Симонов хотел помочь Володе
помыть посуду, но тот остановил его:
- Брось,
Шурик! На кухне и одному места мало. Иди, поваляйся - я тебе уже постлал вон в
той комнате. А ты меня знаешь: я дома бардака не терплю. Помою посуду,
приберусь - и тоже лягу.
- Так мы с тобой еще не
поговорили.
- Ну, ты же
не уезжаешь! Успеем - не сегодня, так завтра. Я же вижу, ты сник. Наверное,
опять с Кариной всю ночь в бэбэ проиграл?
- И все же, что за коробку
тебе передал Дуче?
- Открывай, посмотрим. Что-то, наверно, детишкам на молочишко, - сказал
Вовик.
Он тяжело плюхнулся на стул и навалился всем телом на стол, заставленный тарелками, остатками овощного салата в
глубоком блюде, закопченной сковородой с подгорелыми ломтиками картошки, пустыми
бутылками в орнаменте из апельсиновых и банановых корок. Кажется, свою дневную
норму - семисот пятидесятиграммовую бутылку сорокаградусного рома - кудрявый
светловолосый ангел освоил. В его голубых неподвижных глазах бродил диковатый
отсвет смятенного или тоскующего духа. Он все же очень походил на Блока -
внешне, конечно.
- Ну что на меня уставился,
Шурик? Колупай коробку - она там, в моей комнате. Волоки ее сюда!
Симонов, покачиваясь и
сознавая, что и он свой норматив потребления горячительного превысил не менее
чем вдвое, доставил коробку на досмотр, напевая на ходу: «Ах, полным-полна моя
коробушка, есть в ней ситец и парча...» Поставил коробку на стул сбоку от Вовика:
- Вскрывай сам! Вот нож.
- Ножом? -
удивился Вовик. - Ну, давай - ножом так ножом. А почему не членом? Нет, не хочу
ни тем, ни другим. Ты же хочешь видеть, что там, - ты и действуй-злодействуй. Я
нахерачился опять, Шурик, до посинения. И правильно сделал! Кто не курит и не
пьет - тот здоровеньким помрет. Так ведь, Шурик?
- Итак,
право перерезать синюю ленту ты доверил мне. Ахалай-махалай, ленту, ножик,
обрезай!
Вовик, ясное дело, очень
пьян, но и ты не меньше, Шурик.
Синяя изоляционная лента
тянулась, но не резалась. Наконец лопнула, и картонные створки встали
вертикально. Пьяным глазам кладоискателей открылись несметные сокровища
картонного сундучка. С левой стороны стройными рядами стояли флаконы с «перфюме»
и «агуа де колониа» - духами и одеколоном - от «Красной Москвы» до годного для
потребления внутрь «Тройного». А все остальное пространство было заполнено
новеньким барахлом из арсенала гаванской автолавки, побывавшей в Моа в прошлом
месяце: женские костюмы, немецкие дамские гарнитуры, пар пять джинсов, мужские
рубашки, туфли и босоножки.
Но самым интересным Симонову
показался листок бумаги с описью содержимого с указанием цены каждого предмета:
1. Рубашка с к/рукавом - 4
песо;
2. Джинсы сов. - 6 песо;
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
_ _ _ _
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
_ _ _ _
34.
Одеколон «Тройной» - 1 песо
50 сент.
- Ну и что ты с этим должен
сделать, Вовик? Спекульнуть и вернуть Дуче деньги втройне в сравнении с этим
прейскурантом?
- А ты как думал, Шурик? Зря ты своего ничего не привез. И ты бы поимел то же, что и Смочков... Ты мой друг, и я не боюсь сказать тебе все. Я тут в такие дела влез, что подхожу под вышку. Если попадусь, конечно... Смочкову эти песо, как и наши вонючие деревянные, на хер не нужны. Золото, камушки, доллары - за этим он охотится. А этого добра тут у некоторых - хоть жопой ешь! Осталось с дореволюционных времен и лежит мертвым грузом. Сбывают своим перекупщикам за разное говно. А перекупщики сплавляют это - опять же за барахло – нам. И морякам - советским, чешским, югославским, с Кипра. И всем хорошо!.. У меня самого этого золота... Хошь, покажу? Ладно, не сегодня - далеко спрятано, сам хер найду... Убери этот товар обратно ко мне в спальню. Смочкову ничего не говори - он сам мне завтра верняком позвонит. Ложись. Воду на ночь дали - можешь сполоснуться. У меня «калентадор» на душе есть - включи, если холодной воды боишься.