Когда они минут на пять
раньше вышли на посадку в «гуагуа» — советикам нравилось это забавное название
автобуса, взятое кубинцами от индейцев, — то увидели, что весь их дом был
оклеен цветными плакатами: Герек и Фидель в обнимку, Герек и Фидель сами по
себе.
Сверху от дома прекрасно -
на расстоянии трехсот-четырехсот метров - были видны и плоскокрышее миниатюрное
зданье аэропорта, и бетонная посадочная полоса, протянувшаяся по мангре к
отливавшему солнечной синью океану. О прошедшем ночью ливне напоминали только
дымящиеся нежным парком лужицы на неровностях асфальта.
Но раньше автобуса к edificios sovieticos - к советским домам - подкатил джип с тремя военными и двумя штатскими. Они, не
обращая внимания на советиков, прошли в подъезд, где находилась офисина КАТа,
и вскоре вернулись вместе с озабоченным и важным начальником КАТа Матео,
одетым как всегда в бежевую гуайаберу. В руке у него была увесистая связка
ключей от всех «апартаментос» советиков. Рядом с ним, волнуя испорченное
воображение мужиков колебанием виоланчельных бедер, плавно выступала
обворожительная секретарша Иоланта в серебристом платье в обтяжку, наверняка
купленном ею у одной из наших фарцовщиц-«крыс» после отоварки в гаванской
автолавке. Один из военных, седой подполковник-мулат, что-то быстро говорил на
ходу в трубку мобильной рации. Потом он остался у машины, а остальные, с Матео
впереди, скрылись в первом подъезде.
— Отправились шмон
устраивать у советиков в апартаментах, — весело высказал общее мнение Володя
Бурин. — Все пустые бутылки соберут - и в нашу лавку за ромом. Чтобы с Фиделем
чекалдыкнуть стаканчик.
На шутку Бурина отозвались
солидарным смешком: ром в лавке для советиков продавался при условии сдачи
пустой бутылки из-под него. И если ты шел у кого-то занимать ром, то
обязательно брал с собой пустую бутылку в качестве заклада. В отличие от Союза,
где сбор и сдачу бесхозного вторсырья монополизировали бичи и пионеры, здесь,
на Кубе, увидеть на улице порожнюю стеклотару, кусок провода, металла, гвоздь
или доску было так же невозможно, как встретить бродячую собаку или северного
оленя. Зато черные и пятнистые свиньи свободно гуляли по поселку наравне с
другими гражданами, только что в автобусах с ними не ездили и не стояли в
очередях в комерсиале для отоварки по карточкам.
Кто-то заметил
сегуридашников на крышах домов — идеального места для снайперов. Отсюда, от
домов советиков, аэропорт и посадочная полоса виднелись как на ладони. Поэтому
опасения спецслужб за жизнь лидеров двух стран не выглядели напрасными.
Симонов мысленно похвалил
себя за то, что прихватил с собой в портфеле дневник, который он начал вести с
первых дней приезда в Моа на эзоповском языке и мешанине русского, английского
и испанского, намеренно засоряя текст только автору понятными сокращениями
слов. Все в этом мире тленно, а рукописи не горят. И в них иногда приятно будет
заглянуть на досуге. Хотя на этой слабости к самоувековечению погореть можно
запросто. Особенно если жена не поленится прочитать в его дневнике страницы,
посвященные его захватывающим встречам с кубинкой Каридад Пеньальвер Лескай.
При ее профессии медика и умении владеть скальпелем ей ничего не стоит лишить
его самого дорогого. О чем она многократно Симонова предупреждала при получении
анонимных сигналов о его «левоуклонизме»...
Голубое зеркало пруда
отражало в своей глубине опрокинутое в него небо с редкими кучевыми облаками и
опоясывавшую его противоположный берег пальмовую рощу. Симонов с любопытством
смотрел из окна автобуса на то место, где была сгоревшая дизельная
электростанция: «А был ли мальчик?..» Не было. Ничто не указывало на то, что
ДЭС существовала и только вчера на рассвете сгорела. И весь заводской двор, как
и положено в ожидании дорогих гостей, был аврально приведен в небывалый
порядок: вырублен до основания бурьян по краям дороги и на пустырях, пострижена
лужайка перед офисиной проектировщиков, высажены, где только возможно, цветы и
кусты, покрашены придорожные столбики и указатели, побелены бордюры и парапеты.
