17. Не грызите, милочки, семечки в постели

– Видишь, какая чертовка! Уже не справляюсь с ней. И все время боюсь. В прошлом году Дорин сосед, петербургский интеллигент, добрый старик, заманил к себе восьмилетнюю девочку других соседей и изнасиловал. Соседи рвались к нему, а он за дверью плакал, говорил, что сам не помнит, что на него нашло. Когда полиция взломала дверь, он уже в туалете повесился.

За открытым окном сгустилась тьма, потянуло прохладой, сопка напротив как будто ближе подступила к дому. Но Люба не зажигала свет. Потом сказала просто:

– Что, ляжем, пока Наташки нет? При ней веди себя скромно, тем более что по секрету мне сказала, что ты хороший и ей понравился.

Все было намного лучше, чем в прошлый раз, – с долгими ласками, поцелуями и острым, от затылка до пят окончанием.

– Боюсь в тебя влюбиться, – вернувшись из туалета и укладываясь под простыню рядом – прохладная, влажная – сказала Люба. – Какой ты нежный, внимательный, словно я у тебя первая в жизни. А мне везло на мужланов – грубых, думающих только о своем удовольствии. О Сергее и нечего говорить – в нем чувств и знания женщины не больше, чем у дворового кобеля. А до него был Адам – здоровенный детина в очках, польский эмигрант из Шанхая, ненасытный, ревнивый и жестокий. Если бы он нас застал вот так – ты бы живым не ушел. Да и я тоже… Как-то днем, это года два назад, он приказал мне лечь, а мне не хотелось. Но его желание было законом. Пришлось ложиться. Он свое дело делает, а я семечки, как до этого грызла, так и продолжаю грызть. И, представляешь, он с меня спрыгнул, схватил, как пушинку, поднял над головой и шмякнул с размаху. И ладно не об пол, а обратно на тахту. Она треснула и развалилась. Я оказалась на полу. Так он еще по бокам моим пнул несколько раз босыми ногами. Себе на них оба больших пальца вывихнул – только это его и остановило.

В комнате было почти темно, только свет от уличного фонаря падал на потолок откуда-то сбоку. Казанову вдруг стало тоскливо от мысли, что он попал в странный, совсем иной мир – с китайцами, эмигрантами, с педофилами и садистами, с этой женщиной, взявшей его, как раба, в неволю. И ему нечего сказать ей по поводу ее рассказов о жизни, в которой он ни черта не понимает. Да и ее откровения о сношениях с другими мужиками разных национальностей предпочел бы не слышать.

– Нам лучше встать, – пробормотал он. – Пусть Наташа подумает, что мы не ложились. И я что-то есть захотел.

– Хочешь – вставай. Только пока свет не включай – комары с улицы налетят, спать не дадут, а еще хуже, если энцефалитом наградят. Окно я сама закрою – двух стекол пока так и не вставила, марлей затянула. Сергей, чтобы грехи загладить, на это вчера денег оставил. И снова десять банок говяжьей тушенки привез – на все лето запаса хватит.

– Нам от энцефалита две прививки сделали, заверили, что спасает. Говорят, без них восемь укусов – и парализация обеспечена.

– И мы бы сделали – денег нет на эту роскошь.

Люба с привычной ловкостью хозяйки соорудила стол, Антон открыл бутылки. Эмалированный желтый чайник разогревался на электроплитке, поставленной на пол, на кирпичи.

– Ну что, мой новый муж, – подняла стакан с красным вином Люба, когда сели за столик напротив друг друга, – выпьем за то, чтобы не расставаться как можно дольше. А вечного ничего не бывает.

Выпили, нагнулись над столом, встретились носами, потом губами. Глаза у Любы с расширенными зрачками в желто-зеленом ореоле сияли женским счастьем.

– А теперь расскажи о себе, Антон, я же должна хоть что-то знать о своем муже.

– Автобиографию, что ли?.. Я, Казанов Антон Никитич, родился в деревне…

– Ну, Антон, какие вы, советские, штампованные, будто вас в одной кустарной мастерской пальцем делали. Семьи у вас разлетелись, о предках своих вы забыли или просто ничего не знаете. И песни русские тоже. Разве что гимн или строевые, дубовые.

