23. Блюститель комморали Ван

Получалось, что в Дальнем ему делать нечего. Оставалось одно – поставить в известность Любу и отправиться через Лядзедань в полк. А делать этого не хотелось. Сегодня, мысленно прикинул он, было 28 апреля, среда. Первое мая, праздник, приходился на субботу. А воскресенье – выходной день. Так что на службу можно явиться только третьего мая. До этого, если сдуру полк не поднимут по тревоге, его, неприметного взводного, никто не хватится. Даже в роте, особенно если она все еще на заставе. И значит, можно бы еще четыре дня частично, а главное – четыре ночи полностью провести с Любой в Дальнем.

Денег, правда, оставалось в обрез. Но на то, чтобы выпить, закусить и на билет до Ляцзеданя, должно хватить. Если бы не этот дядюшка. Аж из Японии , как специально, чтобы поломать Антону планы. Не исключено, что он и ночевать намерен у племянницы. Тогда иного выхода нет – надо зайти к Любе в мастерскую, а потом – на вокзал.

Торопиться было некуда. Антон дождался Августину Семеновну – она ходила на китайский рынок за ранними овощами и пригласила его отобедать с ней. Он отказывался, но милая бабуся изобразила на миловидном красивом лице такое искреннее сожаление, что не согласиться было бы равносильно оскорблению.

Салат, борщ и биточки с картофельным пюре оказались настолько близкими, русскими, что у него заныло сердце по маме – он уже два месяца не получал из дома, и вообще из Союза, писем. Хотя регулярно писал домой и из Уссурийска, и из Артура. А деньги мама получала от него в сберкассе ежемесячно по аттестату. С почтой, адресованной ему, предстояло ознакомиться только по возвращению в свою роту.

Августина Семеновна была рада случайному собеседнику. За обедом рассказывала о себе и своей семье на классическом русском языке, какого уже не стало на той земле, где она родилась в том же году, что и мать Антона. В отличие от нее, одолевшей из-за бедности родителей лишь один класс церковно-приходской школы, Августина Семеновна в Петербурге получила образование в  гимназии и в институте благородных девиц. В Первую мировую добровольно служила сестрой милосердия в петербургском госпитале. Там познакомилась с раненым поручиком, «кстати, как и вы, Антон, окончившим кадетский корпус и юнкерское училище». И вышла за него замуж. Во время Гражданской войны ее отец командовал полком в Добровольческой армии Деникина и в Русской армии Врангеля. Там же служил и ее муж, поручик, ставший в конце войны командиром батальона, подполковником.

В двадцатом году вся семья из Севастополя, с остатками войск барона Врангеля, пересекла на корабле Черное море и нашла приют в Константинополе. Через год, морскими окольными путями, она оказалась в Шанхае. Через какое-то время переехали в Харбин. В Турции похоронен ее отец – он скончался от полученных на Перекопе ранений.

У Августины Семеновны еще в Петербурге родилась Ольга. А у Ольги здесь, в Китае, появился внук Сергей от непутевого мужа, гуляки, картежника и пьяницы. Он пропал неизвестно где в сумятице сорок пятого года, когда на Харбин буквально с неба свалился советский десант. Во всяком случае, на все обращения в советские и китайские органы власти, как и многие эмигранты, вразумительного ответа они не получили.

Запомнить всего из рассказа Августины Семеновны Казанов при всем старании не мог – столько было имен, больших и малых событий. Словно он за полчаса разговора со старой эмигранткой прочел и пережил трилогию Алексея Толстого «Хождение по мукам» вместе с одной из героинь романа – Дашей или Катей. Сейчас бы они выглядели так же, как и Августина Семеновна, – седыми и красивыми. Напомнила она и русских изгнанниц из романа того же писателя «Эмигранты» – он оказался в библиотеке при армейских складах в одном томе с повестью «Похождения Невзорова, или Ибикус». Антон проглотил обе вещи с чувством личной причастности к событиям давних лет.

Когда Антон у двери поцеловал морщинистую кисть Августины Семеновны, она с мягкой искренностью, даже, как ему показалось, с мольбой попросила его:

– В любое время заходите к нам, Антон Никитович. Вы так хорошо умеете слушать про нашу жизнь и рассказывать о современной родине, столь не похожую на ту, откуда обстоятельства вынудили меня уехать тридцать четыре года назад.

***

Любу почему-то сильно взволновал визит дяди в ее скромное жилище, когда он известил ее об этом на выходе из швейной мастерской.

