13. ХМД-70 и разборка в ханжболке

Казанов извлек из-под кровати свой почти пустой желтый фибровый чемодан, купленный специально для доставки панбархата на российский рынок. Сложил в него лейтенантскую форму из встроенного гардероба, чувствуя на себе презрительные взгляды Лиды Федотовой. Отвергнутая, но гордая адмиральская дочь непритязательной наружности выглядела старше своих лет – округлая, с отвисшим животом, щекастая и курносая. Вряд ли бы такая пришлась по вкусу знаменитому титулярному советнику из сатирико-комической песни Даргомыжского. А советскому лейтенанту-пулеметчику тем более.

Простились они весьма сухо. Зато Володя, вернувшийся к этому времени из штаба без новостей, несмотря на командный окрик жены остаться, настоял на том, чтобы проводить друга до автостанции. Он поменял форму на серые штатские брюки и желтую футболку. По требованию ворчливой спутницы жизни дал торжественную клятву пришвартоваться к семейному пирсу трезвым и невредимым пай-мальчиком. У двери чмокнул ее в надутую щеку. В ответ она недовольно фыркнула. После чего мужики вырвались на оперативный простор

– Ты прости мою дуру, – извиняющимся тоном сказал он на улице. И на всякий случай оглянулся – опасался ее всевидящего ока, ее всесшлышащих ушей. – Сама не ведает, что творит. С ума сходит по сыну. Да и будущее наше туманно и темно. Пойдем в мою любимую ханжболку, тяпнем по стременной. Вот тебе полмиллиона, как ты просил. Успеешь вернуть – верни. А нет – так и черт с ними! Лидка о моих заначках не знает. А на пропой у меня еще с миллион есть в загашнике. По правде сказать, не пойму – и что она на тебя взъелась? До недавнего времени прямо-таки восхищалась тобой: красавец, умница, характер золотой.

– К тебе ревнует, – отшутился Антон. – Ладно, берем курс на ханжовню – на твои угощаю.

И обомлел: вниз по крутой улице им навстречу спускался по ступеням Феликс Голубицкий, могучий и красивый, как безбородый Геракл. Одет в новую, с иголочки, лейтенантскую форму. Москвич Феликс состоял добрым приятелем Казанова по их третьей роте Рязанского пехотного. Да и Филя, увидев однокашника, был поражен в свое львиное сердце – сначала остановился, а потом кинулся обниматься. Оказалось, что он служит здесь, в Артуре. Обоим стало обидно, что за полтора месяца они ни разу не пересеклись. Хотя бы в том же Доме офицеров флота.

– Как тебе удалось в Артуре осесть? – позавидовал Казанов.

– А ты что, забыл? Я же еврей! Они, избранные и отзывчивые. И в штабе армии нашлись, в отделе кадров. И так обрадовались моему появлению, что при себе и оставили. Блат – движитель прогресса! Вы куда с таким рундуком?

– Сначала в ханжболку, а потом – на автостанцию. Я в Уссурийске, а потом здесь в командировке был с Витькой Аввакумовым – мы в одном полку оказались. Он уже в своем батальоне. Теперь и мне надо возвращаться на заставу – там наша рота уже почти полгода

– А-а, с жертвой бандита Куца. Как он, не хромает? С собой возьмете? Я на больничном – коновалы наши жировик на спине хорошо вырезали. А зашили с инфекцией очень плохо. Теперь долечиваюсь. Попутно вольнонаемной медсестричке градусник вставляю.

– Познакомься, Феликс, – друг мой, Владимир Федотов, капитан-лейтенант.

Голубицкий протянул ладонь для знакомства и почему-то засмеялся:

– Феликс… Я вас уже видел в сражении. Вы в портовом кабаке какому-то офицеру, тоже мореману, по физиономии заехали. Дуэль состоялась?

Худая физиономия Володи просияла улыбкой:

– Нет! Я оказался за бортом. За этот подвиг жду приказ из Москвы на увольнение из ВМС.

– Хороший повод, чтобы выпить.

У кудрявого, как мулата, Феликса и в пехотном не бывало плохого настроения – хлебом не корми, лишь бы позубоскалить. На Колю Локоткова, мастера спорта по спортивной стрельбе из винтовки, Голубицкий сочинил сногсшибательную эпиграмму. Хотя Коля заслуживал того, чтобы о нем тот же Феликс мог написать и трагическую поэму. Локотков, не будучи поэтом, по наитию срифмовал «коммунизм» с «онанизмом», а на него какой-то доброжелатель настучал. И Колю из Московского пехотного, кремлевского, училища отправили рядовым в солдаты. Но через год пребывания рядовым вдруг помиловали и направили для окончания образования в Рязань. В этом городе жертва коммунистического онанизма встречался со студенткой пединститута, и Феликс поинтересовался, спит он с ней или нет? Мастер пулевого спорта, худенький длинношеий кадет из Тульского СВУ, смущенно признался: «Пока нет, но я жду момент». Эта фраза и вдохновила Феликса на написание малоизвестного широким кругам творения, описывающего любовные страдания молодого Локоткова в его собственном внутреннем монологе. Влюбленный повествует, к каким хитроумным уловкам он прибегал и выжидал удобный момент, чтобы добраться до самого заветного местечка в анатомии любимой.

В памяти Казанова сохранился лишь заключительный фрагмент этого шедевра:

Мне сердце жгут сомненья злые,

Но выхода другого нет:

Пусть милую дерут другие,

А я буду ждать момент.

