На утро Вовик не смог
подняться с постели и попросил Симонова известить об этом Смочкова. Заодно
сказать врачу и переводчику, что ему надо к хирургу в поликлинику. На полуслове
их разговор прервал черным коршуном влетевший в домашних трусах в комнату
лежащего на спине Голоскова Иван Сапега.
- Усе! Вы, я кажу,
по-хорошему не понимаете, понимаешь ли... Сегодня же говорю Смочкову и Коновалову
и усем членам бюро о вашем поведении. Я целые ночи спать не могу - все слушаю
вашу херню то на русской, то на испанской, то еще на какой-то там мове. То
стогнете, то скрыпыте! А я из-за вас должен в Союз с треском вылететь, так?
- Силы враждебные веют над
нами, - насмешливо перебил Ивана Вовик. - Кто тебе, старому козлу, поверит? Иди
ты отсюда поскорей в свою бюру и разводи эту вонь там!
- Послухают – и еще как
послухают! Вы ще не знаете, что я майор КГБ!
- Здравствуй, жопа новый
год! Он еще и Штирлиц с Запорожской Сечи. Или Мюллер из гестапо? Лучше бы завязал
свой старый стручок узелком и помалкивал у тряпочку.
Иван и впрямь на мгновение
потерял дар речи. И тогда, использовав паузу, свое веское слово произнес Симонов:
- Так, значит, ты нам
устроил провокацию с тем хромым фарцовщиком?
Позавчера в их квартиру
постучался маленький, одетый в черную новую «тройку» вежливый, но бойкий хромой
кубинец лет двадцати пяти и попросил кое-что продать из барахла. Об этом парне
знала почти вся колония - он был скупщиком нового и поношенного и совершал
обход квартир советиков после каждого прихода автолавки из Гаваны. У Симонова и
Голоскова ничего подходящего не оказалось. А Сапега суетливо выволок из своего
смрадного жилища две пары новых джинсовых штанов советского производства,
босоножки, несколько рубах, носки, одеколон - и все это кубинец купил, не
рядясь, за восемьдесят песо с лихуем - не меньше чем с двойным наваром для
майора КГБ. Симонов безвозмездно работал переводчиком в процессе этой
преступной сделки.
Уходя, хромоножка
остановился в открытой двери, положил узел с барахлом на пол, с искаженным
неподдельной ненавистью лицом вскинул воображаемый автомат и затрясся всем
телом, переводя ствол с одного советика на другого. Доходчиво изобразил, с
каким бы удовольствием он расстрелял их из автомата.
Голосков и Сапега сразу
поняли намек, и Вовик сказал:
- Я буду свидетелем. В Союз
поедем втроем. Посмотрим там, как тебе чекисты помогут. Стукач долбаный!
- Ну, я вам устрою гарну
жисть! - заиграл острыми желваками и носом Иван. - Вы у меня попляшете такого
гопака!..
- Марш отсюда, пока тебя не
пришиб! - взвыл Вовик и схватил большую тарелку со стула, стоявшего рядом с его
ложем.
Сапега выскочил из комнаты с
угрожающим клекотом раненого орла. На душу Симонова легла предгрозовая тень
тревоги: холодная война с портайгеноссеном перерастала в горячую.
- Что, очко заиграло, Шурик?
- весело справился кудрявый друг. - К нему будет больше вопросов, чем к нам. А
у него инстинкт самосохранения преобладает даже над постоянной жаждой выпить.
Тебя дальше Сибири все равно не сошлют и ниже инженера не разжалуют. Сходи к
Дуче и к врачихе - заорал на этого мудозвона, и в груди так закололо! Да еще с
Барбариной наупражнялся.
***
Для Дуче серия новогодних
активидадов не прошла бесследно. Он открыл Симонову только после третьей
очереди стука в дверь - предстал перед визитером в одних джинсовых шортах,
изможденный, с пучком седого мха на прокуренной груди. И смотрел на Симонова
красными и тупыми, как у пьяной коровы, глазами и, казалось, ничего не понимал.
