12. Не возжелай жены друга своя

Утром Казанов поднялся вместе с Абакумовым. В столовую не пошел. Предпочел искупаться на пустой желудок в ледяной воде озера, образованного бьющими с его дна родниками, напротив гостиницы. Через час дождался библиотекаршу, пока не соблазненную матерым обольстителем-интендантом. И сдал ей толстенный том Блока, вмещавший почти все им написанное.

Точно такой же он прочел от корки до корки еще в последнем классе суворовского училища, запомнил несколько стихов и навсегда подарил свое сердце трагическому поэту. В Рязани, в пехотном училище, сам пытался писать подражательные вирши в духе Есенина и Блока. Давал почитать их признанному поэту-кадету из Воронежского СВУ и своему закадычному другу Диме Орловскому. Дима был безнадежно влюблен в какую-то рязаночку, и исполненным трагизма стихам, посвященным ей, и мог бы позавидовать сам Лермонтов. Они лились из него, как из рога изобилия, и сразу отправлялись по почте предмету поклонения и обожания. А Казанов свои вирши после показа Орловскому уничтожал – сжигал или рвал в мелкие клочья. Ведь это была только проба пера, и настоящая поэзия изыдет из его души в пору творческой зрелости.

Но стихи, написанные здесь, в Порт-Артуре, на пляже с видом на бухту, с падающими в синюю воду чайками, на знаменитый Электрический утес с орудиями, охраняющими узкий проход в бухту из открытого моря, он отсылал Лиде, надеясь на свою память и не оставляя себе черновиков:

В синем мареве бухты Артурской

Вы мне белою феею чудитесь.

Красотой вашей строгою русской

И страданьем своим не забудетесь.

Через море и небо любовь

К вам моя устремляется чайкою –

С верой в то, что увидимся вновь:

Встреча наша была не случайною.

Отвечала ли она ему – Антон не знал. Все адресованные ему письма из Союза шли на полевую почту, в его 15-ый гвардейский полк. А потом доставлялись с оказией в батальоны и отдельно стоящие роты. Так что долгожданная весточка доходила до адресата минимум за месяц. И не редко пропадала в пути. Бывало и так, что написанное одним и тем же лицом письмо приходило через две недели после того, как было получено от него послание с упреком, что на предыдущее адресат не ответил. О том, чтобы переговорить по телефону с оставшимися в Союзе домашними или друзьями, пусть даже в Москве, Питере и других крупных городах, никто из простых смертных и не помышлял. А посылка могла пропасть на любом этапе ее перегрузки. И жаловаться было некому, даже Сталину. Тем более что он почил в бозе.

Хаос и бардак в условиях железной коммунистической диктатуры уживался даже в условиях, когда каждый неверный шаг мог расцениваться как вредительство. А незримая до времени расстрельная стенка гналась за каждым, живущим в стране победившего социализма. Только желание жить нормально, по-человечески, было сильнее страха. К тому же многим верилось и пелось, что «над страной весенний ветер веет, с каждым днем все радостнее жить, и никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить». Прямо как в дурдоме!..

***

Ехать в Дальний с утра и там целый день болтаться по раскаленному солнцем городу в ожидании, когда Люба вернется с работы, а Наташка из школы, не имело смысла. Да и патрули постоянно охотились на офицеров, пусть и переодетых в штатское. На них можно было нарваться в любом из наиболее посещаемых ими мест – на центральных улицах, в ресторанах, универмагах, в парках и на вокзале. За полтора месяца жизни в Артуре Казанов научился избегать контактов с этими братьями по оружию, предпочитая передвигаться по малолюдным периферийным улицам. И пока что вовремя скрывался от их всевидящих очей. Одетые в советскую военную форму патрули были хорошо заметны в китайской толпе, сплошь облаченной, без различия полов и возрастов, в черные или темно-синие чжифу – хлопчатобумажные брюки и френчи военного образца с накладными карманами на груди и боках. Русские называли эти универсальные костюмы «маодзедуновками». На китайских военных они были зелеными, одинаковыми по виду для солдат и офицеров. А звания обозначались ленточками с иероглифами, пришитыми на груди. Попробуй, разберись…

В Порт-Артуре встреча с морскими и армейскими патрулями ему ничем не грозила: он в командировке на армейских складах, и это в любой момент подтвердится по звонку туда.