Смочков и Левин были одеты,
как и Матео, в гуайаберы и тревожно заглядывали в залы проектировщиков и
шефнадзорщиков - на всякий случай, словно в них искали забытые ими где-то «цу».
Было объявлено, что Фидель
должен провести отдельную встречу с советиками. Но где и когда — оставалось
тайной. К работе никто и не думал приступать: просто сидели на своих местах или
шли в просторный туалет с двумя жалюзийными окнами - курить и обсуждать
возможные последствия предстоящего визита команданте-ен-хефе и польского
генсека.
Симонов нашел себе
производственное занятие: проводил обсуждение с Любой Биденко ее творческих
планов пребывания на этом острове в океане. В обществе Диссидента, вдали от
любимого Князева и осточертевшего ей супруга, награждавшего ее столь
экстравагантными представителями насекомых как лобные вши. Правда, о Князеве,
Диссиденте и тем более о кровожадных насекомых он и не думал упоминать. А творческим
планом или, по-будничному, техническим заданием, техника Биденко его обязал заняться
сам Дуче, добавив с гнусным подтекстом, что передает ее, молодую и красивую, в
его полное распоряжение как опытному и квалифицированному специалисту.
От Любы исходил волнующий
запах дорогих духов — французских «шанели» или отечественных, вроде «Красной
Москвы», — Симонов больше разбирался в спиртном, чем в парфюмерии. И она очень натурально
изображала из себя этакую потерянную в тропиках невинность, готовую на
выполнение любых его распоряжений.
Они сидели друг против друга
за его служебным столом — Роберто Эрера, занимавший стол впереди Симоновского,
опять отсутствовал, и Люба использовала стул кубинца, повернув его на сто
восемьдесят градусов. Симонов легко определил алгоритм их обоюдовыгодного
сотрудничества. Симонов напишет ей техническое задание, по сути созвучное с его
программой, но по объему выполнимое не меньше, чем тремя специалистами. Сам он
давно отвык от кульмана и всякого технического оформления документации — и это
сделает Люба. А общение с кубинской стороной, поиск нужных материалов, чертежей,
составление пояснительных записок и их перевод на испанский язык он берет на
себя. Заметано? Люба с радостью согласилась. Вот и лады!..
А что нового на родном
предприятии? Люба изобразила на своем смуглом тонкогубом личике неподдельное
страдание. На Князева снова в крайком поступила анонимка: груб с подчиненными,
как Сталин, незаконно построил два гаража для себя и брата, купил дом в деревне
и еще что-то. Не очень много — Симонов мог бы накатать гораздо больше.
— И в конце анонимки про нас
с Егором: отправляет свою любовницу за границу в корыстных целях. Представляете?
Симонов кивнул головой,
выражая негодование и искреннее сочувствие: похожую цидулю о внебрачных
похождениях могли запросто настрочить и на него. Конечно, в более низкую
инстанцию — например, тому же Князеву с подвластными ему парткомом и профкомом.
Однако там вроде бы заседали свои члены, и злой навет можно было замять. Мнение
партии и профсоюза объединения формировал лично Князев, и он бы не сдал своего
собутыльника и приятеля на растерзание блюстителями коммунистической морали.
Другое дело, если стук
поступит из загранки — о нем и Карине. От того же майора и портайгеноссена
Ивана Сапеги. Но тогда трудно будет организовать проверку фактов. Дело по
чьей-то болтливости может получить огласку, и тогда судить его будет самый
страшный, домашний, «партком» — жена...
— И за что они так Егора
мучают? — спросила Люба, часто моргая полными чистых слез карими глазами.