Только мотал своей лысой, покрытой коричневой керзухой, головой с седым
растрепанным пухом и молча согласился со всем, о чем его попросил Симонов:
ладно, пусть Голосков с врачихой Галей Андреевой и переводчиком Сергеем Лянкой
идут в поликлинику.
Стол в квартире шефа
сохранил остатки ночного пиршества - пустые и недопитые бутылки водки, коньяка,
рома, ркацетели, тарелки с жареным мясом и какими-то салатами, апельсинами и
бананами. На полу валялись растоптанные окурки, и это как-то плохо увязывалось
с представленьем о высокой культуре представителя северной столицы. С
облегчением подумалось, что вряд ли новоявленный майор КГБ сунется к Смочкову
со своей жалобой, а у Дуче возникнет желание провести расследование по факту
травмы Голоскова.
С утра то ли от недосыпа, то
ли из-за похмельного синдрома и всей этой новогодней встряски Симоновым
овладела невыносимая тоска. И все же мужики от установленного ритуала не
отреклись – поднялись, и вяло пропели строку утреннего рабочего гимна: «Пришел
другой, и я не виновата, что я любить и ждать тебя устала». После чего Симонов
поставил в известность Володю Бурина, имевшего некий неопределенный статус
старшего в их группе дефектологов: сегодня самое время ему обследовать
подстанции и операторские помещения передела сгущения пульпы и цеха плавления
серы в порту. Тогда он сможет составить спецификации на предмет замены
устаревшего американского электрооборудования на аппаратуру советского производства.
- Ступай. Я Эрере скажу, где
ты будешь. Его что-то нет – с семьей в Ольгине, наверно. Я бы и сам куда-нибудь
смылся на обследование - на опохмелку, например, - грустно сказал Бурин.
За новогодние праздники лицо
его сильно деформировалось, и швейковские глазки совсем потерялись в пухлых
новообразованиях. Он сидел над созданным его гением спецкалендарем и вычеркивал
из него даты мучительного пребывания на острове Свободы. - Слава Богу, еще
одним днем меньше. До окончания контракта осталось...
- Ладно, Володя, до конца
дня сосчитаешь - завтра утром доложишь результат, - перебил его Симонов и,
подхватив со стула портфель с чертежами, пошел к открытой двери офисины.
Отсутствие сегуридашника и
его нежданно негаданного соперника Эреры его обрадовало. Он подумал, что теперь
ни в коем случае нельзя забывать свой личный дневник в рабочем столе.
***
Для начала Симонов поднялся
по наружной лестнице на второй этаж. Там, навалясь предплечьями на перила, как
всегда на страже мира и труда, стоял в любимой позе старый пролетарий в белой
пластмассовой каске и темно-красной рубахе, отстаивая завоеванное им право на
получение своей «исторической» зарплаты. Он поприветствовал Симонова поднятием
правой руки и снова устремил свой взор вдаль, где, может быть, он один видел
сияющие вершины коммунизма. Или того венесуэльского быка, покрывающего
несчастного мула.
Хотя и простой солнечный
пейзаж с видом на пруд в начале января, в середине кубинской зимы, был весьма
не дурен: пальмовая роща на том берегу, отражающаяся в голубой глади, а справа
– заросшие буйными джунглями горы, так похожие издали на правобережные красноярские
сопки. И даже бурая, ржавая гора со срезанной бульдозерами и экскаваторами
вершиной, изуродованная рудным карьером, вписанная в яркую буйную зелень
соседних гор, под умеренным январским солнцем не вызывала сожаления о загубленном
фрагменте матери-природы. Восприятию красоты мешал окутанный паром и дурно
пахнущий сероводородом цех выщелачивания. Он сопел и хрипел, как умирающий
астматик, протянув свои трубы и башни в синее кубинское небо.
