Карина вяло и кокетливо
покачала ладонью на уровне плеча и сдержанно улыбнулась. Ее подружки были более
эмоциональными – дружно кричали что-то на перебой, смеялись и махали руками.
В конце красной пустыни
советики долго метались в поисках подходящего спуска по крутой насыпи и затем,
обливаясь потом, поднимались в гору по широкой недостроенной бетонной лестнице
к белому зданию «политекнико». Вблизи оно уже не походило на сказочный дворец —
обычное современное учебное сооружение из хорошо побеленного бетона с окнами,
закрытыми деревянными жалюзи.
Площадь перед основным
корпусом была спланирована, но не заасфальтирована. Ее бурая пыльная поверхность
неприятно контрастировала с белизной зданья и празднично одетой многотысячной
толпой, флагами, плакатами и просторной, рассчитанной на президиум не меньше,
чем членов на сто, сценой. Она наспех была сколочена из досок. На ней стояла
трибуна с несколькими микрофонами, а за трибуной - стол без единого стула рядом
с ним. В тыльной части этого высоко поднятого над беспокойно шумящей и подвижной
толпой настила был помещен выполненный черной гуашью невероятных размеров
стилизованный портрет Че Гевары. А за спинами митингующих красовался огромный
портрет польского «пример секретарио» Эдварда Герека с приветственной надписью.
Советиков удивили несколько
натянутых на площади зеленых, как в военных лагерях, армейских палаток. Кто-то
даже пошутил, что теперь до конца контракта придется в них жить. Переводчик
Сергей Лянка успокоил пессимистов: палатки для тех, кого на митинге хватит
кондратий от теплового или солнечного удара.
И тут же, словно для
наглядности пояснения, сквозь толпу советиков и кубинцев пронесли знакомые
Симонову по армии носилки, покрашенные в защитный цвет, с лежавшей на них
бледной девчушкой с закрытыми глазами. Толпа раздалась, образовав узкий коридор,
и стало видно, как у одной из палаток засуетились люди в белых халатах.
Несколькими минутами позднее точно так же пронесли парня.
Место проведения митинга
стало напоминать поле боя. Как бы самому не грохнуться, подумалось Симонову, и
он непроизвольно стал шарить глазами спасительную тень. Спасения не было, и
оставалось надеяться на солнцеустойчивость своего шарабана. Потом они с Вовиком
стали бродить сквозь пока еще не очень плотно сбитую толпу в поисках Карины и
Барбарины.
Симонов беспокоился о Карине
— у нее, кроме проблем с нервами, часто болели почки и печень. Жара при
отсутствии глотка воды и палящем солнце были не лучшими мерами по профилактике
ее болезней. Наконец они увидели своих избранниц и уже направились к ним, но их
остановили Рене Бекерра и Максимо Мендоса. Симонов немного удивился, что с Максимо
не было его Марии. Пришлось остановиться для светской беседы с кубинцем и чилийцем.
Говорили на русском, и вскоре рядом образовалась большая группа из
любопытствующей детворы, попросившей рассказать о счастливой жизни молодого
поколения советских людей. Симонов несколько лет читал лекции по путевкам
общества «Знание» на самые разные темы — от международной политики до бионики и
робототехники. Но это был его первый опыт публичной беседы на испанском. При
Максимо и Рене это походило на настоящий экзамен.
Зато потом Рене представлял
его своим родным и знакомым как полиглота, знающего русский, китайский,
английский и испанский. Когда Симонов начинал возражать и говорить, что из
китайского он усвоил не больше десятка слов, Рене корчил недоверчивую мину и упорно
возражал: «Не скромничай, Саша! Если уж через два месяца на Кубе ты хорошо
говоришь на испанском, то за два года жизни в Китае ты стал говорить чуть хуже,
чем Мао Цзэдун»...
Но разноцветных, очень живых
и красивых кубинских детей мало интересовало, как и что говорил русский дядя, —
им был важен сам процесс общения с живым советиком. А Симонова больше всего
удивил русоголовый пацан лет десяти с голубыми глазами и веснушками и даже со
славянской мимикой и улыбкой — точная копия сибирского мальчишки с какой-нибудь
улицы Качинской. Он спросил у Рене по-русски:
— Наша работа?
Рене пожал плечами:
— Надо спросить у его мамы.
Но у тебя, гусар, тоже есть такая возможность — оставить добрую память на нашем
острове.
И он так выразительно
посмотрел в глаза Симонову, что у последнего закралось подозрение, что ему уже
известно о его связи с Кариной. Неужели Максимо проболтался?.. Вспомнилось
желание Карины выдать на свет с его помощью девочку Машу. Наверное, в ее
воображении она должна быть голубоглазой красоткой с русыми косичками.