А пока надо зайти к Федотовым, Володе и Лиде, – забрать свой чемодан с барахлом и узнать, как у них дела. Володя, капитан-лейтенант и капитан гидрографического судна, обеспечивавшего в основном оповещение наших судов об изменениях режима плавания, надежную работу маяков и сигнальных и оградительных знаков, крепко залетел на пьяной драке со своим непосредственным командиром в портовом ресторане. И теперь, будучи отстраненным от службы, уже второй месяц, мучаясь от безделья и неопределенности, ждал приказа из Москвы, утверждающего или отменяющего приговор суда офицерского суда чести о его увольнении из ВМС.

Раньше Володя проговаривался, что хочет покончить с морской карьерой. На этой должности и в этом звании он застрял уже на четыре года. И впереди ничего хорошего не светит. Ему двадцать восемь лет, в его карточке поощрений и взысканий нет ни одного поощрения. Зато красуется хвост нескольких снятых и свежих взысканий за разные «подвиги» – от пьянки до грубости и неподчинения дурацким, на его взгляд, распоряжениям начальства. Так что даже до капитана третьего ранга ему – как до Луны. А до адмиральских погон дальше, чем до построения коммунизма в одной, отдельно взятой, стране.

Володя, коренной питерец, был стихийным диссидентом-одиночкой. В пьяных застольях он частенько – без опасения нарваться на сексота-стукача – в кругу друзей называл Сталина кровавым палачом нации, Хрущева – плешивым болваном-кукурузником. А наш самый передовой социалистический строй – красным террором и фашизмом. Ведь это доказали сами большевики началом преследования евреев в компании по разоблачению врачей-убийц, Гулагом, уничтожением казачества, высылкой целых народов на Крайний Север, в Казахстан, в Сибирь, в Среднюю Азию. Вымиранием миллионов соотечественников от голода, возрождением крепостного права под личиной коллективизации. Да и прошлогодним разоблачением и расстрелом без суда и следствия Лаврентия Берии. А что ждет Россию в будущем – в страшном сне представить невозможно. Он указывал костлявым пальцем в потолок и восклицал:

– Армагеддон!

Этого слова никто из собутыльников не знал. Раздавался пьяный хохот и добродушное подначивание оратора.

Впрочем, схожие злостные измышления западной пропаганды Казанов, вместе с коллегами-офицерами, стал слушать по ламповому радиоприемнику на заставе в первый же месяц приезда в Китай. Говорили, что корабль с одной из лживых радиостанций «Голоса Америки» плавал где-то рядом – в нейтральных водах Желтого или Японского моря. Чекистские «глушилки» не могли подавить в эфире ядовитые «откровения антикоммунистических выродков» из числа белогвардейцев, дезертиров и предателей. Эти ублюдки остались на Западе, и теперь трусливо торгуют своей совестью и честью за тридцать серебряников в угоду покровителям из ЦРУ, ФБР, Интеллидженс Сервис, Моссада и других буржуазных разведок.

Однако вся эта болтовня проходила по сознанию Казанова рикошетом – не сквозь мозг, а поверх его костяной оболочки. Его миропонимание, как и всех его братьев по оружию, комфортно укладывалось в броские примитивные словесные штампы и клише советской радио-газетной пропаганды. Контраргумент находился тоже убийственный: завидуют нам капиталисты, с ума спятили от зависти. Мы победили их в гражданской и Отечественной войнах, построили социализм. Коммунизм тоже не за горами. И все это потому, что мы – патриоты нашей любимой Родины. Свято верим в партию, в народ, в светлое будущее всего человечества. Теперь в странах Восточной Европы в Китае, и в Северной Корее, как в песне, «идут, идут вперед народы» в авангарде мировой цивилизации. И все туда же – к коммунизму!..