Симонов зашел в архив -
подобрать недостающие электросхемы. Хозяйкой в архиве, оставленном
американскими хозяевами завода революционному правительству в идеальном
порядке, была Ненси, приветливая, болтливая девчушка с конопушечками на
остроносом живом личике и гибким быстрым телом. Она бы вполне сошла и за сибирячку
из какой-нибудь Козульки или Ужура, если бы не гордая посадка аккуратно
прибранной головы и неповторимо легкая, как у судна на воздушной подушке,
походка истинной кубинки.
Она пришла работать на завод
после окончания escuela secundaria - десятилетки. Для поступления в
университет надо было еще два года проучиться, в основном на отлично, в escuela
preuneversitaria - нечто вроде наших подготовительных курсов для
поступления в вуз. Ненси, уловив желание советика поболтать на испанском, о
тонкостях кубинского образования поведала Симонову еще в его первое или второе
посещение архива.
«Pero tengo una sesera muy
torpe» - Но
у меня башка слишком дурная. Все равно бы в университете не смогла учиться.
И она самокритично похлопала
себя смугленькой ладошкой по выпуклому лобику с выщипанными бровями…
- ?O, companero Sacha! - обрадовалась она Симонову
как родному. - ?Como esta? ?Feliz Ano Nuevo! ?Como ha pasado la fiesta?
- ?Muy bien, muy bien, Nenci! - Отлично, Ненси! -
выслушав сердечные приветствия и поздравления с Новым годом, сказал Симонов и
протянул ей на раскрытой ладони три «бомбонес» - шоколадные конфетки «Ну-ка
отними!» из последней гаванской отоварки.
Неподдельному восторгу
архивной мышки не было предела. И она уже в который раз, лукаво прищурив
маленькие темные глазки, пообещала обязательно прийти к нему в гости. Симонов
изобразил на лице легкое смущение и сказал, что давно ждет ее с нетерпением.
Безусловно, было бы лучше, если она пришла одна - без своего novio, жениха по-здешнему. Ненси
захлопала в ладошки с накрашенными розовым лаком ногтями: «?Por supuesto, por supuesto!» - Конечно!
Симонов любил бывать в
библиотеках и в книжных магазинах. За годы командировок по многим городам и
весям Союза и записями и перезаписями в очередях за подписными изданиями и у
букинистов он собрал собственную библиотеку по собственному вкусу - из
отечественных и западных классиков на русском и даже английском языках. С
соблюдением непреложного правила: прочитать все, с таким трудом приобретенное.
А по работе он часто навещал технические архивы разных институтов, предприятий,
заводов, трестов. Из-за того, что должности архивариусов сокращались в первую
очередь, в большинстве из них царил невообразимый бардак, пахло пылью и отравой
от тараканов и мышей. Найти нужную информацию - даже если она чудом и
сохранилась в этих мусоросборниках - можно было найти, как правило, только
ценой потери уймы времени и затрат невосполнимой нервной энергии.
И это был первый за двадцать
лет его работы проектировщиком техархив, куда ему нравилось приходить и
любоваться и как бы приобщаться к высокой культуре делопроизводства. На
стеллажах в красивых переплетах спала история этого завода – тяжелые толстые
альбомы с фотографиями, запечатлевшими его строительство от первого до последнего
дня. А чертежи и каталоги, выполненные типографским способом на прекрасной
лощеной бумаге, рисунки, снимки и схемы сами за себя говорили о высокой
культуре производства. Было приятно сидеть за длинным и широким полированным
столом и перелистывать чертежи или каталоги, выполненные умелыми и
добросовестными руками на прекрасной печатной и множительной технике.
Просторный чистый зал хорошо продувался сквозь открытые жалюзи окон,
расположенных напротив друг друга в продольных стенах архива.
***
Получив от Ненси все, что
ему хотелось, - чертежи, нежные улыбки и безумолчное щебетание - Симонов надвинул
на голову обязательную по условиям техники безопасности пластмассовую каску
японского производства и пустился в пешее полуторакилометровое путешествие по
территории завода.