Симонов хотел избежать
прямого ответа и произнести в утешение нечто успокоительно-мудрое. Вроде того,
что большая любовь всегда сопряжена со страданием и что в мире развелось много
злобных завистников. Но тут в зал влетели друг за другом поручик Дуб —
предместкома Слатков — и мокрогубый смочковский прихлебатель Левин и хором закричали,
что в Моа прилетели Фидель и Герек и надо спешить им на встречу. Вид у них был
такой, словно высокие персоны жаждали видеть именно их благородия — поручика
Дуба и Вадима Левина с их многочисленной дворней.
***
Советиков высадили из
автобуса почти сразу же за воротами завода и расставили по обочинам узкой
асфальтированной «карретеры» — шоссе, идущего из города на завод. Кубинцы тут
же шумно слетелись к советским братьям для дружеских разговоров в основном с
помощью жестов и мимики. А мимо по дороге шли и шли колонны людей с плакатами и
разноцветными флагами — оказалось, что это были делегации, состоящие из
передовиков производства и дети-отличники учебы из разных городков и поселков
провинции Ориенте — Сантьяго, Сагуа, Пунта Горды, Никаро, Гуантанамо...
Все как в милом сердцу
социалистическом Отечестве. В октябре пятьдесят девятого года, когда Красноярск
изволил навестить «кукурузник» Никита Хрущев, всех рабочих завода
медпрепаратов, на котором работал Симонов, отвезли на митинг. Погода, на
несчастье красноярцев, была солнечная, теплая, дорогой Никита Сергеевич решил,
что зря сибирякам платят добавку к зарплате с учетом двадцатипроцентного
поясного коэффициента. В результате этого визита многим категориям трудящихся
на несколько лет такой коэффициент не вводился.
А сейчас Симонов подумал,
что, вряд ли, экономика Кубы в результате частых помпезных визитов команданте в
города и веси страны станет экономней, а братская помощь от Союза по четыре с
лишним миллиарда долларов в год когда-нибудь вернется в карманы нищих
советиков…
Из проходящих шумным строем
колонн в сторону советиков летели апельсины, лимоны, мандарины. Кубинцы жестами
и личным примером призывали советиков глотнуть из горла поднятых над головами
бутылок с «гуальфариной» и «агуардиенте» — самогоном из сахара или сахарного
тростника. По карточкам каждому кубинцу в месяц полагалось по шесть libras, фунтов,
«асукара негро». Говоря по-русски, это был просто нерафинированный
темно-коричневый, сахарный крупнозернистый песок, по сладости намного
превосходящий белый. Как, чтобы было понятней, спирт по крепости гораздо крепче
водки. Но самогон из этого наисладчайшего полуфабриката с привкусом чего-то
горелого, полученного после первичной обработки на сахарной централи «каньи» —
сахарного тростника, — кубинские мастера самогоноварения получали прозрачным,
как слеза, и крепким, как «царская водка».
В отличие от советиков,
кубинцев за самостийное приготовление «агуальфарины» или «агуардиенте» не
штрафовали и не садили: хошь соси сахар, хошь заправляй его в самогонный
аппарат. А магазинный ром кубинцам был не по карману: за одну бутылку «Гаваны
клуба» надо было выложить пятую часть шоферской получки и десятую —
инженерской. Для иностранных спецов бутылка рома всех сортов стоила раз в
семь-восемь дешевле. Поэтому кубинцы просили знакомых советиков по разным
случаям брать спиртное в лавке для инспецов.
Но бизнес есть бизнес. Или
услуга за услугу. И некоторые советики, или тот же болгарин Димитр Стоянов,
теоретически руководствуясь лозунгом о братской солидарности трудящихся, на
практике действовали по законам свободного рынка, уподобляясь мелким буржуа. По
обоюдному согласию со знакомыми кубинцами, они покупали в своей лавке ром и
продукты питания и продавали их заказчикам вдвое-втрое дороже. И подло
радовались, что пили на халяву, экономя на этом деньги на приобретение барахла
и обмена на инвалютные чеки. Сертификаты, а затем чеки, подменявшие иностранную
валюту, давали доступ к импортным товарам в магазинах «Березка». Автомашины —
«Волги», «Москвичи», «Жигули» или презренные ушустики «Запорожецы» — и
заграншмотье — джинсы, трикотаж, обувь и даже радиотехника — являлись основным
стимулом ударного труда и максимального продления срока пребывания за границей
для патриотов нашей Родины. Ради этого они терпели любой произвол и унижения со
стороны начальства, удовлетворяющего свои постоянно растущие аппетиты к
преумножению чеков и дозволенного и запретного имущества...
