Глава 30. «You have had me!..»

В своей комнате Симонов зажег свет и присел рядом с Кариной на кушетку. Один полог марлевого маскетеро, похожего на крошечную палатку, был откинут наверх, и их головы касались натянутого над ними шнура.

Как всегда в минуты напряженного ожидания очередной атаки Симонова на ее невинность, Карина сидела неподвижно, опустив очи долу и по-детски засунув палец в рот, словно заранее обидевшись на него. А ему меньше всего хотелось портить эту ночь новыми домогательствами. Вся агитационно-разъяснительная работа была неоднократно проведена, возражения выслушаны, проанализированы и признаны умом очень убедительными. Но не сердцем… Ему просто было с нею хорошо и покойно. И в этом смирении плоти чудилось нечто очистительное, словно он отрекался от порочного начала своего существа.

***

Пока длилось это молчание, Симонову вспомнилось, как лет двадцать назад он познакомился с крепкой высокой девушкой в Ленинском садике - напротив Казанского госуниверситета. И в тот же вечер, дав вахтеру двадцать рублей на бутылку, с риском быть изгнанным из вуза, провел новую знакомую в студенческое общежитие.

В его комнате на втором этаже они за мирной беседой распили бутылку «сучка», закусывая квашеной капустой с черным хлебом. Она призналась, что недавно разошлась с мужем. И, когда на дне бутылки оставалось граммов сто, безоговорочно легла с ним на узкую железную койку. Спать на ней  можно было только в два этажа.

Для него было полной неожиданностью яростное сопротивление, когда он стал снимать с нее последнюю деталь дамских принадлежностей, чтобы приступить к завершающему этапу дерзкой операции.

«Вы гарантируете себя?» — спрашивала она его с десяток раз. А он спьяну не понимал вопроса и тупо пыхтел: «Конечно... Конечно, гарантирую!..»

Довольно скоро дальнейшая борьба ему показалась бессмысленной и унизительной. Он обиделся и, повернувшись лицом к стенке, уснул.

Где-то далеко за полночь вернулся из своих регулярных похождений изрядно поддавшим его сосед по комнате Руслан Абдуллин. Поселиться вместе их понудили взаимные симпатии. Симонову нравился маленький и очень подвижный с красивым лицом и гусарскими повадками третьекурсник. Он постоянно носил офицерскую форму баз погон и походил на мальчика, играющего роль военного в школьной пьесе. Другой одежды у него просто не было.

Из истребительной авиации Руслана выгнали за связь с женой командира родного полка, а из Московского авиационного института и компартии — за нежелание дальше жить с собственной женой.

Чтобы избавиться от преследований экс-супруги и завершить образование, пришлось из столицы Союза мигрировать в столицу автономного Татарстана. Здесь, несмотря на «волчий билет», знакомые отца - высокопоставленные татары, не устрашившись нажить себе неприятности, пристроили брата по крови, но не знавшего ни бельмеса из татарского языка москвича, на приборостроительный факультет не менее престижного, чем МАИ, Казанского авиационного института.

Руслан открыл дверь своим ключом. Увидев Симонова спящим рядом с женщиной в освещенной комнате, он принялся дико хохотать: «Никогда бы не подумал, что можно заснуть рядом с такой роскошной дамой! Что с тобой, Саш? Ты не слишком заучился? Или у вас на радиофаке все такие?» Симонову подначка показалась обидной, но он не стал лезть в бутылку, тоже засмеялся и попробовал оправдаться: «Так она то ли дипломат, то ли шпионка: требует от меня каких-то гарантий. Я ей обещаю самые гарантированные гарантии и не могу допереть, в чем они заключаются».

«Вот в этих одноразовых изделиях, мой боевой друг!» Руслан запустил в нагрудный карман два пальца и бросил, чуть ли не в лицо ему, упаковку презервативов.

Теперь уже хохотали втроем. И, когда утомленный ночными трудами Руслан заснул с легким храпом, Симонов использовал «гарантии» в полном объеме. А сейчас он не мог вспомнить ни лица, ни имени той двадцатитрехлетней женщины. Она приходила в общежитие еще раза три, его вызывали спуститься на вахту, но он просил передать: « Меня нет - и не будет!»