Сначала шел по голому,
припудренному красно-бурой латеритовой пылью пустырю, отделявшему зданье
офисины проектировщиков от корпуса ТЭЦ слева, на берегу пруда, с двумя
искрящими водяной пылью градирнями. Тропинка с пустыря вывела его на узкую
асфальтированную дорогу, огибавшую цех выщелачивания. Стальные двадцатиметровые
реакторы этого цеха – по четыре реактора в трех батареях – возвышались над
другими реакторами и башнями водородного, сероводородного и сернокислотного
цехов.
Почти все оборудование, за
исключением электростанции да операторских помещений с приборами и автоматикой,
здесь монтировалось на открытом воздухе. В отличие от подобных советских
заводов. Наш холодный климат требовал прятать большую часть оборудования в
дорогостоящих зданьях с отоплением и вентиляцией. А тут стальное и железобетонное
нутро никель-кобальтового гиганта было на виду, как у больного со вспоротой
грудью и животом на операционном столе. Все это упорядоченное человеческим умом
нагромождение, лишь местами прикрытое от солнца и дождя шиферными навесами, со
дня своего рождения загорало под тропическим солнцем, омывалось тропическими
ливнями и овевалось океанскими ветрами и ураганами.
Симонову повезло не меньше,
чем этому заводу. Его легкие приятно освежали ароматы ядовитых газов и паров
серной кислоты, а в голове мелькали кадры эпизодов двух последних бессонных
ночей и сегодняшнего утра с майором КГБ на первом плане: заложит или не заложит?
Ведь и его спросят: почему не сдал их сразу?.. А они с Вовиком условились отрицать
все. И, если припрут, потребовать письменную инструкцию, обязывающую советиков
общаться с кубинками только в присутствии начальства. Или конкретную статью
закона, напрямую запрещающую вступать с ними в интимные связи...
А что он не довел до логического
конца такого приятного во всех отношениях знакомства с Кариной, лучше для них
обоих. Может, одумается - и на этом их, так интригующе начавшийся
советско-кубинский роман, останется неоконченной повестью. При этой красивой по
форме и содержанию мысли все его существо выразило яростный протест: он не
сомневался, что Карина его искренне любит. Что он для нее такой же экзотический
мужчина, как она для него. Этакое небывалое явление в пусть и многообразном, но
не очень веселом мире. И он любит в ней не только ее, но и себя - такого, каким
он был в далеком прошлом, во времена своей первой любви: чистым, робким,
желающим не потерять только одного права - изредка видеть и любоваться
предметом своего обожания.
Их обоих затянула эта
опасная игра в кошки-мышки. И почему молодость всегда ближе к Богу? Кстати, кто
по вере Карина? Наверно, как и большинство в этой стране, католичка. Хотя
здесь, в старом, застроенном деревянными, крытыми пальмовыми листьями хижинами,
Моа, он видел только одно богоугодное заведение – дощатый молельный дом
баптистов. Он затесался в ряд однообразных дощатых домов неподалеку от бывшего
квартала дореволюционных проституток. Его по дороге в академию ему показывали
Луис Ариель и негр Хилтон.
Кстати, у его коллег по
вечерней академии иностранных языков с сегодняшнего дня начинаются выпускные
экзамены, и он уже получил приглашение на выпускной вечер на середину января в Casa или Palacio de los Constructores - в дом или дворец строителей. Луис сегодня с утра напомнил ему об этом: мол,
не хочет ли и компаньеро Сача испытать себя и стать «академиком»? Хотел бы,
конечно, - только официальным путем, чтобы получить диплом и с гордостью
демонстрировать его в Союзе. Луис с печальной улыбкой покачал головой, лысеющей
со лба, и сказал, что у них в стране велико засилье бюрократии и вряд ли мечта
компаньеро Сачи сбудется. Надо было заняться этой проблемой сразу же...
Наверное, и Карина, подумал
Симонов, будет задействована на этих экзаменах, хотя она ведет пока начальные
курсы. Среди ее студентов, конечно, есть и влюбленные в нее без памяти – и это
они, подобно Эрере, предлагают ей руку и сердце…
На него что-то не похоже,
чтобы он сегодня не явился на работу из-за вчерашней гулянки в КАТе и у
Дуче-Смочкова. Может, в отгуле и действительно укатил к своей семье в Ольгин?..