Оказалось, что Левин и
поручик Дуб взяли советиков «на понт»: Фидель и его команда прилетели только
через час после того, как их выставили жариться на солнце на показ дефилирующим
толпам кубинцев. Тысячи глоток радостно взвыли на разный голоса, когда на
востоке, в бездонной голубизне тронутого перистыми полосками облаков небе,
появились три самолета: пассажирский АН-24 в сопровождении двух истребителей
МИГ — наверное, тех, что две недели пугали моавцев своим ревом.
Самолеты резко пошли на
посадку — сначала «Аннушка», а потом истребители. Аэродром от завода находился
километрах в трех, и все ждали, что Фидель и Герек должны появиться максимум
через полчаса. Однако время шло и шло, а дорога, сейчас уже расчищенная от
толпы для пропуска кортежа, оставалась пустынной. И лишь время от времени по
ней неторопливо сновали открытые полицейские джипы.
- Сколько тут можно торчать?
— нетерпеливо ворчал Голосков и предложил Симонову, Седову и Лескину отойти от
обочины к металлической ограде завода из проволочной сетки рабице «для переговоров».
Тема последних стала
известной и без объявления повестки дня, когда Вовик извлек из заднего кармана
серых брюк плоский «пузырь» с коньяком. Сделали по значительному глотку из
горла и закусили апельсиновыми дольками.
—
По-моему, это большая честь — ждать, как идиотам, каких-то двух диктаторов, —
начал очередную диссидентскую проповедь Леня Лескин, нашпигованный информацией
«вражьих голосов». — Страшно далеки они от народа. И народ для них до фени — не
больше, чем куриный помет для огуречной грядки. Пусть и называют его гегемоном
и демиургом, и творцом истории.
— Ну, понеслась душа в рай!
— прогудел Седов. — При чем тут огородная проблема? Может, еще по глотку, Володя?
Как-то, знаешь, хорошо стало — на душе потеплело.
Предложение прошло — флакон
совершил траекторию по второму кругу.
- Для любой власти народ
нужен только как навоз для ее подкормки. И мы творим кумиров из мерзавцев, —
пощипывая небогатую бороденку философа-антимарксиста, попробовал развить свою
подогретую коньяком мысль Леня.
Но тут по цепи народа
прошелестел, как ветер, неясный шум и беспокойное волнение. Володя Голосков с
сожалением взглянул на остаток коньяка во флаконе и перебросил его за спину -
за ограду из рабицы - в густой бурьян.
Кортеж, возглавляемый тремя
парами затянутых в кожу мотоциклистов, опоясанных белыми ремнями и в белых
касках, против всех ожиданий, выкатил из ворот завода, а не со стороны
аэропорта. На секунду замер и на минимальной скорости, обдавая народ бензиновой
гарью и оглушая моторным треском, покатил по направлению к городу по узкому
коридору из ликующей публики.
Фидель и Герек и еще
какой-то маленький усатый мулат в светлом костюме и галстуке стояли во весь
рост в новеньком джипе советского производства марки УАЗ-69 в узком
пространстве за передними сидениями. Шофер и молодая смуглая женщина — оба в
темных очках - сидели впереди. Симонов догадался, что Фиделя и Герека из аэропорта
завезли на завод через нижние — на берегу пруда — ворота, служившие для
ввоза-вывоза грузов, прокатили по территории, в дирексионе устроили совещание,
а сейчас вывезли на показ народу.
Симонов внимательно смотрел
на Кастро. Против ожидания, Фидель показался Симонову и не таким уж богатырем —
мельче, чем более высокий и мощный, седой и улыбчивый красавец поляк Герек.
