За день до прибытия Кастро и
его свиты на заводе сгорела резервная дизельная электростанция. Кубинцы потом
говорили, что пожар вспыхнул на рассвете, и к началу рабочего дня все уже было
кончено.
Советиков на завод привезли
на два часа позднее обычного. У въезда на территорию автобус, как всегда,
остановился. Прежде досмотр ограничивался тем, что охранник заглядывал в салон
через открытую дверь, чтобы убедиться, что в нем сидят только советики:
кубинцам в транспорте, предназначенном для русских, находиться не позволялось.
На этот раз в автобус для досмотра вошли, не поздоровавшись, сразу два
автоматчика с озабоченными лицами. Они пошагали по проходу, заглядывая под
сидения, - под ними могли поместиться разве что болонки и приличной величины
взрывные устройства.
Потом, когда автобус,
направляясь к офисине проектировщиков, правым бортом оказался обращенным к
сверкающему под солнцем пруду, Симонов увидел клубы густого пара. Они лениво
плыли с земли невдалеке от аккуратного кубического здания стационарной ТЭЦ -
сразу за двумя башнями градирен, беззаботно искрящихся на солнце водяными
брызгами. И никаких следов пожара. По-видимому, от резервной электростанции
остался только этот пар.
В офисине проектировщиков -
впервые после новогодних праздников - появился Роберто Эрера. Выглядел он
просто ужасно: его и без того пухлое лицо раздулось, как у утопленника и
отливало смертельной синевой.
Симонов на днях снова
наведывался в цех сгущения для уточнения данных по подстанции. Когда разговор
коснулся трагедии в семье Эреры, Рене
Бекерра сказал с непритворным сочувствием, что Эрера уже неделю беспрерывно пил,
не выходя из своей квартиры, несмотря на партийные предупреждения.
Всезнающий Рене рассказал,
как мать Эреры покончила с собой. Утром пошла в туалет - не с бензином, а с
трехлитровой банкой медицинского спирта. Там облилась им с головы до ног,
чиркнула спичкой и с дикими предсмертными криками выскочила пылающим факелом во
двор...
Симонов, испытывая
неловкость, пожал руку Эреры и от имени советиков пробормотал слова
соболезнования, сознавая их бесполезность. Роберто, собрав лоб в крупные
складки, наклонил тяжелую голову, крепко сжал ладонь Симонова и, ссутулив
круглые плечи, молча вышел из зала. Володя Бурин, сам только два дня как
вышедший из своего ностальгического запоя, предложил простой рецепт утешения:
сброситься и купить Эрере в магазине для иностранных спецов бутылок пять рома и
хорошей закуси. С этим не согласились. Решили Эреру пригласить к себе,
угостить, поговорить, собрать подарки его детям и, хотя бы на йоту, сгладить
непоправимое горе…
И Вовика подстерегал
неприятный новогодний сюрприз. После выхода с больничного его, еще украшенного
новогодним ангельским «фонарем», вызвал Смочков и, не слушая возражений,
сказал, что руководством группы «Никель» Голосков направляется на постоянную
работу на никелевый завод в Никаро - это в восьмидесяти километрах от Моа. Там,
видите ли, срочно потребовался крупный специалист по строительным
металлоконструкцям - и расчетчик, и конструктор. А с этим, по мнению
начальства, сумеет справиться только он, Владимир Голосков. Пусть он оперативно
закругляется с начатой работой здесь, сдаст ее Левину – и в Никаро…
Поначалу Симонов от этого
известия впал в транс: он не мог представить жизни без своего светлокудрого
друга. Не меньше его сокрушался сам Голосков:
- И на какой хер я выказал
этим долбанным левиным и смочковым, что могу делать такую работу? Гнал бы дуру,
как москвичи и ленинградцы, перекуривал бы по полдня и пихдел о высоких
материях. С меня и в Союзе не слезали - с единственного и незаменимого. И здесь
в ту же парашу угодил!
А Барбарину перспектива
разлуки сразила наповал – она рыдала словно по покойнику. Карина, глядя на
подругу, тоже заплакала. Симонов и Голосков не плакали лишь потому, что на тот
момент были не настолько пьяными. В связи с такой чрезвычайной ситуацией было
решено окончательно плюнуть на шантаж и постоянные угрозы запорожского чекиста
Ивана Сапеги. И всем чертям назло до начала февраля - на это время было определено
отбытие Голоскова в Никаро - провести с большим размахом месячник
советско-кубинской любви. До отъезда оставалось дней двадцать, можно было
многое успеть.