А что, если бы он, Симонов, женился на Каридад Пеньальбер Лескай? И при
регистрации взял ее фамилию и явился в Сибирь, в Красноярск, в обнимку с юной
негритянкой?.. Это самый легкий путь стать городской достопримечательностью:
желающих взглянуть на них было бы больше, чем зрителей во все театры города.
Билеты в них частенько распределяются через предприятия насильно - в театр можешь
не идти, но деньги на его счет перечисли! Иначе директора вызовут на ковер в
райком и влепят выговорешник за злонамеренный умысел загубить очаги советской
культуры. И даже если предприятие сидит на картотеке, директор, вернувшись из
райкома в предынфарктном состоянии, собирает командный состав, секретаря
партячейки и предпрофкома на экстренную планерку и сам распределяет по
подразделениям театральные фантики. Пеняй на себя, если не купят билеты твои
подчиненные! Тогда приобретай всю разнарядку за свои кровные и веди родню и
друзей не на самодеятельный пир, а в культпоход…
Нет, с женитьбой на Карине,
как и с экзаменом в академии, тоже ничего не получится. Рта открыть не успеешь,
как вышибут из этой страны быстрее, чем некогда из института, когда он оставил
первую жену - ради чудесной двадцатилетней медсестрички.
А медсестричка и в жизни
оказалась чудесной. После изгнания из института они поселились железнодорожной
станции – снимали комнату у поварихи, тети Ени. Симонов работал на
хлебоприемном пункте разнорабочим и подручным кузнеца, а его молоденькая жена –
медсестрой в больнице. На третий месяц счастливой жизни в их доме появился
нежданный гость – смуглый красивый парень в форме курсанта пограничного училища,
лет на пять моложе Симонова. Он приехал в родную деревню, находившуюся в сорока
километрах от станции, в отпуск из Алма-Аты. И решил навестить землячку и, как
шепнула Симонову жена, свою школьную любовь. Курсанта приняли с русским
радушием. Они крепко выпили за армию нашу могучую и доблестный флот, и вечером
парень уехал домой на товарняке. Во время застолья Симонов, правда, заметил,
что курсант под столом наступал его жене на ногу – напоминал ей о своих не
потерявших актуальности чувствах. Симонов решил оставить без внимания эту
шалость: жена уверяла его в своей бесконечной любви, была беременна и горела
нетерпеньем родить и нянчить ребенка.
Через несколько дней,
пришагав с работы усталым на обед, Симонов получил от хозяйки квартиры, тети
Ени, пренеприятнейшее известие. В доме появился тот самый молодой пограничник и
увел его беременную, страдающую токсикозом жену на прогулку в сторону леса. А
густой лес из берез, лип, кленов и ясеней начинался сразу за огородами. И там,
в тени деревьев, как она ближе к вечеру, в истеричных слезах призналась,
изнасиловал ее, беременную. И уговорил уехать с ним немедленно в Алма-Ату. Даже
дал согласие, чтобы она не делала аборт.
Эти милые подробности она
сообщила ему, пока собирала свои пожитки в фанерный чемодан, чтобы убежать на
станцию, где ее ждал насильник. Симонов, положив во внутренний карман опасную
бритву, пошел на вокзал вместе с ней. На пустынном перроне состоялись какие-то
сумбурные мужские переговоры под ее судорожный плач. И Симонов хладнокровно
обдумывал, как, если она предпочтет ему курсанта, пустить в ход бритву. Благо
до этого не дошло. Курсант, оборвав на полуслове переговоры, вскочил на буфер
дернувшегося и загремевшего стальными суставами товарняка - и сделал им ручкой.