***

— ?Por que te ries? — нервно спросила Карина, вынув изо рта палец и дотронувшись до его плеча. — Почему ты смеешься? Надо мной?

— Что ты? Просто вспомнил один смешной случай.

— Расскажи. Я хочу о тебе все знать.

— В другой раз. Давай спать, Карина. Скоро утро и надо идти на работу.

 — А я не хочу спать. Я хочу курить. И говорить с тобой и смотреть на тебя.

— Мы можем это делать на кровати. Согласна?

Он уже не замечал, на каком языке говорит. На русском, на испанском или английском?.. Навалилась смертельная усталость, и он хотел только одного — лечь и уснуть.

— Тебя раздеть? — спросил он шутливо.

Карина посмотрела ему в глаза и неожиданно сказала по-русски — очень резко, с детским вызовом:

— Да! — И уже на родном: — Ayudame, por favor. - Помоги мне, пожалуйста.

Ему показалось, что у него отнимаются ноги. Он какое-то время сидел неподвижно, не веря своим ушам и думая, что это очередной розыгрыш, пришедший из неоткуда в ее капризную голову.

— ?Ayudame, Shurik! — повторила она настойчиво, назвав его полюбившимся ей именем, усвоенным из арсенала Вовика. и не требуя погасить свет.

Симонов встал перед ней и не очень решительно и неумело снял с нее сиреневую, в обтяжку, кофточку. Потом Кари молча ткнула пальцем в белый атласный бюстгальтер. На черном рынке он стоил бешеные деньги не меньше ее месячной учительской зарплатой. Но ради красивой одежды кубинки готовы на самые отчаянные жертвы.

Карина села на кушетку и уткнулась лицом ему в живот. Он к своему удивлению быстро разгадал секрет двух застежек и, сняв бюстгальтер, положил его на подушку рядом с кофточкой. И не мог отрывать глаз от возникшего перед его глазами чуда - девичьих грудей.

В своей жизни, наполненной и чистой, и порочной любовью, Симонов повидал немало предметов, отличающих женщин от мужчин, всякий раз удивляясь их красоте и многообразию. Но здесь было нечто, не поддающееся перу поэта или кисти художника! Это действительно надо было видеть и смотреть часами, не отрываясь на другие, пусть и государственной важности, дела. Не даром африканские прародительницы Карины не прятали от взглядов соплеменников свои прелести.

По форме ее груди напоминали две спелых виноградных грозди, но от них исходило невидимое, проникающее в самое сердце, невидимое глазу, таинственное сияние. И Симонову показалось смертным грехом дотронуться до этого совершенного творения природы. Он чувствовал непривычную растерянность, опасаясь одним неосторожным словом или движением разрушить хрупкую неповторимость этого мгновения.

Карина сама преодолела его нерешительность, плавно, из непостижимой бесконечности, протянув свои длинные руки к его лицу и, легко положив узкие ладони ему на щеки, притянула к себе. Он неловко, не преодолев внезапной робости и смущения, обнял ее, почувствовав, как ее груди трепетно напряглись на его груди. И потом они долго и страстно, как это было уже не раз, целовались.

Он осторожно, словно боясь спугнуть, положил ее на кровать и лег сверху, не раздеваясь. И продолжал целовать ее губы, грудь, обнаженный живот, и оба они, тяжело дыша, изнемогали от желания. Не верилось, что это блаженство можно прервать. И вдруг она порывисто, словно очнувшись от наваждения, оттолкнула его от себя и попросила помочь ей встать. Он послушно встал босыми ногами на прохладный каменный пол и подал ей руку, с тоской думая, что она сейчас оденется и уйдет. Но она неторопливо сняла со спинки стула его желтую рубашку, накинула на себя, как распашонку, и вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь.

