Часть 2. ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОДНОЙ ПОЛК

24. Здесь стреляют в живот и в сердце

Из камеры хранения Антон с чемоданом зашел в отделанный при японцах белым кафелем туалет. Закрылся в кабине, переоделся в форму – в бриджи, гимнастерку, фуражку, сапоги, портупею. В кассе купил билет в Дафаньшень. До отхода поезда оставалось еще около полутора часом – он успел побриться в парикмахерской, а в ресторане, на первом этаже вокзала, выпить сто граммов водки и съесть большую тарелку свиной скоблянки в грибном соусе. Патрулей с утра он не видел, – наверное, было время развода и пересменки.

Все в рамках старых добрых офицерских традиций – поручик с утра побрит, слегка пьян и с дамы денег не потребовал.

До Дафаньшеня паровоз дымил немногим больше получаса. Окна вагона омывал апрельский дождь, и на душе лейтенанта было пусто и одиноко, хотя вокруг было много народа – беспрерывно что-то говорящих и жующих китайцев, в основном стариков и старух. И ни одного русского, не с кем слова сказать. И все прошедшее за последних два месяца как будто отделялось от него временем и пространством. Даже сегодняшняя ночь с Любой казалась далеким сном. А Лида, без которой он не мыслил жизни? А его первая любовь Таня в Казани – от нее он за полгода получил всего два письма, хотя до командировки писал ей каждую неделю. Все было каким-то временным, ненастоящим - и то, что казалось любовью, и то, что, может быть, являлось ею. Да и сам себе он представлялся сейчас случайным существом, неизвестно для чего появившимся на свет. Мечущимся, чего-то ищущим, никому не нужным.

Пока дошел с чемоданом от перрона до КПП танкового полка – изрядно промок. Боб жил на территории части, дислоцировавшейся, как и большинство советских войск, в местах расположения подразделений разбитой и плененной Квантунской армии. По офицерскому удостоверению пройти не разрешили, пришлось просить дежурного сержанта, чтобы он послал солдата за лейтенантом Динковым, командиром зенитного взвода.

– Такого взвода уже нет, товарищ лейтенант, – как будто издеваясь над ним, с присвистом сообщил на проходной дежурный сержант в лихо сдвинутой на правое ухо пилотке с косо сломанным резцом под тонкой верхней губой.

– Но лейтенант, надеюсь, уцелел.

– Так точно! Разрешите послать за ним?..

Боба он увидел в проем двери, от вертушки КПП, через четверть часа. Он шел под дождем, словно не замечая его, вялой походкой безразличного ко всему на свете человека через плац, небритый, заспанный, со слабо застегнутым ремнем портупеи. Но, завидев друга, заметно приободрился, подтянулся и ускорил шаг, словно направляясь к нему для доклада.

Офицерское общежитие – длинная плоскокрышая фанза с квадратными окнами, как почти все на Квантуне, построенная из дикого камня, находилась близко от проходной под прицелом двух десятков танков Т-34, стоящих на противоположной стороне просторного заасфальтированного плаца.

– Боб, наливай! – потребовал Антон, как только они оказались в образцово запущенной комнате Динкова – две солдатских не заправленных койки, две казарменных тумбочки и табуретки. – Промок и продрог до костей.

– Ничем не могу помочь – все выпито еще вчера. Сейчас к Салману сбегаю – у него всегда найдется. Вчера мой взвод похоронили, светлая ему память. Справили поминки.

– Брось, Боб, шутить! В чем дело?

– Ты оторвался от жизни, Антон, за свою командировку. Демобилизация, почти всех моих сержантов и солдат в Союз отправили. Видишь, рабочий день, а я хреном груши околачиваю. Пополнения в этом году не будет – мы ведь из Китая уходим. Меня после майских праздников в Союз командируют – дембелей сопровождать до Гродеково или Отпора, пока не знаю точно куда. Полк тоже здесь долго не задержится – технику уже готовят к погрузке на платформы и в вагоны. А меня, если вернусь, в другую часть отправят, может, и в ваш полк… Видишь, я в комнате один остался. Валерку Черепанова – он не кадет, но парень хороший – проводили в Хабаровск, в штаб ДВО за новым назначением. Тоже без мотострелкового взвода оказался. Все американские бронетранспортеры, грузовики, танки, самолеты – все, что мы получили от них по ленд-лизу, сейчас отсюда отправляют во Владивосток, режут на части или пускают под пресс, грузят в трюмы американских судов и увозят к себе на переплавку.