Динамики, бившие по
барабанным перепонкам карнавальной музыкой, вдруг смолкли, и народ, словно по
команде, повернулся лицом к помосту с трибуной и двинулся к нему, вытягивая
шеи. Из-за портрета Че Гевары, как из-за кулис, гуськом выходили и
выстраивались на фоне портрета в три шеренги одетые в костюмы с галстуками
гражданские и военные в фуражках с высокими тульями, с серебристой кокардой на
них. Казалось, каждый заранее знал свое место, как солдат в строю, и поэтому
толпе демонстрировался строгий порядок и организованность.
Последними появились на
сцене Фидель и Герек. Им в затылок шагали хмурый крепкий мужчина и смуглая
молодая женщина – это она ехала сквозь толпу с Фиделем и Гереком в джипе рядом
с шофером. Вся четверка встала в середине первого ряда президиума на
оставленные для них места. И сразу военный оркестр, скрытый за помостом,
заиграл национальные гимны Кубы и Польши.
Фидель снял фуражку и
придвинулся к Гереку. Они оба стояли, вытянувшись по-военному, и весь президиум
из полусотни мужчин тоже застыл неподвижно и напряженно, как перед прыжком. По
их благородным руководящим лицам скользили объективы двух больших телекамер,
установленных на треногах по углам сцены.
Оркестр умолк, и некто весь
в белом, исполненный торжественной важности, подошел к микрофону у края сцены и
объявил о начале митинга и предоставлении слова компаньро Фиделю Кастро Рус,
перечислив все его госпосты: председатель Государственного совета и Совета
министров, первый секретарь ЦК компартии, главнокомандующий вооруженными силами
республики. О том, что Фидель Герой Советского Союза, весь в белом почему-то
умолчал.
Уму непостижимо, как этот
великий отец нации управлялся на всех этих должностях! Не даром жена сбежала от
него в Штаты и костерила его в тамошних СМИ, обзывая «монстром». Благо Феде
повезло с родным братом Раулем — его первым заместителем во всех ипостасях.
Кроме Героя Союза, конечно.
Такому тандему наверняка
завидовал свергнутый ими президент генерал Батиста-и-Сальдивар Рубен
Фульхенсио, почивший года полтора назад в изгнании на купленном им острове. В памяти
многих кубинцев он остался чудаковатым правителем, освобождавшим из заключения
по амнистии террористов, которые потом его и свергли.
Команданте-ен-хефе, одетый в
военно-полевую форму, под продолжительные, долго не смолкающие аплодисменты,
неторопливой походкой старого guerrillero, партизана, на ходу поправляя
кобуру с пистолетом на широком ремне, прошел к трибуне. И, к удивлению
Симонова, наслышанного о непревзойденных ораторских способностях кубинского
вождя, Фидель запустил пальцы в нагрудный карман темно-зеленой куртки и извлек
из него толстую шпаргалку. Положив ее на пюпитр и водрузив на нос большие очки,
бородач долго стоял, уставившись в текст, не листая его и не поднимая головы в
военном помятом картузе.
И, наконец, медленно, словно
преодолевая в себе невидимое препятствие, начал говорить в микрофон. Не громко,
как будто для самого себя. Этакое мудреное размышление вслух о судьбах родины,
страдающей от эмбарго, от происков американского империализма и являющейся
форпостом коммунизма и социализма в западном полушарии...
Постепенно голос команданте
крепчал и к концу короткого, всего часа на два с половиной, выступления он уже
гремел над потной и голодной толпой страстным призывом идти до конца: ?Patria o muerte! ?Venceremos! — Родина или смерть! Мы победим!
И Симонов снова удивился:
аплодисменты по окончании речи были довольно жидкими, а лицо Фиделя выражало
хмурое неудовольствие. От трибуны он прошел к столу и, стоя к народу спиной,
расстегнул ремень, обернул его вокруг кобуры и с глухим стуком положил на край
стола. И занял свое место в первой шеренге.
— Тяжелая у него работенка,—
промургал стоявший за спиной Симонова Леня Лескин. — Болтать три часа без умолку
неизвестно о чем. Наверное, у дуче Муссолини уроки брал по красноречью.
Симонов решил
дистанцироваться от этого опасного болтуна и стал протискиваться между потными
кубинцами и пахнущими разнотравьем кубинками поближе к Карине и Барбарине. Он
ни на минуту не упускал их из виду с самого начала митинга.
Володя Голосков понял его
маневр и молча последовал за ним между тем, как с трибуны уже вещал на польском
респектабельный Эдвард Герек — не один, а попеременке со своей смугленькой
переводчицей, восхитившей Симонова звонким голосом и прекрасной дикцией.
Кубинцы вежливо давали
советикам пробиться сквозь толпу, и Симонов как бы невзначай встал рядом с
Кариной. Она делала вид, что не заметила его присутствия. Вовик втиснулся между
Кариной и Барбариной и тут же спросил у своей подруги:
— О чем Герек толкует?