Воспользовавшись передышкой, Симонов быстро разделся, выключил свет, полностью раздвинул жалюзи на окне и лег под простыню. Свет от уличного ртутного фонаря наполнял комнату синевато-мертвенным светом. На балконе у Комаровых что-то бормотал в своей клетке попугай и слышался шипучий свист снизу, от дороги, - сифонил трубопровод расплавленной серы, перекачиваемой из порта на завод. Симонов невесело подумал, что недалеко то время, когда ему придется вариться в аду в этом вонючем продукте. И задался вопросом, кто Карина - католичка, баптистка, протестантка? Православных здесь называют ортодоксами. А у него у самого какая вера? Коммунистическая? Но над этой лажей уже давно все смеются. О хрущевской программе, обещавшей наступление эры коммунизма в Союзе в восьмидесятом году, стыдливо молчат. А на новую ни ума, ни решимости отказаться от старой сказки не хватает. Морочат народу мозги и талдычат об очередной стадии построения коммунизма - каком-то развитом социализме. А сейчас, значит, царствует недоразвитый, дебильный, этап нашего неуклонного движения вперед. И надо радоваться этой подмене коммунизма на дебилизм, утешая себя фарисейской демагогией и бесконечным ожиданием приближающегося светлого будущего отечества.

Нет уж, лучше думать о том, как быть с Кариной - трахать или отказаться от эгоистичной идеи построения своего удовольствия на несчастии любимого существа. Это же твоя, Симонов, теория: с какой стати мужчина должен быть благодарным женщине за доставленное наслаждение? Как будто она в этом процессе бесконечно страдала. А на деле имеет место эквивалентный товарный обмен: ты мне, я тебе - к обоюдному удовольствию. Правда, степень риска разная...

Карина неслышно вошла в комнату и в голубом полумраке отыскала полотенце. Симонов повернулся на правый бок, притиснулся спиной вплотную к стене и приподнял простыню. Карина сначала присела на край кушетки и через несколько секунд, тяжело вздохнув, легла спиной к Симонову. Он накинул на нее край простыни, с замиранием сердца ощутив, что она была совершенно голой и прохладной после душа.

Какое-то время они лежали, не двигаясь, словно парализованные. Шевелиться не позволяла кушетка: она была настолько узкой, что при любом резком движении Карина могла свалиться на каменный пол. Однако и лежать неподвижно, прижавшись всем своим голым телом к голой африканке, тоже было невозможно. Он обнял ее левой рукой и провел ладонью от низа гладкого, как черный атлас, живота до груди и нежно, боясь причинить боль, вобрал прохладную напряженную гроздь в свою ладонь, опасаясь, что Карина сейчас же вскочит с постели, и наметившееся единение душ и тел, разрушится в одно мгновение, как при взрыве. Но она лежала неподвижно - только чувствовалось, как по ее спине пробегала мелкая дрожь. И он сам, словно заразившись, невольно стал дрожать, сжимая зубы и какое-то мгновенье не зная, что делать дальше. Потом крепко прижал к себе девушку и всем вытянутым в струнку телом соскользнул по кушетке к заднему ее краю - там не было спинки - и встал на ноги.

- ?Que ha pasado? - Что произошло? - испуганно спросила Карина.

Глаза окончательно привыкли к полумраку, и он видел отсвечивающие белки ее глаз. И сознавал, что и она созерцает его наготу: он стоял у нее в ногах лицом к открытым створкам жалюзи, и наружный ртутный фонарь, наверно, делал его похожим на вампира.

- Nada. – Ничего, - сказал он срывающимся голосом. - Принесу стулья из гостиной и расширю кровать. Иначе ты свалишься на пол.

Карина с головой нырнула под простыню.

Симонов открыл дверь и вздрогнул: от него, пригнувшись, метнулась темная тень и, обогнув стол, бесшумно скрылась в комнате Ивана Сапеги. Кроме стража коммунистической морали, там никого не могло быть. Пойти и начистить ему харю? Усыпить бутылкой с ромом по лысой башке? А чего этим добьешься? Наверняка потеряешь Кари. Уйдет - и больше никогда не появится здесь. Он покрепче прикрыл за собой дверь, заглянул в комнату Ивана - тот лежал, как и Карина, с головой под простыней - и мрачно пригрозил:

- Мудак! В следующий раз сверну набок твой длинный паяльник. И сам напишу заявление в партбюро о твоем моральном разложении.