Казанов впервые с любопытством слушал враждебную клевету на советский образ жизни из уст убежденной антисоветчицы – так бы квалифицировал Любин выпад его преподаватель в пехотном училище по партийно-политическому воспитанию в войсках подполковник Тугушев. Ему любил подражать длинноносый и длинношеий курсант Янчук, потешный парень из Белгорода. Перед приходом в аудиторию подполковника, приехавшего в училище сразу после окончания военно-политической академии имени Ленина, Янчук становился перед взводом, складывал кисти на худой груди и елейно-трагическим тоном цитировал мордвина Тугушева: «А как некоторые офицеры на женщину смотрють?» Вглядывался в лица курсантов в ожидании ответа, благоговейно закатывал глаза, тыкал перстом в потолок и с негодованием вопиял: «Ка-а-ак на инструмент смотрють!..» Появление Тугушева на том месте, где только что стоял Янчук, вызывало еще больший смех, но преподавателя это не расстраивало: «Рад видеть вас, будущие офицеры, в отличном настроении. Сегодня мы будем говорить о поведении офицера в общественных местах…»

– Неважного мнения ты о нас, Любовь Андреевна, – засмеялся Казанов. – В Союзе по радио только песни разных народов и советских композиторов с утра до вечера слышишь. У меня есть отдельная записная книжка с такими песнями. Большинство из русских народных могу спеть – фальшиво, но с чувством. А насчет стихов… Давай на спор, кто из нас больше знает из Есенина, например, или Блока. Маяковского, конечно, у вас не издавали.

– Стихов знаю мало – разве отрывки из тех, что в гимназии учили – Пушкин, Лермонтов, Фет, Тютчев… Относительно песен я бы еще смогла с тобой поспорить. Но не будем же мы их орать при разбитых окнах. Меня и так соседи заели своими упреками. Да и вообще ты не такой, как другие, – как будто не советский, а наш, русский. Пойдешь со мной завтра на работу? Я своей хозяйке о тебе рассказала, хочет с тобой познакомиться. Она тоже из Харбина, только безногая, но уже трижды замужем была. Очень интересная дама, мастерица на все руки – кроит, шьет, вяжет, вышивает… Ее отец работал на русской железной дороге еще до революции. После семнадцатого года так и остался в Китае начальником небольшой станции. Ночью в дом ворвались хунхузы, всех перерезали, а она, совсем крошечная, спряталась где-то, спаслась. Но от испуга у нее отнялись ноги – так и остались малюсенькими, как у пятилетней. Всю жизнь провела в коляске, мало двигалась, поэтому полная очень. Воспитывалась у богатых родных в Харбине. Рано начала работать, но и образование хорошее получила. На китайском, японском и английском говорит, как на русском. А начитанная… Ей стихи поэты посвящали, Арсений Несмелов был в доме постоянным гостем. Не слышал о нем? Его ваши большевики арестовали и расстреляли за то, что он был офицером РОА – русской освободительной армии. Как и всех других двести тысяч самых молодых, здоровых и красивых русских мужчин – одних в Союз отправили и в лагерях уморили, других сразу прикончили.

– А если бы немцы с японцами и семеновцами нас победили? У нас коммунистов – миллионы и что, они бы их великодушно простили? – перебил ее вопросом Антон. Ответа не стал ждать – вернул разговор к безногой хозяйке: – Она старая, наверно? Как ее зовут?

– Галина Васильевна Демент. Совсем не старая, и красавица такая, что, боюсь, в нее еще влюбишься. Всех трех мужей она сама выгоняла, ни один ее не бросал. Может, потому, что до ваших она довольно богатая была – свой дом, свое дело. Я в Харбине ее понаслышке знала, в ее магазин одежды ходила. А в Дальнем она помещение арендовала, швейную мастерскую открыла, меня пригласила через Дору – она тоже у нее швеей. До нее я в ателье у китайца работала, но он сильно до меня домогался. А я этих манз не выношу, даже представить страшно, как это с ними… Не приведи Господь! Пойдешь со мной?

– А куда деваться? Может, мне лечь – намотался сегодня, в сон потянуло.

– Правильно, ложись. Сходи на цыпочках в туалет – он в конце коридора – и умойся там.

Сквозь сон он слышал, как пришла Наташа; мать шепотом отчитывала ее за опоздание. Потом, притворяясь спящим, видел, как девочка при свете, падающем в открытую дверь из коридора, забиралась со стула на антресоль встроенного шкафа, и там, согнувшись в три погибели, сдирала через голову кофту.

Когда рядом легла Люба, он выждал с полчаса и попытался подобраться к ней сзади, но она больно ущипнула его и отодвинулась, резко одернув на себе ночную рубашку, с риском свалиться на пол.