— Говорит, поляков сюда
пришлет помогать. Фидель критиковал и говорил, что завод плохо работает, не выполняет
план. Но сказал спасибо за вашу помощь.
— Ага, спасибо за помощь в
плохой работе, — сказал Симонов.
Кубинцы поблизости стали
оборачиваться на советиков - то ли не довольные тем, что их отвлекают от речи поляка,
то ли из желания увидеть русских в упор. Симонов слегка задел Карину плечом и,
разжав потную ладонь, показал медальон. Она улыбнулась уголками полных губ и
прошептала по-английски, что он вернет его вечером, когда с Вовиком придет в их
«альберге».
Симонов не стал ее
спрашивать, почему в общежитии, а не у него в комнате. Но подумал, что этот
вопрос не совсем вписывался в рамки происходящего международного события и
сохранял молчание до конца выступления Герека. Поляк сначала читал свою речь в
микрофон по очереди со стоявшей с ним рядом миленькой переводчицей. Потом они
вернулись на свое место в шеренге рядом с Фиделем. К микрофону подошел высокий
мужчина в сером костюме и эмоционально, словно это было его собственное
сочинение, зачитал продолжение пространного доклада на испанском.
А заключительную часть о
нерушимой дружбе польского и кубинского народов и братской взаимопомощи стран
социалистического лагеря снова зачитывал Герек с помощью переводчицы — и
казалось, этой муке в тропическом аду не будет конца.
Санитарам с носилками не
давали скучать: они уносили в медпалатки все новые перегретые головы и тела. А
толпа заметно редела, и от этого стало как будто легче дышать.
Симонов с беспокойством
поглядывал на Кари — лицо у нее осунулось, она выглядела очень усталой. У
Симонова от долгого топтания на месте болела поясница, и ноги налились
свинцовой тяжестью. Близость к вождям двух соцстран не придавала бодрости. И
напрашивался вопрос: неужели мудрость измеряется количеством банальных речей?
Их слушают в пол-уха, а в газетах вообще не читают. Это видно и по поведению
кубинцев: они перемещаются в толпе как молекулы в броуновском движении и
разговаривают между собой совсем не по материалам докладов товарищей Кастро и
Герека...
Окончание митинга было
встречено с большим воодушевлением, чем его начало, и народ стал быстро
расходиться, не дожидаясь, когда сцена освободится от многочисленного президиума.
Кастро, застегнув на поясе
ремень с кобурой, помахал своему народу рукой и вместе с Гереком исчез за
портретом Че Гевары. Впереди вождей и за их спинами следовала охрана, следом за
ней, в колонну по одному, потянулись другие члены президиума. Симонову было
почему-то досадно, что среди них не было ни одного советика.
Из динамиков снова понеслась
карнавальная музыка.
Игорь Седов и Леня Лескин,
Максимо и Рене потерялись где-то в толпе, и Симонов и Голосков были рады, что
могли свободно пообщаться с Кариной и Барбариной.
Но радость была не долгой —
откуда ни возьмись, рядом выросла гора из мяса, жира громкого голоса и
болгарского диссидентства — Димитр Стоянов. Он, не обращая внимания на то, что
Кари и Барбарина не понимали его смешанного болгарско-русского наречья с
добавлением испанских слов, стал поносить политических болтунов. И в
особенности своего родного и любимого Тодора Живкова, бывшего «свинаря».
Димитра просто бесило, как
ухитрился необразованный «човек» стать и первым секретарем компартии, и
председателем госсовета, и дважды Героем Болгарии, и даже Героем Советского Союза. И как это может все
сделать один свинарь?! А свою дочку он назначил министром культуры, хотя она
«совсем не культурен».
Димитр походил на пышущий
жаром семиведерный самовар. Кари и Барбарина смотрели на него, как на
неизвестно откуда появившегося идола, — с почтительным страхом и удивлением.
- У нас-та нийде нямам
демокрация — ни в вашем Съюз, нито в България, нито в Куба, — высказал он
окончательный приговор.
И пригласил слушателей этой
проповеди оголтелого антикоммунизма на обед в свой «тристаян апартамент». Все
вежливо отказались.
У почты Димитр, весь мокрый
от пота и критики политических систем трех соцгосударств и ненавистного
«свинаря», повернул к своему дому. А Вовик и Симонов проводили мучач до их casa de solteras — общежития холостячек. У входа в него попытались завлечь их на ночь к
себе. Девушки наотрез отказались. Но попросили Шурика и Вовика часа через три
прийти сюда, к общежитию. Об этом их просят также Мария и Максимо.
Симонов достал из кармана
медальон, отдал Карине и хотел поцеловать ее в щечку. Она быстро отстранилась,
сказав по-английски, чтобы он был более осторожным.
Все же он очень любил ее — нежную и боязливую свою чернушечку...