Пока Симонов переносил стулья в свою спальню, Карина несколько раз беспокойно спрашивала, с кем он разговаривал. Симонов отмалчивался, придумывая версию. От злости ничего не шло на ум. И только когда улегся с краю на импровизированную постель, сказал, что поприветствовал Ивана, посещавшего туалет по партийным делам.

Лежать на стульях, застеленных одеялом и демисезонным пальто, оказалось не так уж и плохо. К тому же он подал Карине в постель стакан с ромом и кусочком шоколада, не забыв и о себе. Они пили ром, лежа на спине, и Симонов, ощущая левым боком нежное и неприступное тело девушки, разрабатывал в голове план очередного «штурма крепости Монкада». А пока надо было, притушив свою похоть, усыпить ее бдительность разговорами на отвлеченные темы. Тем более что ему и на самом деле хотелось знать как можно больше о ней. Для этого ему удобней было говорить на английском.

Его внезапное охлаждение, похоже, обеспокоило Карину. Она отставила стакан с ромом на тумбочку в изголовье кушетки, повернулась на правый бок и обвила его рукой, как горячей лианой. Он на миг прикрыл глаза и представил себя Тарзаном в непролазных джунглях, похожих на родную сибирскую тайгу. Он повернул голову и нежно поцеловал ее во влажные губы. И на этом ограничился  - во имя исполнения стратегического замысла.

- Tell me everything on yourself. - Расскажи мне все о себе, - попросил он очень серьезно. - Я так мало знаю о тебе, твоей семье. А мне это интересно.

- ?Mentirosito mio! - Мой маленький обманщик, - засмеялась Кари негромко, словно угадав его хитрость. - Я не знаю, что рассказывать. Ты спрашивай - я отвечу. У меня жизнь очень короткая. Это ты много видел, и у тебя было много женщин. Я очень ревнивая и могу убить тебя, если ты мне изменишь. На Кубе очень часто убивают из-за ревности. Я черная, как Отелло, и могу тебя задушить вот так!

Карина обвила своими длинными тонкими пальцами его шею. Стало щекотно, по спине побежали мурашки, но он не сопротивлялся. В голову пришла шальная мысль: а может, это самый лучший момент для сведения счетов с жизнью? Другого подходящего момента умереть любя вряд ли представится. Но у Карины пока не было повода выполнить угрозу, и она с неподдельным страхом отдернула руки и беззвучно заплакала, содрогаясь всем телом.

- Ты вспомнила сестру? - спросил он, охваченный приливом жалости и беспомощности.

Она уткнулась ему в плечо лицом и ничего не ответила. Он не стал искать слов утешения - их просто не существовало - и терпеливо ждал, пока она успокоится. И снова удивила его внезапной переменой настроения. Утерев по-детски глаза тыльными сторонами ладоней, она резко приподнялась и упала на него всем телом. Его лицо оказалось между ее персями, пахнущими молодостью и нетерпеливым отчаянным желаньем. Он торопливо стал целовать то одну из них, то другую, не веря в реальность происходящего или принимая это за ее молодое неосознанное озорство. А она соскользнула вниз, нашла его губы своими губами, и этот поцелуй не прекращался, пока он не оказался на ней с мыслью, что сейчас как бы само собой разрушится преграда, и их отношения приобретут естественность сосуществования любящих друг друга мужчины и женщины.

А потом прошло неопределенно долгое время, когда она мучила его и себя пылкой и нервозной переменчивостью, словно металась в приступе горячки. В какой-то момент она резко отталкивала его от себя и повторяла с отчаянием «?no!, ?no!», а потом, когда он начинал валиться на бок, чтобы освободить ее от своей тяжести, она судорожно обхватывала его руками и повторяла свое «?no!» - и все начиналось сызнова. Наконец с ним произошло то, что и должно происходить с каждым мужчиной в схожих обстоятельствах: он отбросил все сомнения, увеличил напор – вошел в нее, не испытывая удовольствия – только саднящую боль, когда нечаянно обдерешь палец. Она содрогнулась всем телом, выскользнула из-под него и залилась слезами, жалобно и почти истерично повторяя одну и ту же фразу: «You have had me!, You have had me!» - Ты имел меня.