Он, этот курсант Толька,
был, как она призналась, ее первой любовью. Их в деревне дразнили женихом и
невестой. Хотя до появления Толика в их доме она уверяла Симонова, что пальма
первенства принадлежала ему. И Симонов потом кусал локти, что воспрепятствовал
им, первовлюбленным, уехать вместе и упросил ее остаться с ним. И еще больше
жалел, что не исполосовал наглую физиономию насильника бритвой. Вместо этого с
самого начала была исполосована на кроваво-гнойные куски вся их семейная жизнь,
наполненная взаимными упреками и изменами. И сохранялась только благодаря
родительской любви к единственной, и действительно прелестной, дочке.
В конце августа того же лета
они отправились из того поселка в Красноярск. А в Петропавловске она, забившись
в истерике, заявила, что выходит из поезда, чтобы пересесть на другой - в
Алма-Ату. И опять он уговорил ее не делать этого - уже не из-за любви, а из
упрямства: не дать восторжествовать насилию над его доверчивостью и не сделать
будущего ребенка предметом ненависти отчима.
Потом он сомневался в своей
правоте: может, его дочка никогда бы не узнала о существовании подлинного отца,
и жизнь всех участников этой маленькой драмы сложилась более удачно. В семье,
где нет любви и доверия, все одинаково несчастны. И не исключено, что и тот
пограничник там - на далекой заставе, где закаты в дыму, - с военной
аккуратностью лупит широким офицерским ремнем свою постылую жену.
В отношении своей супруги у
Симонова сомнений не было: она сейчас, конечно, не одна, хотя и пишет ему
длинные письма с уверениями в негасимой любви. Аналогичные ответные послания с
легкостью необыкновенной сочинял и он. Как тут не стать прожженным циником,
прицепившим к заднице фонарь? А у их взаимной лжи было начало, но не было
конца...
Поэтому его не мучила
совесть, что он, как мальчишка, потерял голову из-за экзотической девчонки и
уже готов, пусть и гипотетически, жениться на ней. Кубинцев, женившихся на
русских, здесь, даже в Моа и Никаро, было не мало. Но русского, взявшего в жены
кубинку, он встречал лишь однажды. В Гаване, в ресторане при гостинице, где
поселили его и Петрушко, он увидел за соседним столиком семью. Главой ее был
крупный мужчина лет сорока с грубоватам курносым лицом и длинными, до плеч,
редеющими вьющимися волосами. Напротив его сидела грустная смуглая женщина.
Двое, тоже смуглых и черноволосых мальчика лет десяти и шести, беспокойно
ерзали на своих стульях. Мужчина и мальчишки говорили по-русски без акцента, а
женщина на испанском уговаривала сыновей не шалить.
На следующий день после
завтрака Симонов оказался наедине с длинноволосым соотечественником в холле
гостиницы - оба вышли из своих номеров покурить. Завязался праздный разговор -
кто, куда, откуда, - и длиннокудрый Виктор поведал, что жена у него кубинка. Он
инженер-химик, но сюда приехал с семьей на два года по контракту не как химик,
а работать переводчиком на комбинате минеральных удобрений. Когда-то, вскоре
после кубинской революции, он молодым инженером работал на этом комбинате,
влюбился в лаборантку из местных, имел неосторожность сказать руководителю
группы советиков, что хочет жениться на кубинке - и уже на следующий день его
посадили в самолет и отправили в Союз. Одного, конечно, - в полном отчаянии,
что он никогда не увидит свою любовь.
Несколько лет Виктор и Линда
мытарствовали по разным инстанциям, писали слезные письма Брежневу и Фиделю,
пока власти не смилостивились над ними и не дали высокого соизволения на брак.
А теперь они в гостинице вторую неделю ждали разрешения на посещение родни
Линды то ли в Нуевитасе, то ли в Санта-Кларе...
Нет, думал Симонов,
обливаясь потом, не быть мне мужем негритянки и отцом мулатят! Да если бы и
было получено фиделе-брежневское «одобрямс» на этот брак века, вряд ли бы
Карина повторила подвиг декабристок, а он согласился стать вечным узником
острова Свободы... А папа и брат Карины с их мачете постарались бы ее сделать
вдовой.
И какие только бредни не приходят в голову с бодуна?