Изящный усатый мулат — потом сказали, что это был Хуан Альмейда, соратник
Кастро по «Гранме», а сейчас первый секретарь комитета компартии провинции
Ориенте, — тоже дарил народу белозубую улыбку. В сравнении с Гереком и
Альмейдой Фидель выглядел вызывающе хмурым, чем-то явно недовольным. Он с видом
привыкшего и уставшего от почестей народного кумира снисходительно помахивал
поднятой рукой своим ликующим подданным. А когда машина подошла совсем близко,
удивила молодая свежесть его сытого лица, неприятно контрастировавшая с
неопрятной и неожиданно редкой старческой бородой.
Кубинцы говорили, что их
команданте ревниво блюдет свою физическую форму: занимается подводной охотой на
закрытых пляжах. А Рене Бекерра уверял, что в прошлом году рано утром их машину
остановила на дороге охрана, и все увидели, как голый Фидель рубил мачете
«канью» — сахарный тростник, как будто вспоминая далекую молодость, когда он,
может быть, так же усердно упражнялся на плантациях своего отца-богатого
латифундиста.
Теперь вся страна стала
латифундией Фиделя Кастро и его брата Рауля. Эта озорная мысль как бы прибавила
восхищения Симонову по отношению к хмурому предводителю «барбудос». Неизменная
хабэшная военная форма и большой пистолет в кобуре, покоящийся на животе,
делали из него живой монумент его партизанскому прошлому. И Симонов, как и вся
толпа, испытывая телячий восторг причастности к чему-то большому и очень
важному, размахивал рукой с зажатой в ней газетой «Гранма».
— Федя что-то на себя не
похож, — громко сказал Леня Лескин вслед медленно удалявшемуся «уазику». —
Может, это двойник?
— Ты доболтаешься, —
прикрикнул на него Седов. — Не посмотрят, что ты юродивый — махом в каталажку
упекут.
— А что, я не имею права
сомневаться? Пусть покажут сразу всех — может, угадаю настоящего.
Сразу же за кортежем
потянулась неведомо откуда возникшая вереница автобусов, до отказа набитыми
орущими и машущими из открытых окон руками людьми. Скорее всего, догадался
Симонов, эти люди представляли народные массы при встрече Фиделя и Герека в аэропорту
и на заводе. Когда прошел последний автобус, толпа, уставшая от ожидания и
только что перенесенного возбуждения, неорганизованно тронулась в сторону
города.
Советиков остановил хриплый
голос Дуче:
— Внимание! Советских
товарищей прошу подойти ко мне.
Советские товарищи, потные и
уже изрядно поддатые, послушно скучились вокруг своего плешивого вожака и
выслушали очередное «цу»: об обеде забыть, о работе на сегодня тоже. Вместо
этого пешочком по самому короткому пути — по полю, залитому высохшими
заводскими отвалами, именуемыми «хвостами», не отставая друг от друга,
проследовать до «политекнико» — недавно введенного в эксплуатацию комплекса
зданий политехнического института. Там состоится митинг, на котором выступят
товарищи Фидель Кастро и Эдвард Герек. Всем понятно?
Все, конечно, все поняли.
Кроме Лени Лескина. Его елейный голос заставил коллег замереть в непередаваемом
изумлении:
— Простите, не помню вашего
имени-отчества, товарищ Смочков, но я не понял, как я пойму Федю и Эдика, если
они будут «абларить», то-есть выступать, на ненашинских языках – испанском и
польском? В связи с этим, не лучше ли нам отправиться на обед и, хорошо
откушав, продолжить выполнение своих контрактных обязанностей? Отметить их
приезд ударной трудовой вахтой.
Дуче, собрав складки на
голом черепе, отвесив нижнюю губу и выпучив и без того выпуклые мутновато-синие
глаза, стал взглядом отыскивать в толпе непонятливого соотечественника:
— Кто это сказал?.. Ах, вы!
Ну, я тоже не знаю, как вас зовут. Но вы откуда сюда свалились? С Луны?
— Нет, с Сибири, — с
достоинством сказал Леня, казавшийся удивительно трезвым.
— Так вот там для вас
единственно подходящее место! Вы можете идти обедать, а остальные следуйте за
мной.
Последовали. Впереди
руководство — сам Дуче, поручик Дуб, парторг Володя Коновалов, их подкулачник
Левин. За ними нестройной колонной потянулась нестройная масса советиков,
обтекаемая по сторонам знакомыми и просто любопытствующими кубинцами.