– Об этом я слышал. Так и так скоро вся их техника станет металлоломом – износилась, запчастей нет. У нас в полку два «студера» без глушителей ходят – ревут, как самолеты. Черт с ними!.. Зато я в чемодане имею нашу отечественную «охотничью». Специально сдал в багаж, чтобы этот энзэ использовать в критический момент. Закусить, Боб, что-то найдется?

– Найдется, только не у меня. Я к Салману сбегаю.

– Ты что, охренел? Он сюда примчится со мной драться! Он же у Любы окно камнями разбил. Ее Наташку едва не изнасиловал, сволочь!

– Мне Дора говорила. Их там не разберешь, кто прав, кто виноват. Да и с Доркой я, брат, завязал – не дает, как ни пытался. Вера, мол, не позволяет прелюбодействовать. Каждые выходные ей некогда – в церковь, говорит, ходит на все службы. Подозреваю, что у нее есть кто-то из эмигрантов. А нравится мне до чертиков! Одни титьки чего стоят – твердые, как футбольные мячи… Ладно, лучше не вспоминать. В Союз еду – там за все с ней поквитаюсь. А пока сбегаю в офицерскую столовую – как раз обед, принесу жратвы на двоих. Тебя закрою на ключ, чтобы никто не приперся. У нас московская комиссия из министерства обороны работает. Когда вернусь с обедом – за бутылкой расскажу, что она тут разнюхивает.

***

Из всех друзей по суворовскому училищу, наверное, самым ярким и способным был именно Борис Динков. Экспансивный, безудержный, хватающийся за все, что казалось ему интересным на данный момент. Любое увлечение он доводил до абсурда. Без регулярных тренировок он слыл вторым в роте спринтером. Мог исполнить любое упражнение на гимнастическом снаряде, спуститься на лыжах с любой горы, прыгнуть с десятиметровой вышки ласточкой. Нот не знал, но и без них подобрал понравившуюся ему мелодию на пианино. Был хорошим нападающим и вратарем в футболе. При желании он мог бы набрать с десяток спортивных разрядов, но они его не интересовали.

Его начитанность вызывала у Казанова, читавшего много и системно, ревнивое подозрение. Казалось, что Боб книги просто наспех пролистывает, а хвастает, что прочел. Однако потом обнаруживалось, что он знал содержание книги лучше тех, кто на нее затрачивал недели. Вопреки рекомендациям преподавателя литературы читать системно, он проглатывал все подряд, как правило, во время уроков. И писал он быстро, небрежно, с кляксами, но грамотно. Он никому не подражал, не стремился быть первым или лучшим. Никому не хотел нравиться – ни преподавателям, ни воспитателям, ни своим товарищам. Личная свобода и независимость для него не были самоцелью – просто он, вроде бы бездумно, оставался собою всегда и везде. B отличие от Антона, защищавшего свой внутренний мир, свое «я» в лобовых столкновениях с товарищами и начальством. Потому и у начальников был в изгоях. А Боб делал это играючи, под завесой легкомыслия и небрежного отказа от выяснения отношений с твердолобыми тупицами и формалистами. Может быть, поэтому он с легким сердцем признавал за Антоном руководящую роль в проведении импровизированных тайных и открытых акций нарушения жестких уставных правил поведения кадет и противостояния враждующим с ними группировкам кадетского братства. Вся вина за содеянное автоматически ложилась на зачинщика Антона. Тем более что он привычно брал всю ответственность за содеянное на себя. Вступал в яростные пререкания и получал наряды вне очереди, отсидки в карцере, лишения увольнений в город. Последнее вынуждало его на побеги в самовольные отлучки в город. Потому что уже в тринадцать лет он познал самую сильную и долгую любовь.

Конфликтовать, спорить с пеной у рта с любым авторитетом, включая, конечно, и Антона, доставляло Бобу удовольствие. Как и принять вызов и игнорировать угрозы самых сильных и бесшабашных однокашников. При этом Казанов не помнил, чтобы Боб за семь лет в кадетке с кем-то подрался. Искусней его никто не матерился. А прозвища, проклятия, оскорбления из его глотки были настолько меткими и емкими, что сами униженные и оскорбленные Бобом начинали первыми хохотать, хватаясь за живот. Он ухитрился попасть на гарнизонную гауптвахту за самоволку во время выпускных экзаменов, убежав на ночное свидание к татарке Розе, студентке пединститута. Любовь к ней свалилась на него именно накануне выпуска.