– Ты просто не знаешь его – это чудовище! – сжав лицо ладонями, заговорила она, уставившись на него расширенными глазами. – Не воображай, что он поверил тебе. Обмануть его невозможно! Он же миссионер, психолог, видит всех насквозь… Ты, признайся, не курил в нашей комнате? У него нюх, как у гончей. А если бы он увидел бутылку!.. Он довел бы маму до сердечного приступа. Мне лучше с ним не встречаться – он устроит допрос и заставит рассказать, кто ты, откуда. Советских он считает антихристами, и мое общение с вами никогда не простит. А главное, что всю родню настроит против меня.

Договорились, что Антону сегодня действительно лучше у нее не появляться. Поцеловались, и он пошел на вокзал, а, взглянув на часы, увидел, что до поезда оставалось около трех часов. Вспомнил, что недалеко от вокзала находится парк Лу Синя. Там, по ходу знакомства с обезьянами, павлинами, фонтанами и экзотическими кущами, он наткнулся на Леруна Гайнуллина. Он был одет почти в гражданку – в форменные офицерские брюки с красным кантом на выпуск и новенький серый бостоновый пиджак. С Леркой он учился девять лет в одних ротах – и в суворовском, и в пехотном, – а встреча на иностранной территории для обоих стала полной неожиданностью.

За бутылкой темного пива с драконом на этикетке в кофейне парка, прикрытой прозрачным тентом, выяснилось, что Лерун, мордатенький и губатенький коренастый казанский татарин с низким лбом и горячими темными глазами, служит почти в центре Дальнего, в артиллерийской бригаде, командиром мотострелкового взвода. С ним же в одной роте оказался и Юрка Брусилов – сын полка с Ленинградского фронта. С Брусиловым Антон учился три последних года в суворовском в одном взводе. Юра заболел театром и вообразил себя великим артистом. На его энтузиазме и авторитете фронтового сана полка держался драматический кружок училища. Он и Антона с Бобом Динковым затянул к участию в одной пьеске на сцене суворовского в выпускном классе. В ней Антон блистал в роли первого любовника, бывшего фронтового летчика. После войны он сменил истребитель на «кукурузник», чтобы опылять пестицидами поля. А Боб довольствовался участью ревнивого агронома, потерпевшего крушение в схватке с асом за сердце колхозной бригадирши.

Услышав, в какую ситуацию с эмигранткой угодил однокашник, Лерун предложил свою помощь – ночевать у него. Тем более что сегодня он заслужил день отдыха после суток караула, и они вечером могут закатить в японский квартал.

«Если в долг дашь», – сказал Антон. «Сколько тебе? Двести тысяч хватит?» Когда деньги оказались в кармане, Антон честно признался, что сперва сходит на разведку к эмигрантке. А там как карта ляжет, – то ли удастся провести ночь с ней, то ли отправиться с Леруном в японский квартал. Это местечко, по словам Леруна, было самым надежным и дешевым в части контактов с чудом не изгнанными пока из Дальнего гейшами.

Встречу назначили на семь у входа в этот парк. Жили Лерун и Юрка в офицерском общежитии в расположении части. А как найти ее – Лерун изобразил рисунком на клочке бумаги и написал почтовый адрес. На всякий случай, если встреча у парка не состоится. Явно не выдавая тревоги за судьбу так неосторожно отданных Антону юаней, объяснил, как можно дозвониться до дежурного по бригаде, используя армейскую связь, чтобы через дежурного договориться о встрече в другое время.

***

– Так ты не уехал? – удивилась Люба, когда он встретил ее после рабочего дня на улице, шагах в десяти от входа на лестницу в мастерскую. – Я тебя уверяю: мне не сдобровать, если дядя нас увидит вместе.

– Не преувеличивай! – попытался он успокоить Любу. – Я сейчас иду на вокзал и уезжаю в часть, а ты иди восстанавливать родственное взаимопонимание с просвитором.

Однако Люба еще с минуту оставалась в полной прострации, потом встрепенулась и приказала:

– Никуда ты не поедешь! Стой здесь, я скоро вернусь.

Он остался на тротуаре глазеть на одинаково одетых в черные и синие «маодзедуновки» прохожих. Особенно пристально – на миниатюрных девушек в брючках в обтяжку. В поле зрения изредка возникали выходящие из универмага советские дамы. Они выделялись сразу по дорогой одежде – габардиновым серым расклешенным плащам или салатного цвета «москвичкам». Радовала глаз и другая униформа офицерских жен – почти до колен из тонкого сукна кофты с нашивными витыми шнурами по бортам и накладными карманами. И резко отличались от них местные русские – белая кофточка и строгая, на уровне середины колен, юбочка. От этого простого наряда, как тонкий аромат духов, исходило женское благородное обаяние.