С Володей Антон не спорил – отстраненно слушал, не давая повода к долгой и скучной дискуссии. Думал в духе ротного политинформатора: мы победили, мы побеждаем. А победителей не судят. Мы же – ты юношей, а я ребенком – добровольно согласились встать на стражу завоеваний советского народа. Так зачем нам, воинам страны Советов, впустую Му-му сношать?.. После очередной рюмки антисоветское выступление потомка декабристов с Сенатской площади, моряков-защитников Порт-Артура и штурмовиков Зимнего дворца в начале текущего века предавалось забвению…

Было около десяти утра, солнце над Артуром палило вовсю, высокое, чуть припудренное подвижной дымкой. Но Федотовы еще дрыхли. Дверь открыла пухлощекая заспанная Лида. Без особой радости проворчала:

– Ах, это ты, Антон. Что так рано? За вещами пришел? Проходи. Вчера ввалились двое сочувствующих с бутылками – Вовка снова набрался.

В большой комнате с опущенными шторами на двух окнах стоял душный полусумрак. Лида включила тусклую лампочку под потолком. Светлее от этого не стало, только явственней обозначился бардак – затоптанный пол, разбросанная куда попало одежда, неубранная со стола посуда с остатками еды, пустые бутылки из-под вина, водки, ханжи. Но больше всего угнетало злое курносое лицо Лиды, – казалось, она ненавидела весь свет. Почти год назад они с Володей отвезли в Питер к ее родителям двухгодовалого сына, и она все время пилила мужа за это. Скоро предстояло свидание и с родителями, и с ребенком, но и это ее не радовало.

– Вставай, пьянь! – потрясла она за голое плечо мужа, спавшего лицом к серой, давно не беленой стене. – К тебе пришли, снова можешь надраться, как свинья.

Отец у Лиды был адмиралом, и она вела себя с морским волком по-адмиральски, как со шкодливым гардемарином.

– А-а, Антон, – обрадовался Володя. По голосу и по его виду не верилось, что вечером он сильно накушался. – Есть хочешь, садись, позавтракаем.

– Разбежался! – осадила его Лида. – А ты приготовил?

– Не сердись, Лидочка, сейчас приготовлю любимое, сверхскоростное – рожки по-флотски. Тушенка есть, лапша тоже.

Он сидел на краю неопрятной постели и натягивал на себя тельняшку. Худой, кожа да кости, словно никогда физкультурой не занимался.

Антону и Витьке Аввакумову по приглашению Володи довелось разок на целый день выходить на его корабле в море – проверять маяки. Даже высаживаться из шлюпки, опущенной с судна, на каменистый горбатый островок Инкаунтр, хорошо видный с пляжей Дальнего. Пока одни моряки меняли на маяке лампы и газовые баллоны, другие шарили по крутому склону и снимали с гнезд доверчивых бакланов, совали их в мешки. Просвечивали на солнце, не завелись ли в яйцах зародыши, и складывали, еще не насиженные, пригодные для омлета, в алюминиевые блюда. А кому-то удалось снять с гнезда и самку альбатроса, белую гордую птицу – от клюва до кончика хвоста длиннее метра. На корабле альбатросиха даже от рыбы, предложенной матросом, отвернулась. Виктор вознамерился погладить ее по головке и жестоко поплатился: скиталица морей выхватила кусок мяса из его пальца крючковатым клювом и с удовольствием проглотила. Но даже после этого за компанию с бакланами в суп не попала. Моряки на корабле развязали ей лапки, подбросили в воздух, и буревестница взмыла в синее небо. Распахнула во всю ширь необъятные крылья, и, словно живой планер, поплыла в направлении островка Инкаунтр для продолжения рода в океанической колонии.