Единственным увлечением, которое захватило Динкова целиком, стала фотография. Его мама, красивая южанка из Краснодара, по неосторожности подарила ему трофейный фотоаппарат, купленный у раненого фронтовика. А потом она была вынуждена высылать азартному сыночку денежные переводы на покупку фотопластинок, фотобумаги, реактивов, кюветов.

Фотоувеличитель с дорогим объективом ему купили любящие тетка и ее муж, летчик-испытатель при авиационном заводе п/я 22 – к ним он ходил в увольнение. Если, конечно, за текущую неделю не нашкодил и не был уличен в непреходящем желании – подпольном чтении беллетристики на уроках и в часы самоподготовки. Или не попадался на стрельбе из рогатки, плевках жеваной бумагой из стеклянной трубки в или игре в ушки – оторванные от гимнастерок, шинелей и ширинок пуговицы, заменявшие монеты, используемые при аналогичной игре в чику.

Его профессионализм в фотобизнесе был признан командованием училища. За два года до выпуска ему предоставили маленький закуток без окна на втором этаже, примыкавший к клубу училища. Там он в свободное время, а то и по ночам занимался при красном свете красного фотографией в «собственной» лаборатории. Туда иногда он приглашал Антона в качестве ассистента.

Заметно помогала ему в обеспечении реактивами симпатизировавшая ему лаборантка кабинета химии Венера, веселая, бойкая брюнетка, державшая на коротком поводке сердце не одного кадета. Не даром, благодаря Венере и другой красавице – преподавательнице химии капитану административной службы Генуэффе Васильевне Морозовой, – кружок химии был самым многочисленным.

В этой фотолаборатории Антон и Боб поссорились едва ли на всю жизнь. Антон попросил друга отпечатать для себя какие-то фотографии, чтобы послать матери в деревню.

– А у тебя есть грoши на фотобумагу, проявитель, закрепитель? Ты не знаешь, сколько я на это у мамы и тети клянчу? Так я тебе скажу!

Антон сделал вид, что пропустил эти вопросы мимо ушей, но внутри у него все оборвалось. Образовавшуюся пропасть не заполнили и снимки, которые Боб для него тут же отпечатал. Их дружба не выдержала имущественного неравенства. Антон без объявления ультиматумов оборвал связи с Динковым. Понял, что правы предки: дружба дружбой, а денежки врозь. Хотя другим ребятам, даже из других рот, Боб никаких условий не ставил: всем, кто попадал в объектив его «кодака» – кадетам, командирам, преподавателям, – щедро раздавал фотки 6х6 см после бессонной ночи, проведенной в своей лаборатории.

А они-то трое – Антон, Боб, Джим Костян – были закадычными друзьями! Тем более что ему было хорошо известно, что за семь лет Антон не получал ни одной посылки, ни одного денежного перевода, ни одного подарка к дню рождения. Матери, инвалидке по сердцу, жившей попеременно нянькой в семьях своих дочерей, из своей нищенской пенсии в пятнадцать рублей за погибшего на фронте сына отделять было нечего. Старшие сестры думали о собственных семьях. Достаточно было и того, что он приезжал к ним на зимние и летние каникулы. Правда, всегда с продуктами. Отпускники отоваривались на складе училища мясом, крупами, макаронами, мукой или сухарями, сахаром, солью. Всем, что он бы съел за десять или тридцать суток отпуска, находясь в училище.

И как же рад был Антон, когда Боб, казалось бы, плевавший с верхней полки на мнение окружающих, через какое-то, довольно длительное, время, по-девичьи смущаясь, попросил у него прощения. И в знак примирения преподнес два оранжевых плода доселе неведомого для него инжира, присланного мамой из Краснодара. После этого примирения их дружба обрела второе дыхание.

***

Боб из столовой вернулся ни с чем. На молчаливый вопрос Антона он ответил без хвастовства, а в своем, Бобовском, стиле:

– А ты думал я, кадет, офицер, пойду по расположению гвардейского полка с кастрюлями, чашками, ложками? Представь, а навстречу мне – председатель московской комиссии, полковник: «Вы куда, лейтенант?.. Ах, к вам дружок приехал, вам закуска нужна! А ну-ка позовите мне Тяпкина-Ляпкина!» То есть нашего комполка. Короче, кушать будет подано ровно через пять минут, сэр.