Седов, сдерживая смех,
положил свою дружескую руку на Ленино плечо, и сибирский вольнодумец слегка
присел под ее непомерной тяжестью.
- Еще несколько таких
выступлений, и ты, Леонид Мартьяныч, загремишь под фанфары в родные пенаты, —
пророчески сказал Игорь, слегка хлопнув Леню по потному загривку. — Не зря меня
твоя Галя просила за тобой присматривать. Теперь вижу — задача непосильная.
- А разве я спросил что-то
глупое? Тогда ты мне расскажешь, о чем будут болтать эти два бугая. Или ты уже
способен на синхронный перевод? На месте посмотрим. А Дуче просто злится, что
на него положили с прибором, как и на всех советиков. Даже в толпу встречающих
в аэропорту не взяли. Хотя и козе понятно, что без нас этот завод давно бы
сгнил. И где наш великий и могучий Советский Союз? В жопе, извините за
недипломатичное выражение. А за державу обидно!.. Вот и плетемся мы, солнцем
палимы, в хвосте данного процесса.
Ленино
антисоветское мурганье, казалось, никто не слушал. Солнце было в зените и своим
жаром подавляло желание говорить и спорить.
С
асфальтированного шоссе повернули налево и вытянулись в редкую цепочку вдоль
узкой дороги в высоком кустарнике. Влажная тень не охладила, а только усилила
чувство безысходности. Потные рубашки прилипли к телу, легким не хватало
воздуха. И кто-то сказал, что хорошо бы сейчас на мороз.
Заросли
быстро кончились, и взору открылся безжизненный пейзаж — буро-красное плато
«хвостового хозяйства». Сотни тысяч тонн латеритовой породы, вырванной
экскаваторами из земного нутра, из которой человеческая хитрость высосала
никель и кобальт, а потом разлила толстым слоем по огромному полю. Таким
рисовался воображению Симонова лунный пейзаж, словно залитый запекшейся кровью
и раскаленный лучами полуденного солнца. И за этой потрескавшейся равниной на
высоком плоском холме, замыкая горизонт, белело сказочным дворцом зданье «политекнико».
До него было далеко - как до коммунизма. Но голова процессии была уже где-то на
середине пути, и Дуче крикнул, чтобы советики прибавили шагу.
Под
подошвами шелестела и клубилась тяжелая пыль — в ней содержалось богатая
железная руда и остатки никеля и кобальта. Технологи говорили, что в пока
неопределенном будущем - на новом витке технического прогресса - использование
этого сырья станет рентабельным. А пока что Симонов жалел, что ничего не одел
на голову - прямые лучи солнца были подстать лазерным.
- Шурик, глянь, - сказал Вовик, нагнав сонно шагавшего Симонова,
— наши подруги тоже хиляют на активидад.
Карина и Барбарина с еще
какими-то мучачами несли себя по красной пустыне со скоростью морских черепах - tortugas del mar, только с истинно
неповторимой кубинской грацией и достоинством - словно боялись пролить внутри
себя священные сосуды с миррой и амброзией.
Симонов жил предчувствием
этой встречи, но не на зловещем красном пространстве, заставлявшем его думать,
что существование El Infierno Rojo — не выдумка, а земная
реальность. Он с утра то и дело гладил пальцами в своем кармане медальон из
черного дерева на голубом шелковом шнурке, изображавшем странную языческую
маску и забытый Кариной на подоконнике. А сейчас у него появился приятный
предлог изыскать незаметный для посторонних способ вернуть ей эту безделушку.
Карина была в короткой
черной юбочке и голубой, без рукавов, кофточке, и по тому, как она двигалась,
жестикулировала своими изящными темными реками, обращаясь к подружкам, он с
радостью подумал, что она с легкостью пережила свою ночную потерю. И впереди у
них более простая и естественная жизнь — пусть и короткая, но полная тайных
радостей и любовного счастья. А кто-то другой, поселившийся внутри, с насмешкой
наблюдал за движением его настроения и мысли и как бы язвил: ну, давай-давай,
друг, мели свою сентиментальную чушь! Ты большой мастер по самооправданию любой
подлянки. Прав поэт: тьмы истин нам дороже нас возвышающий обман. Да и обман
самого себя вроде бы и не заметен – ни самому себе, ни окружающим.