Володя в морской форме на корабле смотрелся браво – и в ходовой рубке, и в своей каюте. Два десятка моряков – двое из них, первый помощник и главный механик, именуемый по-корабельному «дедом», офицеры и матросы – относились к капитану с должным почтением. За такой бедлам, как в своей квартире, он бы любого из них, начиная с боцмана, заставил драить палубу, кубрики, трапы до посинения.

– Спасибо, я уже позавтракал в столовой на складах, – соврал Казанов. – Тороплюсь, в полк неделю назад должен был явиться, да у друзей застрял в Дафаньшене и Дальнем. За чемоданом зашел – в нем вся моя воинская амуниция… И еще, Володя: я на мели. Не займешь тысяч четыреста? Я с десятого мая по графику в отпуск иду, отпускные получу, заеду к вам и верну.

– Нашел, у кого занимать! – гневно вмешалась Лида. – Он вот-вот за штатом окажется, только за звание получать будет. В три раза меньше, чем сейчас. И на что мы жить будем? А если в Союз нас в двадцать четыре часа выпрут – кому ты тогда, Антон, долг вернешь?

Володя застыл на кровати, понуро опустив плечи и голову, не смея посмотреть в глаза друга. Морской волк выглядел побитым псом-подкаблучником.

– Извините, не подумал, – сказал Казанов.

И в очередной раз за последний месяц пожалел, что судьба свела его с этой парой еще на пути из Казани в Хабаровск.

***

В начале ноября прошлого года ему пришлось трое суток жить в гостинице Казанского аэропорта, пропуская переполненные рейсы, чтобы за счет опоздавшего пассажира оказаться на борту летевшего из Москвы Ил-14. Соседями по местам в салоне оказались Володя и Лида, веселые, компанейские. Полет до Хабаровска занял больше тридцати часов. Самолеты и экипажи менялись через каждые два-три часа полета – в Свердловске, в Омске, в Новосибирске, в Красноярске, в Иркутске, в Улан-Удэ, Чите, Магдагаче. В Новосибирске промаялись в аэропорту из-за пурги четыре часа с десяти вечера до двух ночи. Но у их троицы полет прошел весело: играли в карты на символически малые деньги, в портах спешили в ресторан – пили и ели, что хотели. Володя и Лида уговаривали Антона получить назначение в штабе округа в Китай, а там воссоединиться с ними в Порт-Артуре. Рассказывали, как там интересно и выгодно служить – и денег, и шмоток таких он в Союзе не увидит. Дали ему артурский адрес.

В Хабаровске приземлились глубокой ночью. При выходе на трап у Казанова ледяным порывом ветра сдуло фуражку с кокардой и унесло в серебрящуюся мелкой снежной крупой темноту.

– Плохая примета, – каркнул кто-то за его спиной. – Вряд ли отсюда вернетесь…

А через пять дней, уже на китайской стороне, когда на станции Пограничной кузова вагонов их поезда переставлялись подъемным краном с тележек пути, имеющего российскую ширину колеи, на тележки с более узкой, европейской, колеей, принятой при строительстве КВЖД, он увидел Володю и Лиду Федотовых. Они шли вдоль состава навстречу ему и обрадовались, как родному, – обнялись и расцеловались. И после этого все три дня пути до Дальнего супруги не отпускали Антона от себя.

По договоренности с начальником поезда, они сумели переселить его в свой вагон, чтобы, как и в самолете, убивать время игрой в карты и бесконечными заседаниями в вагоне-ресторане. Это был не первый их вояж из Китая и обратно, поэтому они запаслись юанями для безбедного продолжения отпуска. Казанову же на границе выдали инвалюты в обрез, в счет части подъемных денег для обоснования на новом месте службы. А по приезду в Дальний Федотовы настояли, чтобы он ехал не со своей командой офицеров на поезде, а с ними – на автобусе.