Но больше всего его занимала смехотворная техника японского производства – трехколесные грузовички с иероглифами на бортах и трехколесные мотоциклы, с треском выбрасывающие облака вонючего дыма из труб над головой водителей или из-под нагруженных чем-то кузовов. Неужели и миллионная Квантунская армия была оснащена таким примитивом? Тогда не мудрено, что наши разгромили ее за двадцать четыре дня. Тогда почему же американцы после позорного для них Пёрл-Харбора, при наличии совершенной техники, не могли справиться с самураями в течение почти четырех лет? Ждали, когда мы им поможем?.. А может, скорую развязку решили две американских атомных бомбы, сброшенные с летающих крепостей на Хиросиму и Нагасаки.

– Я все устроила! – победным кличем прервала его стратегические размышления Люба. – Я переговорила с хозяйкой – она разрешила нам ночевать в мастерской, вот ключи. Даже свежее постельное белье предложила – она сама здесь иногда ночует. Только попросила не курить – там везде нитки, клочки материи, опасней пороховой бочки.

Гейши могут и подождать, решил про себя начинающий ловелас, и предложил даме поужинать во вчерашней кофейне в магазине напротив. Новый заем у кадета Леруна это позволял, и стол на сей раз был с вином, коньяком, трепангами и фруктами. Веселый ужин в пустом зале за разговорами о разных мелочах затянулся до закрытия. Все съесть и выпить не смогли, остатки Люба попросила официанта упаковать в бумажные пакеты.

– Ты подожди на улице, я проверю, все ли ушли, – притормозила его Люба на тротуаре перед входом в мастерскую. – Надо было к утру для одной советской костюм дошить – она с мужем в отпуск завтра уезжает. Две девушки остались. И Ван при них – не работать, конечно, – бдительно наблюдать.

Через минуту она крикнула сверху:

– Никого нет, поднимайся!

В мастерской его удивила кромешная тьма, заполненная липкой духотой и запахом жареного арахиса.

– Что, свет отключили? – спросил он, напрасно напрягая зрение.

– Не отключали, но я шторы задернула. Иначе полицейские при обходе улицы, если в окнах магазинов или других нежилых помещений будет свет, обязательно забарабанят в дверь. У них инструкция, что ли, такая. С Галиной Васильевной похожее было. Осталась ночевать, свет не погасила – по ночам она читает. Полицейские стучат – она им кричит, а они не слышат. И спуститься не может. Они взломали дверь, ворвались к ней. Наутро ее трясло, словно второй раз встретилась с хунхузами. А нам это надо – доказывать им, что мы не воры?

– Ну и юмора у вас здесь – полные штаны! В сорок первом, после начала войны, мы тоже соблюдали светомаскировку – ожидались налеты немецких бомбардировщиков на городок, где мы с мамой жили. Но до нас фрицы не долетели.

Для перестраховки на время, пока Люба застелет диван, по ее подсказке он на ощупь нашел выключатель и задействовал только одну лампочку в дальнем углу зала.

– Раздевайся! – скомандовала она. – Через две минуты свет отключу.

Приличный с виду диван при близком знакомстве с ним оказался очень негостеприимным – пружины с хрустом врезались в тело, на двоих едва хватало места, а ступни даже не упирались в боковой валик, а находились за его пределами.

– Придется встать, – сказала Люба. – Подстелем мутоновую шубу – ее принесли на перешивку только сегодня, не успели еще распороть.

С шубой костям стало приятней, а минут через пять он о ней вообще забыл – под ним была Люба, жаркая, страстная, не похожая на прежнюю, стесненную домашними условиями любовницу. Боязнью, что их услышат за стенкой или с антресолей. У нее можно было многому научиться. И она охотно делилась с ним, молодым бойцом на этом общечеловеческом поприще, зарубежным опытом общения с особями разных полов.

Однако настойчивого стука в дверь с улицы они не избежали. После первого удара вскочили с дивана, как по сигналу боевой тревоги, и поспешно стали одеваться в кромешной темноте. Когда стук стал походить на бесконечную пулеметную очередь, Люба прокричала «сейчас» и щелкнула выключателем. Казанов всмотрелся в циферблат своих швейцарских, пробормотал: «Уже полвосьмого…»

– Это Ван, вот мерзавец! Неужели он вчера унюхал неладное, когда я попросила у Галины Васильевны ключи? Или увидел их в моей руке, когда я из кабинета выходила.

Она носилась по залу и раздвигала на окнах плотные портьеры.