Антон едва успел достать из чемодана и распечатать «охотничью», как в дверь характерно постучались носком сапога, Динков открыл ее, и вошел красномордый солдат с большим подносом, нагруженным двумя кастрюльками, стопкой тарелок, вилками-ложками, половником – все в алюминиевом исполнении. Поставив поднос на пол, солдат сервировал тумбочку тарелками и приборами и, приняв стойку «смирно», попросил разрешения удалиться.

Выпили из граненых стаканов по первой за встречу, закусив ложкой борща, и Антон захотел услышать, наконец, зачем пожаловала комиссия из Минобороны.

– Чепе в полку небывалое. Солдат старшину танковой роты едва на тот свет не отправил, а сам застрелился.

– Ни хрена себе! Из-за чего?

– Переборщил этот старшина-сверхсрочник Медведев с требованиями дисциплины и порядка. Солдат оскорблял. А к этому бойцу, старослужащему по третьему году, Парамонову, придирался особенно: без конца ему наряды вне очереди объявлял, тот с кухни не вылазил, из дневальства, в карауле через день на ремень. Нервы у него сдали, но все сделал обдуманно. С неделю назад Медведев снова его дневальным по роте вне очереди поставил. Он – ты сам дневалил, знаешь – находился на посту в коридоре, у телефона. Рядом с ним – оружейный ящик с офицерскими пистолетами и патронами, ключи от ящика – у дневального. Этот Парамонов достал из ящика «тэтэшку», зашел перед вечерней поверкой в ленкомнату – там солдаты в шашки, домино, шахматы играли и старшина с ними. Парамонов позвал Медведева к телефону, и когда он приблизился, всадил ему пулю в живот. А себе мгновенно – в сердце. Чтобы не промахнуться, он на гимнастерке против сердца заранее мелом нарисовал крестик.

– А Медведев?

– Схватился за живот, приказал позвонить дежурному по полку. Санитар роты сделал перевязку, положили на носилки и увезли в Чзиньчжоу – в госпиталь, сделали операцию. Пока жив. А жена здесь, в полку, у них ребенок недавно родился, грудью кормит. Вот комиссия и военная прокуратура нагрянули – таскают всех на допросы, трясут – от командиров до всех солдат роты поголовно. Политики особенно пересрались – слабо поставлена политико-воспитательная работа.

– Выкрутятся и будут, как в анекдоте, после смерти еще три дня языком болтать. Меня поставили на взвод, командир которого, старлей Белкин, застрелился месяца за полтора до того, как я приехал в батальон. Приказом назначили его, как тебя, в наряд – начальником караула. Он пришел к начальнику штаба Бабкину в кабинетик – Бабкин в то время комбата замещал, – встал на пороге: «Товарищ майор, прошу вас: отмените приказ, пойду в любой другой день». Бабкин: «Не отменю!» «Не отмените? Тогда я застрелюсь». «Да такие, как ты, не стреляются». Белкин выхватывает пистолет из кобуры, Бабкин – под стол. Выстрел – и мозги Белкина выплеснулись на стену в коридоре. Кровь оттерли, а пятно, конечно, не забелили, до сих пор напоминает о Белкине. Тоже была комиссия – все остались на своих местах. Помянем Белкина, говорят, хороший мужик был, но шибко вспыльчивый.

***

Антон промолчал, что в сентябре прошлого года у него самого возник соблазн застрелиться во время отпуска после окончания Рязанской пехотки. Приехав в Казань на встречу с кадетами-однокашниками, тоже новоиспеченными лейтенантами из пехотных училищ разных городов Союза, он на следующий день после банкета в ресторане «Татарстан» попал на вечеринку студентов в общежитии мединститута. Его давнишний друг, Миша Мингазов, бывший стрелок-радист на штурмовике, успевший повоевать, но ставший инвалидом в мирное время, мечтал стать хирургом. Ради этого он еще до поступления в институт постоянно вышивал гладью копии с картин, в основном натюрмортов, дабы накладывать швы на тела оперированных быстро и с художественным изяществом. А заодно занимался в балетной студии при театре оперы и балета и выступал в массовых танцах на представлениях «Лебединого озера», «Жизели», «Гаянэ».