Как ни странно, Иван вдруг
притих и никак не реагировал на ночные визиты кубинок. Регулярность его поздних
явок в свой морг, каждый выходной - после поездки на пляж и морской охоты -
пополняющийся препарированными экземплярами океанской фауны, в нетрезвом состоянии
при этом не нарушалась. Коварный майор ГБ явно замышлял не доброе в отношении
Симонова: как только Вовик будет сослан в Никаро, он, Симонов, окажется в
полной изоляции здесь, в Моа. И тогда... Словом, разгадав иезуитский расчет
разведчика, Симонов понял, что ему надо спешить.
В ночь перед приездом Фиделя
Кастро такая возможность ему подвернулась. Иван Сапега за ужином оповестил сожителей,
что уходит на советско-кубинский активидад. Там будет утвержден окончательный
план участия советиков во встрече с Фиделем. И вернется он, наверное, поздно.
Было немного странно слышать это предупреждение от замаскированного под
партийного деятеля гэбэшника. Может быть, он лишний раз этим хотел подчеркнуть
свою возрастающую направляющую и руководящую роль в делах колонии советиков. И
заодно напомнить рядовым, не отмеченным никакими регалиями беспартийным
сожителям, с кем они имеют дело.
Болтун - находка для
шпионов. Симонов после десяти вечера пошел в альберге, попросил девушку,
смотревшую телевизор в холле общежития, вызвать на переговоры Барбарину - она и
Карина уже вернулись из академии. Барбарина приняла приглашение на ночную, не
запланированную никакими протоколами встречу с нескрываемым восторгом. И ближе
к полночи девушки оказались в объятиях горевших нетерпением кавалеров.
Симонов и Голосков заранее
договорились не затягивать пленарное заседание. Поэтому после короткого ужина с
ромом и сухим красным вином, сопровождавшимся единодушными вздохами и
проклятиями по поводу предстоящей ссылки Вовика в Никаро, пары разошлись по
своим номерам. Пусть Иван при возвращении подумает, что в квартире наконец-то
установился революционный порядок, и его коллеги спят в своих кельях, как
монахи, принявшие обет полового воздержанья.
Кари сказала, что esta muy cansada y quiere dormir - очень устала и хочет
спать. Симонов не возражал и предложил ей устроить ложе на каменном полу. Кари
согласно кивнула милой головкой на тонкой длинной шее, встала к стене со
сложенными за спину руками и наблюдала за хлопотами Симонова по устройству постели.
Он плотно прикрыл жалюзи и
открыл встроенный шкаф. Вид его демисезонного темно-серого голландского пальто,
в котором он прилетел из Союза и которое он сейчас хотел использовать в
качестве подстилки, вызвал у Карины неподдельное любопытство, и она попросила
Симонова одеть его на себя. Он послушно выполнил ее каприз - надел пальто,
застегнулся на все три пуговицы, удивляясь, какое оно тяжелое и насколько
быстро он отвык от этих зимних доспехов.
- И ты все время его носишь
там? - Она прошлась вокруг него, ощупывая толстый добротный драп, с таким видом,
словно он был манекеном.
- Только весной и осенью. А
зимой - в другом пальто. На вате и вот с таким большим меховым воротником. Ты
же видела это в кино?
- Конечно. Но не тебя. В
этом пальто ты совсем другой. Как инопланетянин. Чужой. Снимай скорей! Я боюсь.
И на нем мы будем спать?
- Если ты захочешь.
Он боялся, что у нее опять
забарахлят нервы - и тогда не до сна. Снова будет вспоминать умершую сестру,
материнские наказы и папины угрозы.
- Я хочу спать на твоем
пальто - и никогда этого не забуду.
Фраза прозвучала словно из
далекого будущего - пронзительной прелюдией к неизбежному расставанию.
И против обыкновения не
попросив его погасить свет, Карина начала медленно и с задумчивой улыбкой
раздеваться, наблюдая, как он суетливо и неумело компоновал постель из подручных
материалов. Потом она, уже голая, словно явившаяся из невообразимого сна. Или
как Аида в исполнении Софи Лорен из итальянского фильма, - он смотрел и слушал
его когда-то несколько раз подряд.