Ван подскочил к Казанову с вытянутой рукой и подобострастной улыбкой. Потом бросил красноречивый взгляд на диван – на нем уже не было ни простыней, ни шубы, ни подушек. Он с той же улыбкой что-то сказал Любе на китайском. Она поморщилась и ничего не ответила. Пошла к двери и на ходу позвала:

– Пойдем, Антон, я провожу тебя до вокзала, по пути поговорим.

Он кивнул китайцу и пошел вслед за ней. На улице она нервно подергивала плечами и взглядывала на него как бы в поиске сочувствия:

– Этот паразит мне теперь проходу не даст – будет донимать своими мерзкими шуточками и намеками. Всем знакомым растрезвонит, что я спала с тобой в мастерской. Хотя сам кому только не предлагал свои мерзкие услуги.

– Да плюнь ты на него? Какое ему дело?

– Он же коммунист, борец за нравственность. Наверное, и тебя большевики по головке не погладят, если увидят нас вместе.

– Чего-чего, а у нас таких ванов хоть пруд пруди. Сами себя загнали в вечное подполье

– Помолчи, вон мне знакомый машет. Остановимся, придется с ним поболтать.

С противоположного тротуара пытался перейти улицу высокий мужчина. Ему мешала вереница трехколесных чудо-машин с кожаными сидениями за спиной велорикш, налегающих на педали. Велорикши, в основном порожние, спешили к железнодорожному вокзалу. С пассажирами Казанов, вообще, видел велорикш очень редко. Офицерам нанимать их строго запрещалось. Да и воспитание не позволяло – это же бессовестная эксплуатация человека человеком! Чего не могли понять ни велорикши, ни вообще китайцы: почему не дать заработать несчастному, чтобы накормить себя и свою семью?

И до чего же красивым был этот Любин знакомый, одетый, несмотря на утреннюю прохладу, в одну облегающую его тело белую тенниску! На полголовы выше тоже высокого Антона, с в меру накаченными мышцами, холеным голубоглазым ликом и волнистыми русыми волосами – не иначе, как живая копия со скульптуры Аполлона Бельведерского. Наверное, он сознавал свою неотразимость, только это компенсировалось исходящей от него не показной доброжелательностью. И представился Антону просто – Лешей, – хотя и был лет на десять старше его. Разговаривая с Любой об общих знакомых и их делах, все время взглядывал на Антона, словно спрашивая, не надоел ли он своим разговором.

– Ты где пропадал? – спросила Люба. – Ездил в Харбин к маме или еще куда?

– Да нет же, Люба! Опять болел, думал, сдохну. Про мою болезнь ты, конечно, знаешь какая. Если бы не Галя – упокоился бы раб божий, а вы бы погуляли на моих поминках.

После прощальных рукопожатий Антон через несколько шагов спросил Любу:

– А что с ним было?

– А ты не понял? Обыкновенный запой. Он месяца три держится, а потом на месяц не может остановиться – пьет ханшин, самую что ни наесть дешевую отраву.

– Жаль, мне кажется, я таких красивых парней не видел.

– А что толку в его красоте? Польстился на легкие деньги, после нашей гимназии перестал учиться. Делать ничего не умел, пошел в ночной клуб и зарабатывал на рулетке. На сцене – круг, на нем пять или шесть голых девок, согнувшись и расставив ноги. Круг медленно вращается, и он по очереди сует каждой. А клиенты ставят, на какой он кончит. Ему от суммы ставок шел какой-то процент. Вскоре стал импотентом и альфонсом. На его красоту женщины сперва клевали, а вскоре выгоняли – пьет много. И как мужик – полный нуль. Одна Галя приняла на себя муку, уже лет восемь с ним возится – кормит, лечит, из запоя выводит.

Неожиданно брызнуло мелким дождем. Люба резко остановилась и отвела его за руку к стене дома:

– Давай, Антон, простимся здесь. Я вернусь и поговорю с Ваном. Пригрожу ему, что видела, как он из мастерской одну вещь украл. Может, заткнется. И Галину Васильевну предупрежу, чтобы она на него повлияла. Так не хочется грязи, а жизнь толкает меня в нее – просто спасу нет!.. Только скажи мне честно: мы еще увидимся? Ты сейчас куда-то исчезнешь и сразу обо мне забудешь.

– Почему ты так решила?

– Потому, что люблю тебя и боюсь потерять. Мне еще ни с кем не было так хорошо.

Не часто он слышал признания в любви. И этому не очень верил.

– Я же не на край света уезжаю – всего за сто километров. У меня есть мотоцикл, смогу к тебе приезжать на выходные – с вечера субботы до утра воскресения.

– Хочется верить, любимый. Давай поцелуемся – и я пошла. Не будем оглядываться – плохая примета.