Вечеринка в комнате трех девушек посвящалась именинам приблудной кошки. Предлог для присвоения ей оригинального имени Мурка, а главное выпивки в субботний вечер показался уважительным. У Миши после ста граммов произошел очередной припадок эпилепсии – с ним это часто случалось после падения с небольшой высоты штурмовика Ил-2 при посадке, когда внезапно кончился бензин и «летающий танк» грохнулся о землю бронированным брюхом. Долгих мытарства по госпиталям спасли ему жизнь, но эпилепсия лечению не поддавалась.

Мишу били конвульсии на полу, а будущие врачи, подложив под трясущуюся голову подушку, разжимали ему пенящийся слюной рот ручкой столовой ложки. Серая кошечка с розовым бантом на шее беспокойно мяукала рядом, обводя всех недоумевающими зелеными глазами. Когда Миша пришел в себя, его, вялого и бессловесного, Антон и одногруппник больного Лёва, худенький, тщедушный с виду бывший военный моряк, отслуживший семь лет на Северном Флоте, отвели в комнату двумя этажами ниже, уложили на койку и вернулись к девушкам.

Ушибленный моряк, руководивший хореографическим кружком института, был коммунистом, массовиком. С флота его комиссовали после того, как на шлюпочных гонках под парусом сломалась мачта и обрушилась ему на голову. Это стоило мореплавателю длительного лечения в мурманском военно-морском госпитале, но не помешало стать отличником учебы и Молотовским стипендиатом в медицинском институте.

Девчонок он веселил анекдотами, чечеткой, яблочком, а после вечеринки, чтобы не беспокоить больного, предложил Антону лечь с ним – свободной кровати не было. Одноместное ложе было тесным, так что Лёве пришлось уткнуться носом в стену, а Антону прижаться к его спине. Он уже засыпал, когда почувствовал, что Лев странно заелозил задом. Потом он полез шаловливой ручкой в ширинку кальсон потерявшего бдительность и ошеломленного внезапностью пехотного лейтенанта. С цепкостью профессионала Лев ухватился за его всегда готовый к бою жесткий стержень, чтобы направить его в нужное русло. При этом мигом спустил до колен с себя кальсоны и оголил тощую корму. Прочитанные когда-то Антоном главы из дореволюционных трудов доктора Фореля о гомосексуализме и других извращениях подтверждались суровой реальностью, ставя перед нелегким выбором. «Иди ты, пидор, на hui!» – возмущенно произнес Антон, вырвав из горсти танцора самое дорогое и вскакивая на ноги.

В темноте он оделся в форму, пробрался к спящему Михаилу и прилег на бок с краю его кровати поверх одеяла. Он знал, что не сможет уснуть, и уже спокойно размышлял, как достойно выпутаться из столь нештатной ситуации.

Самым простым было уйти тихо, не прибегая к бесполезным разоблачениям и не потратив остаток отпуска на разговоры со следователями. Он так и сделал. Поднялся на рассвете, взял сетку с арбузом, купленным для родных, пешком дошел до вокзала по пустынным прохладным улицам, усыпанным сухими листьями, дождался поезда до Нурлат Северных. Там его зять работал первым секретарем райкома КПСС, сестра – завучем средней школы, а мать возилась с четырьмя их детьми и вела домашнее хозяйство.

Еще в поезде его одолелевала мысль: надо застрелиться. Вся жизнь – бессмыслица, суета и грязь, педерастия и нудная армейская лямка, которую ему предстоит тянуть еще четверть века. Его командир взвода, добряк старлей Дмитриенко, прошедший войну, так объяснил суть военной жизни: «Вам не надо думать. Видите кучу камней в том углу двора? Я прикажу вам перенести их вон в тот угол, а потом обратно – на прежнее место. И вам остается только сказать «слушаюсь» и выполнить приказ беспрекословно, точно и в срок». А заместитель начальника училища полковник Тетенко хвастался перед строем их роты: «Зачем вы читаете книги? Я всю жизнь читаю только уставы – и, видите, уже полковник!..» И стоит ли жить ради этих идеалов – тупого послушания и стремления получить очередное воинское звание?..

Или другие его командиры рот – старлей Цуканов или майор Свинин? Для них ничего не стоило унизить, согнуть слабых курсантов в дугу, сломать их, лишив остатков воли.