И вот пусть не Аида, но тоже
африканка, встала перед ним, растерявшимся русским Родамесом, ослепив его своей
загадочной полуулыбкой. Он понял, что для себя она уже все решила. Только ему
не до конца верилось, что это может произойти. Что эта молодая, чистая и такая
экзотически красивая, появившаяся как бы из неоткуда девушка могла неизвестно
за что полюбить его. И неужели с этого момента она будет полностью принадлежать
ему? Он с восхищением, какое иногда приходит только во сне, раз за разом
оглядывал ее с ног до головы. Ее длинные узкие ступени, стройные, гладкие,
словно сделанные из теплого черного дерева, ноги. Кудрявый мысок под девичьим
округлым животом. Ее вызывающе торчащие плотные груди с маленькими сосками в
центре темных окружностей. Полные полуоткрытые губы и добрые, чуть насмешливые
черные глаза, высвеченные белым макияжем на верхних веках.
Казалось, она забавлялась
его молчаливым обожанием. И он, не выдержав исходившего от нее сияния и
молчаливого вопроса: ты этого хотел? - сделал шаг и нежно прижал ее к себе с
искренней мыслью - никогда не отпускать от себя. Еще одна пронзительная мысль
посетила его: уже никогда не повторится этот миг - миг между неповторимой
красотой и началом ее разрушения. И снова как самооправдание: а если не он
будет первым, то кто же? Какой-нибудь Анхель или Мисаэль? И разве смогут они
оценить ее дар, как он, заранее знающий, что она отдает ему себя как бы на
вечное хранение в сейфе его благодарной души?..
Он говорил себе все это
вполне искренне, но некий соглядатай внутри его презрительно кривил рот: ну-ну,
заливай, заливай, братец-кролик! Капай себе и ей на мозги! Строй из себя
влюбленного святошу... Вспомни: не говорил ли ты себе и другим девушкам раньше?
Не принимаешь ли ты в сотый раз иллюзию
за реальность? И любовь подменяешь жаждой острых ощущений…
Карина потянулась к нему
губами, и они долго целовались. Ему казалось, что поцелуями они старались
прижечь в себе сомнения по отношению к предстоящему, чтобы отдалить переход в
новое пространство с множеством неизвестных. И в то же время он чувствовал под
ладонями, как наливалось страстным зноем ее шоколадное тело, обжигая его сквозь
тонкую рубашку. И как постепенно подгибаются ее колени, и она ждет от него
помощи, уже плохо владея собой. Он осторожно положил ее на постель. Но она
вдруг пришла в себя и сказала, что ей надо принять душ, и попросила полотенце.
Пока в туалетной комнате
шумела вода, он приготовил на кухне привычный коктейль, отдаленно похожий на
знаменитый «дайкири», - ром со льдом и лимонным соком - и сервировал на стуле,
в изголовье их жесткого напольного ложа, подобие праздничного столика -
мандарины, бананы, конфеты, шоколад, «дайкири». Он в душе опасался, что в любое
время может появиться и испортить всю обедню пьяный «чекист» Сапега.
Карина прибежала в спальню,
дрожа всем телом, обернутая снизу до пояса махровым полотенцем. Вода в душе
была только холодная, а Кари начинала мерзнуть, едва температура на улице
падала ниже двадцати градусов. Он поднял простыню, и Карина спряталась под нее
с головой. Сознавая, что они теряют драгоценное время, Симонов все же пошел и
тоже принял душ. Вода была не очень холодной - прохладной, теплее комнатной, и
он почувствовал себя бодрее. В комнате Вовика было тихо - похоже, «молодые» уже
спали.
Карина, когда он, потушив
свет и приоткрыв жалюзи, лег рядом с ней, тоже притворилась спящей и тихонько,
как ребенок, посапывала. Она лежала на спине, и полотенца на ней уже не было.
Он лег на правый бок, прижался к ней своим напружиненным телом и осторожно
положил ладонь на ее прохладную, словно пахнущую виноградом, грудь. Карина
продолжала посапывать, и Симонов усомнился: вдруг она и впрямь смогла заснуть?..
По стене стремительно
перемещались бледные тени и полосы яркого света, и слышался вой двигателей -
джипы на предельной скорости носились по посадочной полосе. Они осложняли
работу вездесущих «гусанос» по закладке мины или фугаса под самолет с Фиделем
Кастро и Эдвардом Гереком. Они прибывали сегодня утром, и весь город был оклеен
плакатами с их улыбающимися лицами и приветственно поднятыми руками.
