Эти и другие подробности из
жизни земляков Симонов узнал на вечернем заседании здесь же, в apartamento Голоскова. Оно проходило в несколько расширенном составе.
Присутствовали те же Голосков, Симонов, Климухин. Но Аксентьев прихватил с
собой ленинградку Галю - крепкую, грудастую, веселую архитекторшу с усами и волосатыми,
как у царицы Савской, ногами. А к Гере Якушеву впорхнула его легкая
длинноволосая гаванка Мария, детский врач по профессии. Казалось, и сама она
еще не вышела из детского возраста - такая миниатюрная, звонкоголосая, непоседливая.
С ее появлением на Симонова снова свалилась тяжелая нагрузка переводчика.
Мужики натащили на стол
разнообразных консервов, фруктов, конфет, рома, водки, коньяка. И шампанского –
для дам-с. А Вовик наготовил на эту толпу фаршированного перца с мясом и рисом,
нажарил картошки и отварил свинины, нарезанной крупными кусками. И все пошло
своим чередом: пили, ели, вспоминали, делились местными новостями.
Аксентьев и его Галя,
оказывается, тоже «попали под колпак». Ветеран ВОВ и настоящая коммунистка, машинистка
предпенсионного возраста, поселенная с Галей в одну квартиру, настучала на
своем аппарате жалобу в партбюро. Как почетную большевичку и члена партбюро ее
глубоко возмущало недостойное поведение секретаря этого же бюро - товарища
Аксентьева. Он, будучи женатым человеком, сожительствует с замужней женщиной,
устраивая развратные оргии на глазах у нее, старой фронтовички.
Как ни уговаривал сам
Захарыч, руководитель группы Иван Дмитрич Замолоцский - бывший секретарь одного
из Ленинградских райкомов, предпрофкома Лейбович забрать заявление о невинном
адюльтере - эти мольбы суровая машинистка, печатавшая на фронте расстрельные
документы Смерша, не услышала. И даже пригрозила - в случае непринятия должных
мер - пойти на крайнюю меру: написать в ЦК КПСС. Вдобавок к заявлению - на
историческом заседании никаровского партбюро - она красочно описала, несмотря
на протесты Захарыча, неизгладимые впечатления от однажды ею увиденного. Как
среди ночи она проснулась от странных охов и вздохов. Напугалась, что с Галей плохо,
открыла дверь в ее комнату, включила свет и – о ужас! На полу архитекторша Галя
и парторг Захарыч совершали такое, что это превосходило все перенесенные
старушкой ужасы и эхо прошедшей войны...
Заслушав и обсудив
выступления и мнения присутствовавших, бюро постановило: шума не поднимать, на
общее собрание данный вопрос. не выносить, дабы не дискредитировать звание
коммуниста в глазах прогрессивного человечества, Захарычу дать поошиваться в
парторгах до скорого переизбрания, и любителей подпольно - напольного секса
отправить по домам в определенные их контрактами сроки.
Конечно, и честное партийное
слово с Захарыча взяли - подобного впредь не допускать. За это решение
проголосовали все члены, кроме машинистки: она не могла поступиться своей
партийной принципиальностью и проголосовала против.
Захарыч слово держал твердо:
ушел от прежней напольной схемы и затаился в глубоком подполье. Используя
почерпнутый из книг и фильмов конспиративный опыт большевиков ленинской
гвардии, он спал с Галей только на кроватях в явочных квартирах,
предоставляемых надежными людьми: у Вовика или у Климухина и Якушева.
Своих друзей влюбленная пара
стесняла не долго. Галя, оставшись верной комиссару советиков, добилась в КАТе,
чтобы ее перевели от курящей и попивающей в одиночестве завистливой старухи,
углубленной в воспоминания о бурной фронтовой молодости, в компанию двух
переводчиц. Девушки совершенствовали по ночам испанский язык с двумя кубинцами
с завода. А Галя и Захарыч любили по-русски по соседству - в комнате Гали.
От секельной слежки местных
«крыс» проделки организованной группы сексуал-демократов не могли остаться в
секрете. Секеля угрожали Гере, Захарычу и Гале, что отправят подметные письма -
проще анонимки - их супругам. Только они шантажу не поддались. Гера Якушев даже
подначивал их: «Что, завидно? Наверно, были бы одни, захотели бы с кубашом
попробовать. Да и ваши мужики слюнки пускают, глядючи на задки и передки
здешних девочек. Их стерегите - не нас!..»
Всю эту информацию Симонов
почерпнул из беспорядочного трепа пьяных, шумных и потных земляков и их подружек.
А Вовик - на правах хозяина – беспрерывно сновал между столом и кухней: убирал
грязную посуду и подавал очередное блюдо. Вид у него был озабоченный, и за весь
вечер он не произнес и пары слов.