К черту все! – нажать на спуск – и стать свободным…

Пистолет зятя, – польский браунинг, выданный ему для самозащиты, – хранился за доской над низкой дверью в передней сельского дома рядом с райкомом. Он достал его – вороненый, весомый, прохладный, с удобной рукояткой, с семью патронами в обойме, с изображением фашистского орла со свастикой в лапах. Дернул затвор и с резким металлическим щелчком загнал патрон в ствол и задумчиво, уже с меньшей решительностью стал подносить дуло к виску. Кажется, холодный кружок коснулся его кожи – в этот момент на двери дрогнула ситцевая занавеска и появилась мама. Он, опасаясь, как бы нечаянно не нажать на спуск, опустил оружие, сделав вид, что рассматривает его.

– Ты что, сынок, балуешься с этим? Это же не игрушкой? Как ты его нашел? Зять увидит – заругается. Он мне строго-настрого наказал, чтобы никто его наган не трогал…

Потом он представил, что бы последовало за выстрелом. Мама уже потеряла одного сына на фронте – его сразил осколок мины в затылок под Орлом. Зятя бы затаскали по партийным бюро и следователям, возможно, и с работы сняли… Цепная реакция страданий, принесенных им близким людям из-за какого-то педераста!.. Да, ты не создан для блаженства! И он уже сомневался, хватил ли бы ему духа спустить тогда курок.

Уже из Китая он написал Мингазову о его приятеле-педерасте и получил ответ, что Лева погорел на очередной попытке склонить кого-то уступить его мерзким притязаниям в ноябрьские праздники и был изгнан из института. Однако сумел перевестись в Саратовский мединститут с помощью влиятельного папаши и продолжить свое образование там…

***

Воспоминание о касании стального дула к виску не редко посещало его, но как нечто, не относящееся к нему самому. После этого было столько событий – и тяжелых, и забавных!.. А для себя он сделал вывод: жизнь любого – весьма любопытная штука и надо надеяться, что в ней еще предстоит разобраться и отыскать хоть что-то хорошее. И дал себе слово пройти свой путь до конца, что бы с ним ни случилось.

– Ну и за Парамонова, – добавил к поминальному тосту Боб. – Я его не знал, слышал только на собрании офицеров у комполка, – спокойным солдатом был, тихим. А стерпеть обиды не смог. Между собой офицеры судачат, что Медведев его накануне в каптерке избил или просто ударил… Но солдатам приказано – перед комиссией молчать, не вякать лишнего, а Медведева выгораживать – строгий, но справедливый. Для офицеров он, конечно, как старшина, был кладом – из казармы не вылезал, роту держал в ежовых рукавицах.

Выпили. Уровень в бутылке падал с катастрофической быстротой. Казанов стал наливать в стаканы по двенадцать наперстков.

– М-да, дела-делишки! Не вовремя я сюда попал, Боб. Послезавтра Первомай, хотел его с тобой провести. В Дальний завтра вечером махнуть на два дня, наших дам пощекотать в промежности. Дора, может, и передумала. Она признавалась, что ты ей нравишься.

– Лучше бы мне без объяснений и лишних слов дала. С поездкой ничего не выйдет – завтра начальником караула заступаю на почетную первомайскую вахту. Да и денег нет – на пропой с Доркой много ушло, и фототоваров накупил под завязку. Здесь они втрое дороже.

– Тогда, Боб, можно к ребятам в Чзиньчжоу махнуть сегодня, у меня на это юаней хватит.

– Согласен. Но на двенадцатичасовом поезде вернемся сюда – мне в восемь утра завтра на развод. Солдат и сержантов в караул будут собирать с миру по нитке – из разных подразделений. А на праздники, сам знаешь, объявляют повышенную боеготовность… И что-то в сон потянуло, ты не против покемарить минуток шестьсот?

– Только за! Я с тобой еще о сегодняшней ночи с Любой в ее мастерской не поделился – сюжет для небольшого рассказа. Почти не спали. Едва Дафаньшень твой не проехал – хорошо контролеры в марлевых повязках пошли по вагону билеты проверять. Ты дай мне, если есть, сухие трусы и майку, а я тебе свои оставлю, сдашь в стирку. И бутылку пустую припрячь – вдруг кого-нибудь черт принесет.