Дома устроили богатый ужин из привезенных из Питера продуктов, орошаемых армянским пятизвездочным. И все дни, пока получал назначение в штабе армии, Антон жил у них в атмосфере беспрерывного праздника.

И на этот раз, после возвращения Казанова из Уссурийска, супруги настояли, чтобы он жил у них вместе с привезенными из Союза балыком, селедкой, «охотничей» и «старкой». Лида и Володя каждый раз за ужином просили Антона рассказать стихи и спеть что-то сентиментальное, вроде «я по первому снегу бреду» или «не храпи запоздалая тройка, наша жизнь пролетит без следа» на придуманные им самим мелодии. Водка развязывала язык, и он откровенно расписывал им свои приключения с Люськой и Лидой Закамской. А они рассказывали о том, как познакомились, поженились, какой у них замечательный сын и родители – образованные, умные, чуткие, обеспеченные. И хорошо, если Володя получит вольную, поступит в политехнический институт, хотя у него и так высшее образование – он окончил знаменитую «дзержинку». А у Лиды  университетское образование – она историк, так что и на гражданке они не пропадут…

Вечера, похожие на семейные посиделки за бутылкой, протекали прекрасно – в полном единении молодых душ и взаимопонимании.

Все испортила Лида. В один из таких ужинов, когда они были втроем – Володя, Лида и Антон – и находились в состоянии приличного подпития с песнопениями, ей вздумалось под столом наступать босой ногой на его беззащитную ступню. Антону это не понравилось, но и сделать он ничего не мог: стол был маленький, стул упирался спинкой в стену, так что отступать было некуда. Агрессорша сидела напротив, не сводя с него насмешливых вопрошающих серых глаз и настигая его ступню своей, горячей и настырной. А ему приходилось делать вид, что в доме Федотовых ничего не смешалось.

Володя вел себя как римский кесарь – его жена оставалась вне подозрения. К восьми утра он, как обычно, ушел в штаб эскадры – узнать, не пришел ли приказ о его увольнении в запас. Антон и Лида остались в своих постелях на расстоянии двух метров друг от друга. Антон, уткнувшись взглядом в стену, чтобы не видеть ее. И, притворяясь спящим, замер в томительном ожидании второго раунда молчаливого поединка. Через какое-то время он услышал скрип кроватной сетки, шлепки босых ног по полу. Сердце у него подкатило к горлу – сейчас она навалится на него – и что тогда делать? Оттолкнуть ее?.. Или обнять? – а там будь что будет…

Но Лида зазвенела умывальником в углу у двери, и дальше вела себя как ни в чем не бывало. Шевельнулось подозрение в намерении провести тестирование его моральной устойчивости. Может, и Володя согласился участвовать в этом розыгрыше?

«Сюда я больше не ездок», – сказал себе новоявленный Чацкий. И с того дня делил работу и досуг с надежным другом Витей Аввакумовым в Доме офицеров флота в той части Артура, которую именовали Новым городом. А спал на солдатской койке в комнатке складской гостиницы для командированных интендантов, получавших амуницию для многочисленных частей Квантуна. Просыпался по привычке в шесть утра, учил стихи Блока или сочинял собственные для своей Прекрасной Дамы – недосягаемой Лидии Закамской. Дополнял стихи пространной прозой и еженедельно отправлял конверты по армейской почте. И представлял, с каким лицом и чувствами она читает его литературные откровения, – с негодованием, восхищением или безразличием. Но лицо ее становилось все расплывчатей. Каждый раз приходилось сильно напрягаться, чтобы получилось цельное – из носа, глаз губ, пепельной косы, уложенной в корону… И прислушивался к голосу своего сердца, отказываясь признаться себе, что прежняя тоска и боль уступают место отрывочным воспоминаниям, теряющим краску от многочисленных повторений.