***
В открытой балконной двери
быстро стало темнеть - словно с неба спускался синий прозрачный полог. Но
прохладней не становилось - раскаленные стены и потолок отдавали тепло во
внутреннее пространство квартиры. Кто-то сказал, что парниковый эффект уже
привел кубинский климат к неблагоприятным изменениям.
Когда стало почти совсем
темно - свет в помещении намеренно не зажигали, чтобы не привлечь москитов, -
вдруг на кухне требовательно зазвонил будильник.
- Представление начинается!
- объявил Вовик и первым вышел на балкон.
- Какое еще представление? - спросил Симонов.
Ему никто не ответил - все уже высыпали на балкон и выстроились вдоль перил,
тесня друг друга.
Симонову досталось крайнее
место слева, и он зачарованно смотрел на море - оно еще отражало в себе зеленоватый
свет неба, подсвеченного на западе упавшим за горизонт солнцем. Растопыренные
ладони пальм вдоль берега, темными силуэтами, выступавшими на фоне лазурного неба, тянулись к звездам с
немой мольбой.
- Не туда
смотришь, Шурик, - положил ему на плечо руку Голосков. - Вниз смотри - вон на
ту касу напротив, одноэтажную, с открытыми жалюзи. Каждый вечер в это время там
начинается цирковое представление молодоженов. По всем правилам стриптиза.
До невысокого дома с баком
для нагрева воды на плоской крыше отсюда было каких-нибудь метров двадцать пять
- тридцать. Поэтому действие, разворачивавшееся на глазах советиков, высыпавших
на все балконы четырехэтажки, на экране ярко освещенного окна, расчерченного
тонкими полосками открытых жалюзи, было неповторимо захватывающим - нечто вроде
пантомимы из интимной человеческой комедии, выставленной сейчас на обозрение
всему миру. Из окна в вечерний сумрак лилось страстное пение под гитару - было
ли это аргентинское танго или кубинский сон, только колонка магнитофона на
подоконнике старалась вовсю ивановскую.
Прелюдией к предстоящему
действу был процесс раздевания, неторопливый и взаимовежливый. Она стянула с
него рубашку, он с нее – кофточку. Она с него - брюки, он с нее – бюстгальтер.
Она с него - плавки, он с нее - джинсы совместно с трусиками.
Затем оба встали во весь
рост на широкую кровать - в профиль к освещенному окну - и стали целоваться в
губы - долго-долго, словно втягивали в себя внутренности друг друга. Потом его
голова медленно поползла вниз и долго дергалась вправо-влево в области груди,
пока снова не заскользила ниже и надолго не остановилась под ее животиком...
Советики на балконах вели
себя по-разному: одни стонали и смеялись от восторга, а кто-то, уже пьяный,
кричал – «давай, давай!» - а третьи аплодировали.
Наконец партнер встал на
ноги, и снова их губы слились в бесконечном поцелуе - похоже они растворялись
друг в друге. Или просто заводили публику перед началом очередного номера
программы.
И вот теперь уже ее голова с
распущенными длинными волосами заскользила вниз, пока она не упала на колени, и
не остановилась лицом напротив его боевого центра. После короткой паузы голова
ее часто задвигалась вперед-назад.
И тут же пьяный советик с
балкона второго этажа заорал: «Шайбу, шайбу!..» Балконы сотряслись от хохота и
свиста - трибуны импровизированного стадиона неистовствовали и требовали
последнего, решительного боя!
Скорей всего исполнители шоу
вряд ли воспринимали шум и крики толпы - поющая на пределе магнитофонная колонка
изолировала их слух от всех других звуков мира.
Он отстранил ее голову
плавным толчком ладони в лоб от столь полюбившегося ей предмета, сам упал на
колени и, обхватив ее за талию, повалил на кровать, оказавшись сверху. И
представление продолжалось еще минут десять - со сменой поз и ритмов, пока они
оба не отпали друг от друга то ли в блаженстве, то ли в полном изнеможении. Их
смуглые голые тела неподвижно застыли на снежной белизне простыни - как натура
для кисти великого мастера.
- Ну, финита
ля комедия! - бодренько вскрикнул Захарыч. – Пойдем-ка, компаньеры, трахнем по
последней - и кто куда разбежимся! Хозяину и гостю еще до утра посуду придется
мыть.
- Вот какой
у нас парторг! - прокомментировал Якушев, обнимая свою маленькую детскую
врачицу. - У Захарыча все - для человека, все - на благо человека. Народный
вождь!
- За то и страдаю.
Усато-волосатая
Галя захохотала, блеснув золотыми фиксами:
- Пойдем, Андрей Захарыч, пострадаем вместе. Только старой ведьме на партбюро не проболтайся о своих муках, за которые я тебя полюбила!..