Симонов поцеловал Карину в
плечо:
- Are you sleeping? - Ты спишь?
- No. I am thinking how my father will kill me. - Нет. Думаю, как мой отец убьет меня.
«Неужели снова облом?» - с
тоской подумал Симонов с применением словечка, явившегося в голову из
молодежного лексикона. И намерение оставить всю эту затею с загранлюбовью
наполнило его нереализуемой решительностью: он бы никогда уже не смог
добровольно отказаться от этой неуравновешенной негритянки, заморочившей и свою
и его голову.
За окном совсем внезапно -
был сухой сезон, и о его существовании давно забыли - зашелестел, зашумел,
залепетал по асфальту сначала дождь, а уже через минуту - ливень. Он бился в
стены дома и хлестал по наклоненным планкам жалюзи. Прохладные брызги долетали
даже до них и покалывали лицо. В комнате потемнело, тени на стене и потолке
стали почти неразличимы, и небо раскололось протяжным трескучим громом.
Карина испуганно вздрогнула
всем телом, резко повернулась к нему, прижалась, затихла и потом зашептала: «I
am afraid. Are you? Do you belive in
God? I belive very much». - Я боюсь. А ты? Ты веришь в Бога? Я верю
очень сильно. И мы с тобой большие грешники. Ты читал Библию? Мы совершаем
прелюбодеяние - и это великий грех.
Благо, что об этом нет ни
слова в моральном кодексе строителя коммунизма. А о том, что нельзя смотреть на
женщину с вожделением он узнал еще в юности от какого-то Луки из эпиграфа к
«Крейцеровой сонате» Льва Толстого. Он еще у пожилой учительницы-«русалки»
преподавательницы русского языка пытался выпытать, что такое «вожделение» и
«прелюбодеяние». Она густо покраснела и молча оставила его в тяжелом раздумье.
А Библию он и в глаза не видал. Так почему-то называли толстые книги.
А вот «Краткий курс истории
ВКП (б)» в военном училище заставили вызубрить на зубок. Курсанты наперебой
цитировали фрагмент из лекции подполковника, лысоватого удмурта или марийца с
румяным лицом и елейным голосом, присланного в училище после окончания
политакадемии имени Ленина: «Советские офицеры должны относиться к особам слабого
пола с у-у-уважением. А в жизни не редко как бывает? - Они на женщину ведь как
на инстру-у-умент смотрят»...
- Я не читал Библию. Хотел
бы, но у нас ее невозможно найти. Нас воспитали атеистами.
Это была отговорка: душой,
особенно в трудные моменты жизни или в минуты большой радости, он, сам того не
замечая, обращался к Богу за помощью или благодарил его. Но так, наверное,
делали все.
- Я сразу подумала, что
встретила дьявола, - сказала Карина почти с отчаянием и, приподнявшись на
локте, легла ему на грудь. - Но я тебя так люблю! Ты украл мою душу, как
сатана.
На английском сравнение с
чертом воспринималось не очень обидно. А при мысленном переводе слова demonio на русский оно корреспондировалось с лермонтовским «Демоном». Добрую половину
этой поэмы он на спор с одним десантником - три обеденных пайки - в камере
рязанской гарнизонной «губы» дней за пять выучил наизусть. И многое помнил до
сих пор.
Ливень быстро устал, и
только дождь в перерывах, когда шум полицейских джипов стремительно таял в
дальних концах взлетно-посадочной полосы, еще какое-то время шуршал в кронах
манговых деревьев у подножья холма, на террасе которого стоял их дом.
Карина больше не
сопротивлялась - лишь покорно просила не спешить и не делать ей очень больно,
часто шепотом повторяя на английском: «Sasha, be quiet. Be careful. It hurts»... И все это напоминало очень долгую хирургическую операцию тупым инструментом без
анестезии. Но тело в этом как будто почти не участвовало - только время и
желание метались в поиске чего-то не существующего - того неземного блаженства,
которое существует в воображении и толкает на поиск его в реальности.
И даже проникновение в
заповедную область Симонову не принесло ожидаемой радости или ощущения
пресловутой победы - пришло вдруг чувство неискупимой вины и безвозвратности
потери. И уже лежа на спине, уставившись немигающими глазами в потолок и слушая
сдержанные всхлипывания Карины, он обозвал себя гнилым интеллигентиком и
слюнтяем, не кстати вспомнив фадеевского Мечика, - так обзывали его иногда кадеты,
когда он пускался в рассуждения о порядочности и благородстве.