И этот момент наступил. За четыре месяца до окончания пехотки Коля расписался с выросшей на картошке рязанской матрешкой. По субботам, если не засылали в караул или дневалить по роте, он отправлялся в увольнения не на несколько часов, как холостяки, а на правах женатика – на всю ночь. Чтобы до восьми часов вечера воскресного дня пользоваться моментом. А лейтенантом на очередное место службы как мастер и чемпион распределился не в тьмутаракань, а в Московский военный округ. Он и в части размножения был парень не промах: в отпуск отбыл с заметно пополневшей в талии супругой. Решил, должно быть, порадовать свою маму перспективой скорого превращения в бабушку.

***

Ханжболка с распахнутой настежь дверью в этот утренний час была безлюдной. В тесном помещении с полками, уставленными темными бутылками пива с драконами на этикетках, все запахи перебивал густой дух кукурузной ханжи. Она ждала потребителей в пузатой, высотой с метр, глиняной корчаге, заткнутой кукурузной соломой. Виночерпий за высоким прилавком, молодой китаец с ввалившимися щеками и лихорадочным взглядом, сложив ладони на впалой груди, раскланялся и ловко, не спрашивая ни о чем, налил по сто пятьдесят граммов в три узких тонкостенных стакана из десятилитровой стеклянной бутыли.

– Сразу видно – старослужащий, знает наши вкусы, – подмигнул Голубицкий. – Наливает не эту бурду (он ткнул сапогом в корчагу), а рисовый гранатомет ХМД-70 – ханжу мгновенного действия семьдесят градусов. Это – нам в клюв. А что берем на зуб?

– Креветок и огурчиков. Другого здесь ничего нет, – кивнул Федотов узкой головой в сторону противня с дымящимися паром оранжевыми усатыми лангустами и банку с корнишонами.

- Что-то мы здесь сильно заелись! – усмехнулся Феликс. – До Китая я в Москве ничего подобного не то, что не ел, но и не видывал.

Боевую позицию заняли в положении стоя – за круглым тонконогим столиком в дальнем углу ханжболки.

– За встречу, господа ахвицеры, – поднося к губам стакан и перекрестившись двумя перстами, провозгласил воинствующий атеист-иудей Голубицкий.

«Граната» от ХМД прошла в желудок, ошпарив пищевод огненным хвостом, и упала в желудок, замерев в ожидании взрыва. Огурчик опередил его, нейтрализовав детонатор. Горячая волна через минуту ударила по мозгам и включила там центр политической шарманки почти отставного капитан-лейтенанта.

– Скоро не только меня – всех отсюда пометут, – обращая задумчивый взор почему-то в сторону бутыли с ХМД, предсказал Федотов. – Один вождь нашего племени грузинского происхождения, мудрейший из мудрейших, подарил китайскому хитрейшему из хитрейших кучу нашего оружия. Вообще все, что было нашим – пристани, склады да все! – за не хрен собачий. Этого показалось мало, и этот лысый болван, кукурузник, отдал ему КВЖД и согласился на вывод наших войск. Хотя по договору мы могли бы оставаться здесь еще двадцать лет.

– Советую перейти на более содержательную политинформацию о бабах, – посоветовал Феликс. – Сегодня я ночевал у медсестры. И вот представляете фантастическую картину: ночь, в окне застыло под луной бескрайнее море, а у меня перед глазами ее белая, как вторая луна, жопа. Жопа – и в ней отражается луна! – это поэтично и незабываемо, товарищи, на всю оставшуюся жизнь.

– Что, Антон, у вас в пехоте все такие мудаки? – обратился Володя к Казанову. – Я же о серьезном деле говорю, а ты херню несусветную городишь!

– За всю пехоту не отвечаю, а я такой. Лучше вспомни, кэп, и улыбнись, что сотворили царские сатрапы с лейтенантом Петром Петровичем Шмидтом полвека назад? – нисколько не обидевшись, но с заметным сарказмом спросил Голубицкий, штангист в полутяже и дипломированный преподаватель физкультуры, до пехотки окончивший по данному профилю техникум. – Только не с теми Шмидтами, что в «Двенадцати стульях». А с настоящим, с броненосца «Потемкин» – из поэмы Бори Пастернака.

– Это любой школьник знает, – пожал острыми плечами моряк, не чуждый литературы. Он, как и все присутствующие за столиком, изучал в обязательном порядке историю КПСС по Краткому курсу истории ВКП (б), где нашлось скромное место в несколько строк и для мятежного лейтенанта.

– Мой дядя самых честных правил, не школьник, а старый большевик, тоже историю знал, – уже более жестко продолжил Феликс. – Однако имел неосторожность в тридцать седьмом болтнуть нечто подобное твоему пассажу. Через месяц он встретился со Шмидтом в заоблачном плесе. Хотя именно он ходатайствовал перед моими родителями о присвоении мне имени Феликс. В память о том, Железном, с которым при царе за компанию тянул срок в каком-то централе.

– Феликс прав, – примирительно сказал Антон. – Ничего не изменилось после Сталина и Берии. Разумней всего – есть пироги с грибами, а язык держать в заднице. Двигаем на автостанцию?

– Если можно, я домой вернусь на расправу, – попросил Федотов. Было видно, что в нем еще кипел разум возмущенный. – Ты мою Лидку, Антон, знаешь: шаг влево, шаг вправо – пик дец!

И удалился, забыв пожать руки неблагодарным слушателям антисоветской пропаганды.

– Вот еще один карась-идеалист – находка для чекистов, – сказал Феликс, когда моряк скрылся за дверью ханжболки. – Как будто от нашей болтовни что-то изменится.