверью в конце коридора; там обитала женщина лет сорока с взрослым сыном и матерью.

Крайнее слева окно второго этажа Любиной комнаты Казанов с улицы вычислил сразу. Стекло на одной из створок было выбито. На острых остатках стекла по краям рамы беззаботно переливались солнечные блики. Солнце, словно отдохнувшее за ночь, своим нижним краем касалось вершины сопки напротив дома. Весенняя зелень, гроздья белой акации и розовые махровые цветы сакуры вдоль забора двора издавала пьянящий запах праздника любви. На негромкий призыв Казанова, «нежный и страстный», Люба показалась сразу и попросила его больше знаками, чем голосом, перелезть через железобетонную ограду во двор.

Антон легко преодолел препятствие и у стены дома, в росистой траве, нашел легкую деревянную лестницу, словно предназначенную для таких случаев. Он приставил ее к окну и через десяток ступеней оказался в Любиных объятиях. Она нехотя оторвалась от него, накинула на плечи полушалок поверх длинной ночной рубашки, сбегала во двор и вернула лестницу на прежнее место. За это время он распечатал бутылку и, не закусывая, хлопнул рюмку «синьхуа». Быстро, как учили в кадетке и пехотке, разделся и голым нырнул под колючее суконное одеяло. Бросилось в глаза, что простыня под ним была смятая, ветхая, местами в мелких дырочках.

– Ох, какой ты прыткий! – притворно удивилась Люба, увидев его в постели и вглядываясь в его лицо усталыми, потерявшими блеск глазами с мелкими морщинками под нижними веками. Глаза ее и цвет другой обрели – желтовато-коричневый, какого он еще не видывал.

– Ты даже представить не можешь, Антоша, – сбрасывая через голову ночнушку, говорила Люба, – что этот придурок здесь выделывал. Когда я вас проводила и сюда поднялась, он демонстративно, на моих глазах, выпил из горлышка бутылку водки. А потом кидал меня по комнате, как куклу, – хотел изнасиловать. Видишь синяки?

Она стояла перед ним голой, освещенная солнечным светом из разбитого окна. Голубые, синие, сиреневые пятна кровоподтеков были рассыпаны по ее телу, как лепестки ядовитых цветов. Но лицо осталось невредимым – значит, Салман бил расчетливо, как профессиональный палач.

– Видишь, Антон, в ведро осколки с пола собрала? Палец себе порезала. Посуду этот дикарь почти всю побил. Где ее теперь взять?.. Он меня лупит, я ору. Сбежались соседи, стали угрожать, что вызовут полицию и позвонят в советскую комендатуру… Он всех обматерил, убежал на улицу. И, видишь, – оттуда камнями побил окно. Хорошо, я спряталась за дверью, в меня не попал. Ну а если бы Наташка была здесь?

– А где она сейчас?

– У Доры – с ее детьми. Отослала ее к ней вчера, зная, что здесь вечеринка будет. Наташе тринадцать. Пожаловалась мне, что Сергей к ней начал подъезжать, лапать, подарки предлагать. Я и выгнала его с треском. Мерзавец!.. Конечно, он нам прилично помогал – и деньгами, и продуктами. Он там, в части, говорит, на складах работает. Консервами нас завалил – и меня, и Дору… Ладно, ну его к черту! Я к тебе хочу. Всю ночь не спала – убиралась. Не верилось, что ты ко мне вернешься.

Тело у нее показалось желтоватым, словно она одолжила частицу цвета от аборигенов, но молодое, сильное, с небольшой грудью и впалым крепким животом. И владела она своими прелестями отменно – неторопливо, сдерживая горячность молодого партнера. Ненавязчиво, без слов, управляла его напором, и расходовала свою энергию и страсть в одном ей известном пути к неземному блаженству. Никакого сравнения с той, из Уссурийска, которой он даровал свою невинность. Люська, правда, ему и не поверила, когда он сказал, что она у него первая, – настолько теоретически он был подготовлен к внезапному боевому крещению.

Люба заснула раньше его, не стесняясь своей наготы под солнечным ливнем из большого разбитого окна. Он рассматривал ее с благодарностью и любопытством ребенка, намеренного разобрать новую игрушку, докопаться до тайны, скрытой за пределами видимого. А в голове вспыхивали отрывки из разных, вроде бы совсем неуместных, стихов.

Пришедшие на ум есенинские строки – «ты прохладой меня не мучай и не спрашивай, сколько мне лет» – заставили его поразмышлять о ее возрасте. Если она сказала, что ей тридцать… Выходит, что дочку она родила в семнадцать лет? А сына – ему восемь, он живет с дедом и бабушкой в Харбине – в двадцать два?.. Она посылает им треть своей зарплаты – по двести тысяч юаней – каждый месяц, так что с Наташкой им приходится очень туго… Кроме этих двух детей, у нее в Харбине есть и замужняя девятнадцатилетняя падчерица Галя. В июле она должна родить, и они всей семьей уедут на целину.

– Мужа моего убили ваши, когда взяли Харбин, – говорила она перед сном бесстрастным тоном, ни разу не назвав мужа по имени. – Наш дом был недалеко от железной дороги. Муж поздно вечером переходил пути. Видно, кто-то из ваших выстрелил из темноты и попал ему в голову. Утром нашли его на насыпи. Он был старше меня на десять лет. Первая жена у него умерла от заражения крови, осталась Галя, восьмилетняя дочка. Он имел свою мастерскую – токарный станок, верстак, много слесарного инструмента. И по характеру – мужик, грубый токарь и слесарь, почти без образования. Так, класса четыре гимназии. Но зарабатывал не плохо. Он ни разу меня не приласкал, обращался, как с манекеном. А я до замужества с детства шила и вязала. Отец отправил меня в Шанхай в высшую коммерческую школу, там я выучила китайский и английский. А в коммерции никогда не работала. Мужа я не любила, мы почти не разговаривали. Скорее всего, он сильно любил и не мог забыть свою первую жену. Правда, оценила его, когда осталась одна с тремя детьми. Борька еще грудь сосал. Дом после его смерти я продала и перебралась с Наташкой и Борькой к моим родителям. А Галя стала жить у родителей мужа. Но по-прежнему называет меня мамой. На свадьбу нас с Наташей в прошлом году пригласила, ездили в Харбин на неделю. Муж у нее шофер, член Союза советской молодежи, прямо рвется уехать в Союз на целину.

Слова «ваши», «советские», произносимые с плохо прикрытым недоброжелательством, часто проскакивали в ее речи и неприятно царапали его сознание, до предела накаченное советским патриотизмом. Да и что могло быть между ними общего? Только то, что они были русскими. С существенной разницей: она эмигрантка, а он – советский… Уж не изменяет ли он сейчас, на этой жесткой тахте, любимой Родине со шпионкой?.. Но пока о его службе она задала всего один вопрос: где его часть – в Дальнем или в другом месте? Он сказал, что километрах в ста отсюда. Так здесь, на Квантуне, куда ни ткнись, – везде наши дивизии, полки, бригады, батальоны, дивизионы… А его рота дислоцируется в такой дыре, что, пожалуй, ее на самой подробной карте не найдешь!..