Но ведь Карина - не Варя и
тем более не Анна Сергеевна из «Дамы с собачкой». И вообще: дело сделано, и
поздно заниматься самокопанием, а лучше подумать, как жить дальше. Он поцеловал
Кари в мокрую от слез щеку и сказал, что ей следует поспешить в cuarto de
bano - в туалет. Теплая вода - на кухне, в алюминиевом кувшине.
Карина встала, накинула на
плечи валявшуюся на кушетке его рубашку, порылась в своей сумочке, взяла
полотенце и надолго ушла из спальни. В туалете зашумела вода - она снова
принимала душ. Он приложился к стакану с недопитым коктейлем. Лед давно
растаял, и «дайкири» выродилось в кислое тепловатое пойло.
Он поднялся, пошарил рукой
за двумя чемоданами, стоявшими на полу встроенного гардероба, и извлек оттуда
последнюю резервную бутылку «Арарата», открутил пробку и сделал два больших
глотка. Теплая крепкая жидкость приятно обожгла пищевод и как-то сразу сняла
напряжение. Все же из всех напитков он любил только родниковую воду и коньяк.
И для чего природа, думалось
ему, предусмотрела этот ниппель? И есть ли он у животных. Надо как-то
поинтересоваться. Все же ты и впрямь циник - так погано думать в такую
минуту... Или просто глуп, не способен любить, быть непосредственным и чистым.
В этом твое отличие от Карины. Если она и отдалась тебе, то только потому, что
боялась, что отвернешься от нее. Или боялась за твое здоровье, восприняв
всерьез доводы, что для тебя, женатого мужика, нужна регулярная половая жизнь.
Или ее мучило любопытство, почему люди занимаются этим? Или она не хотела
признаться, что не спала ночами, сжигаемая страстными желаниями близости с ним?
Он никогда не узнает правды - может только гадать, почему молодая и весьма
неглупая начитанная негритянка отдалась ему – человеку вдвое раза старше ее -
вопреки всем доводам разума... А с другой стороны, в жизни чаще всего так и
бывает. Мало ли он сам совершал безумных поступков?
Она вернулась из душа,
обернутая до колен в полотенце. Прошла в дальний угол комнаты и молча встала там
с кончиком указательного пальца во рту. Так стояла лет десять назад в углу на
кухне и его маленькая дочь, когда он или мать наказывали ее за проступок.
Он встал и подал Кари стакан
с коньяком и кусочек шоколада. Глаза настолько привыкли к полумраку, что он
хорошо видел ее грустное потерянное лицо и смотрящие мимо него глаза. Она
медленно выпила коньяк, в конце поперхнулась и быстро захрустела шоколадом.
Он положил ладони на ее
голые, темные, прохладные плечи, привлек к себе и поцеловал в пахнущие коньяком
влажные губы, не зная, как утешить ее. И по мере того, как он все крепче
прижимал ее к себе, откуда-то из глубины на него накатилась необъяснимая,
несказанная волна радости и ощущения свободы. И еще победы и полного обладания
тем, на что он не имел никакого права. И что ему досталось внезапно - как
золотой самородок в пляжном песке или жемчужина в морской раковине.
Она спросила у него, где
часы, подошла с ними к окну и долго всматривалась в циферблат, пока набегающий
отсвет фар полицейского джипа с аэродрома не позволил ей увидеть стрелки.
— Ya son las tres y media. Es tarde. It’s late. I have to leave. - Уже полчетвертого, поздно, мне надо уходить.
Позови Барбарину.
Симонов про себя с
удовольствием отметил, что Кари стала иногда говорить с ним на смеси испанского
и английского, невольно признавая этим его прогресс в постижении ее родного
языка. Хотя ее по-настоящему родной затерялся где-то в зеленых холмах Африки
или в снегах Калиманджаро.
— Не надо беспокоить Вовика
и Барбарину: может получиться как тогда — в лесу.
Карина тихо рассмеялась и
сказала, что уйдет одна. Но он крепко прижал ее к себе и стал упрашивать, чтобы
она осталась хотя бы на полчаса, иначе он боится умереть от одиночества. Она
покорно, не снимая его рубашки, легла на пол, натянув на себя простыню до самых
глаз. Он лег рядом, чувствуя, как желание снова охватывает его, но решил быть
сдержанным: опыт подсказывал ему, что этой, по сути, их первой ночью можно испортить
очень многое, и он рискует просто ей опротиветь.
