11. Её грозит застрелить. Сам намерен застрелиться

И потом не мог заснуть. Утром поднялся с постели на полу разбитым. От завтрака отказался. В складской канцелярии сонно подписывал какие-то бумаги, сдал по акту клещи для опломбирования. В караульном помещении ему вернули из оружейного шкафа пистолет ТТ в кобуре, поскольку назавтра утром их эшелон отходил с грузовой станции на Черной речке.

Здесь же, в караулке, он сел за свободный стол, попросил листок бумаги, чернильницу и ручку и написал Лиде проникновенное письмо в духе Купринского Желткова из «Гранатового браслета», только значительно короче и без намерения покинуть этот мир.

– Моя Томка и твоя Люська нам прощальный ужин готовят, – предупредил его Сашка. – За мной персональное такси к пяти часам приедет. Люська на тебя зуб точит: влюбилась, говорит, жить без него не могу. Так ты ее своим дураком за живое задел.

– Думаю, она быстро утешится. Сегодня ее в буфете видел, попросил прощения и мило распрощался. Мы с Витей в ресторан сходим. Подбрось нас до центра – там с Лидой на пару минут встречусь. А ты и с двумя справишься.

У интенданта не нашлось сил на достойный ответ, кавалера ордена Красной Звезды и многих медалей.

Происхождение ордена он объяснил просто: был с двумя солдатами – связистом и корректировщиком – в разведке, засекли цели, передали координаты по рации. Фрицы рацию запеленговали, пошли цепью. Пришлось вызвать огонь батареи на себя. Солдаты погибли от своих снарядов. Он отделался ранением в плечо и в бедро, и Родина его наградила.

А теперь, через девять лет после войны, провалившиеся глаза, отечное лицо и мандражирующие верхние конечности героя молили провидение об отдыхе и уединении от мирских сует в теплушке, на нарах – под монотонный перестук чугунных колес…

***

На этот раз на свидание опоздала Лида. Чтобы не привлекать любопытствующих глаз населения, Казанов фланировал из конца в конец квартала с дореволюционными бревенчатыми хатами, до подоконников ушедшими в родную землю. Сугроб вдоль тротуара осел, покрылся черными разводами от угольной пыли и сажи из труб. Талая вода и превращенный в кашицу снег хлюпали под сапогами. Солнце в колеблющемся световом мареве обещало скорое тепло, зелень, новизну. А он уезжает и, может, никогда не приедет сюда. Никогда, если, конечно, Лида не позовет его. Да и что было между ними? – всего две встречи, ничему не обязывающие признанья… Но вот эта недосказанность, неопределенность, это отчаяние, что разрывает сердце, останутся надолго, на всю жизнь.

Она появилась из-за угла совсем не такой, как он ожидал – с непокрытой головой, волосы уложены короной, в синем коротком пальтишке, уродующим ее высокую грудь, и в резиновых сапогах. Очень домашняя и не менее прекрасная. Он подбежал к ней, хотел обнять, но она уперлась ему в грудь ладонями – не подпустила. В светлых глазах – лихорадочное отчаяние, не накрашенные губы слегка приоткрыты и судорожно подергиваются.

– Прости, Антон, не до сантиментов. Это какой-то кошмар! Он вчера поджидал меня у ворот, устроил допрос: где была, с кем, что делала?.. Стал меня душить. Я закричала, выбежала мама, тоже закричала, сбежались соседи. Он скрылся. А недавно появился пьяный, с пистолетом – он его с фронта привез, парабеллум, – угрожал пристрелить и меня, и маму, и всех, кто ко мне приблизится. Уходи скорей. Напиши мне, и я пришлю фотографию. Сегодня было не до этого. Прощай, Антон! Я всегда буду помнить тебя, всегда!

Она дотронулась до его щеки холодными губами, повернулась и, не оглянувшись, скрылась за углом. А он, потрясенный и растерянный, не успел и слова произнести. И только через минуту опомнился: ведь и он – офицер, и у него есть пистолет – вот он, табельный, законный, у него в кобуре под шинелью, и он может защитить ее. Кинулся следом, поскользнулся на мокром льду, упал на бок, рука по локоть провалилась в сугроб. Вскчил на ноги, добежал до угла – Лида растворилась, как будто ее и не было совсем – только видение, чудный и несбыточный сон, игра воображения.

***

В тот вечер они сильно напились. Прихватили с собой из ресторана бутылку коньяка и две бутылки шампанского – угостить хозяев, бабу Раю и Пашу, ее фронтового сына-инвалида. Но вместо этого взяли такси, катались по городу, чтобы стравить остатки советских денег, – в Китае они не понадобятся, – щедро расплатились с таксистом. И пошагали с кривляньями и приплясом посередине улицы, открыли шампанское – каждый по бутылке – и пили его как пиво, из горла.

– Витька! – слезно кричал Казанов, задыхаясь и сморкаясь шампанской пеной. – Я люблю ее, люблю больше жизни! Как я буду жить без Лиды? Скажи мне – как? А может, застрелиться?

– А почему бы и нет? Стреляйся немедленно, Антон! Если сам не можешь – я с удовольствием помогу. Вот так!

Витька метнул недопитую бутылку в телеграфный столб. И к обоюдному восторгу попал в его основание – в закопанный вертикально рельс, к которому бревно с изоляторами было прикручено проволокой. Предрассветный стеклянно-металлический звон и взрыв шампанского могли разбудить весь город. Патрулей и милицию – в первую очередь. Но раньше их сработали инстинкт самосохранения и чувство воинского долга: на Черной речке под парами пыхтел чумазый паровоз с прицепленным к нему составом. А в вагонах – доверенные под их ответственность портянки и кальсоны. Их с нетерпением ждала целая армия на Ляодунском полуострове. А попасть в цепкие лапы патрулей было бы равносильно невыполнению боевого задания. И они, не сговариваясь, опрометью бросились под крыло бабушки и ее сына, чтобы обрадовать и вместе отметить свое прощание с Родиной. Коньяк в Витькиной полевой сумке с нетерпением ждал выхода на свободу.

А «желтковское» письмо Лиде Казанов обнаружил во внутреннем кармане шинели на следующий день, когда их эшелон подходил к советско-китайской границе. Отправил его только через несколько дней из Порт-Артура, со следующего года на картах мира ставшем Люйшунем.