— Видишь, как твоя
негритоска расцвела! — сказал Вовик. — Теперь только поливай во всю, чтобы не
завяла. Счастливый ты человек — такую чувиху отхватил. А мне подарил корову.
Эпитет был надуманным и
несправедливым: Барбарина, несмотря на свою внешнюю тяжеловесность, двигалась
легко и плавно — не хуже любой худенькой кубинки.
— Брось, Вовик, — попытался
разубедить светлокудрого «алемана» Симонов, — прекрасная у тебя дева. А зависть
— низменное чувство, недостойное твоей благородной натуры.
— Дева, от которой все время
хочется сбежать налево, — мгновенно срифмовал Голосков. — Но на безрыбье и рак
— рыба, а жопа – соловей..
— Надо Карине как-то ее
медальон отдать — у меня забыла.
— Не мудрено. Она после
такой ночи могла от тебя и без штанов убежать.
— Прошу тебя, обойдись без
пошлости. Должно же быть что-то святое.
— А ты заставал свою любимую
жену в постели с любовником? — с болезненной яростью осадил его Голосков. —
Думаю, нет. А тогда бы понял, что есть святое и что — пошлость.
В воображении Симонова
возник уходящий товарняк с курсантом на подножке, плачущая беременная жена,
обожгло воспоминание о душевных муках последующих лет. И как на смену им и
поэтическому идеализму пришли спасительный цинизм самоирония. Они позволяли ему
быть внутренне свободным и произносить вслух то, чего другие боялись. Но не
сейчас же об этом рассказывать Вовику, что и он побывал в белых одеждах рогоносца,
ревнивца и козла отпущения грехов своей жены. И вообще, если хочешь, чтобы тебя
уважали, никого не стоит посвящать в то, как тебя произвели в рыцари ордена
рогоносцев. Проще жить настоящим и смотреть на милую головку негритянки, еще
недавно даже во снах не являвшуюся тебе. А сейчас она плывет перед тобой, и ты
думаешь, что она твоя и что ты будешь любить ее до конца дней своих.
- Ты
прости, Шурик, - с непривычной мягкостью сказал Голосков, - но я вот такой. Не
такой как ты. Ты весь в языках, в стихах, в красивой любви. А меня все куда-то
несет. Вырос среди блатных, всех друзей пересадили. Сам удивляюсь, как институт
закончил. Первая жена оказалась блядешкой. Развелся, и года три путался - с кем
попало. Женился на второй - с ребенком. С ней тоже не все ладится.
- Брось, Вовик! У меня не
лучше. Кажется, еще Толстой сказал, что каждая семья несчастна по-своему. Семью
не даром сравнивают с карточным домиком и домом на песке. Мы сами виноваты:
разве с такими мужьями, как та и я, наши жены могут быть счастливыми?
Вовику эти абстрактные
фигли-мигли были по фигу – он был человеком конкретных действий.
- А давай догоним их и
пойдем вместе. Что тут такого? Многие знают, что ты ходишь в академию. А здесь
общаешься с преподавателями.
- Не стоит. Майор может
сейчас же, как на наглядном пособии, дунуть в ухо Дуче, что это те самые
мучачи.
- Да ну его в жопу, этого
долбаного майора! Из него майор - как из твоего целколома тяж.
Вереница советиков пошла на
обгон группы девушек, в которой находились Кари и Барбарина. Симонову и
Голосков прошли мимо своих подруг, кивнув им и крикнув на ходу: «?Ola!». Барбарина в ответ
радостно замахала обеими руками и, презрев все законы конспирации, закричала
по-русски:
- Привет, Вовик! Привет, Шурик! Приходите в академию.
- Pero por ahi estan pasando los examenes, - напомнил Симонов. - Но там же идут экзамены.
- Все хотят, чтобы вы пришли на активидад после экзаменов.
- Обязательно придем с Луисом и Хилтоном.