Они какое-то время полежали
молча, пока обоих не побеспокоил прилив внезапного отчуждения.
— I never was a happy
person, — начала жаловаться Кари своим певучим тихим голосом. — Я никогда
не знала счастья. Особенно с того дня, как недавно умерла моя сестра. Ей было
всего двадцать два года, и она никогда не любила ни одного парня. Как я, пока
не встретила тебя. И я часто думаю о смерти — когда вспоминаю о сестре и о том,
что ты скоро уедешь.
- Не думай о смерти, лучше
думай о любви, — попытался успокоить ее Симонов. И подумал, что он уже,
кажется, говорил ей что-то подобное.
Печальный голос, разговор о
смерти... Если она сейчас еще начнет упрекать его в том, что он только что
сломал всю ее жизнь и лишил надежд на счастливое будущее, а не открыл лучшую
страницу в их любви и путь к более искренним и радостным отношениям, то она
испортит всю эту прекрасную ночь. Все мы думаем о вечности, веря в собственное
бессмертье, и не замечаем того, как переступаем неповторимое. А потом жалеем,
что не сохранили его в памяти со всеми подробностями.
— Это одно и то же. Ты
уедешь, и любовь умрет, как моя сестра. И я буду плакать о тебе, как плачу о
ней.
Сверху, с потолка, раздался
оглушительный скрип. Карина встрепенулась всем телом и прижалась к нему:
— О, я так боюсь! Что это?
Почему они не спят?
— Не бойся, это соседи
наверху боятся кукарач и маленьких жаб и почему-то гоняются за ними в это
время. У них маленькая дочка все время кричит и плачет, когда их увидит.
Трехлетняя Танька не просто
кричала и плакала — он по любому поводу и в любом месте могла упасть на пол или
асфальт и визжать и дергать ногами. Это Симонову напоминало формулировку О.
Бендера: «дети - цветы асфальта». И заставляло сомневаться в другой,
принадлежащей неизвестным авторам: дети — цветы жизни. И, вообще, детей он не
любил. Точнее, был к ним равнодушен. Другое дело - свою дочку: он не то, что
души в ней не чаял, просто не представлял жизни без нее.
- Я тоже боюсь кукарач и
лягушек, — сказала Карина.
И потом, обняв и
притронувшись горячими губами к его уху, поведала ему как самое сокровенное, а
может, пришедшее ей на ум только что:
— I want a baby. — Я
хочу ребенка. Лучше девочку.
— И как ее назовешь?
— Маша.
— Значит, Мария. Как
Александр и Саша, Каридад и Кари.
— Нет, просто Маша. — Звук
«ш», отсутствующий в испанском, звучал в английском произношении мягко и протяжно:
«Машья».
— И она будет моей дочкой?
— Да. И она будет походить
на тебя — и значит, ты всегда будешь со мной.
Не дай Бог, если она думает
об этом всерьез. Тогда встреча с ее суровым папашей и братом, вооруженными мачете,
неизбежна.
— Может, начнем сейчас же?
Посмотрим, кто получится — Маша или Саша.
Карина усмехнулась ему в
плечо и уже не сопротивлялась. Она уверяла его, что ей уже совсем не больно, и
все прошло, на удивление Симонова, легко и привычно, словно они были давно муж
и жена. Потом Карина стала покрывать все его тело поцелуями, называя ласковыми
словами на испанском и английском. Он отвечал ей тем же — и это походило на
упоительный танец любви. А когда она назвала так, как его еще не называла ни
одна женщина — «mi cielo» , «мое небо», он был готов умереть от
восторга...
Утром,
принимая душ, он не заметил, как громко запел, и когда, растирая себя
полотенцем, вышел в гостиную, Иван смотрел на него, как на чокнутого. А Вовик
подмигнул голубым глазом в сизоватом ореоле новогоднего «фонаря», засмеялся и
сказал без зависти:
- Рад за тебя, Шурик! Я же
говорил, что все будет bien – зашибись!
Вот и Вовик тоже заговорил
на испанском. А главное, он был настоящим другом. А то, что Смочков сдал его
никаровцам и Вовик не по своей воле оставляет его наедине с самозванным майором
гэбэ, было так отвратительно!
— Торопитесь, — напомнил Иван. — Сегодня автобус приходит на полчаса раньше — в семь Фиделя, сказали, кубаши и советики будут встречать на заводе.