Теперь уже он успокаивал ее тем же самым «no, no» - и вполне искренне. Потому что она у него была далеко не первой в жизни девственницей, и он на опыте знал, что такое «had» и «had not». Коварным обманщиком и насильником он не хотел себя признать: она сама делала до этого момента все, чтобы избавиться от хитрого природного предохранителя. А он только шел ей навстречу…

Память, совсем неуместно, подсказала почти забытое. Лет семь назад нечто подобное было у него с двадцатишестилетней библиотекаршей Машей. Она по распределению приехала в Красноярск из Москвы после окончания института культуры, работала в методическом кабинете городской библиотеки и жила в отдельной комнате в общежитской квартире. Он познакомился с ней в самолете, летевшем из Абакана в Красноярск. Позднее Маша призналась, что Симонов поразил ее в самолете знанием классической русской поэзии. Он летел из командировки с двумя коллегами по проектному институту. Перед отлетом они обильно поужинали на остатки суточных в ресторане гостиницы. Так что он был под шафе, настроен на лирический лад и вдохновенно читал случайной спутнице вирши из Лермонтова, Пушкина, Есенина и Блока. А завершил литературный перелет стихами из модных в те годы поэтов - Вознесенского и Евтушенко.

Из аэропорта они, уже глубокой ночью, на такси проехали к ней на правый берег Енисея: Маша предложила показать ему свою поэтическую библиотечку. Сборники ему понравились, а сама Мария не вызывала эротических эмоций. Для своих лет была она толстовата, крестьянским лицом грубовата, нравом замкнута и очень обидчива. Любую шутливую фразу воспринимала как насмешку над собой. Разговор с ней походил на пересечение минного поля: каждое иронично или шутливо сказанное слово вызывало в ней всплеск благородного негодования. И взгляд был хмурый и настороженный. Каким-то образом ее оправдывало признание, что она очень любила своего однокурсника, а он нелепо погиб на сельхозработах – его засыпало зерном, и он задохнулся.

В ту первую ночь Симонов ограничился разговорами о поэзии, чашкой чая и на такси уехал домой. Потом он с полгода несколько раз наносил Маше визиты вежливости на ее рабочем месте - в библиотеке. Она рекомендовала ему прочесть новинки литературы и приглашала к себе на чай - убедиться самолично, насколько обогатилась ее поэтическая библиотека.

Но седьмого ноября того же года того года в их отношениях свершился революционный переворот. В тот праздничный день под хмурым ноябрьским небом. Симонов, как и весь советский народ, успел изрядно поднабраться казенным спиртом в демонстрационных рядах со своими соратниками по работе. Потом поддался на уговоры одного подчиненного-холостяка, пошел к нему - а там девушки, водочка, танцы-манцы-обжиманцы. И домой явился, когда солнце Октябрьской революции уже скрылось на западе. Жена учинила громкий скандал, приказала убираться из дома. Вгорячах он схватил пальто и шапку, сбежал вниз по лестнице и выскочил на улицу. Остановился у подъезда и спохватился: а идти-то некуда! Варианты были, конечно, но ни к одному из них душа не лежала. И тут он вспомнил о Маше.

Денег было в обрез – на дорогу и бутылки четыре краснухи. В тот праздничный вечер с Машей они, помнится, выпили два «огнетушителя» «Агдама» или «Солнцедара». В трехкомнатной квартире она оказалась одна: все остальные девушки разъехались на праздник по домам. Поговорили о поэзии, полистали новые сборники, а ближе к полночи она расстелила на полу перину и две пышных подушки. И он лег с ней под пуховое одеяло, не подозревая, что судьба подбросила ему не поднятую целину. Потому как Маша оказалась консервативной и морально устойчивой толстухой-девственницей. Спьяну не мог разобраться, что к чему в ее многочисленных складках, начинавшихся от шеи и заканчивавшихся не трудно догадаться где. К тому же природа одарила ее силой ломовой лошади, окончившей Московский институт культуры с красным дипломом. И она то сбрасывала его с себя, как котенка, то волокла на себя обратно. Он тогда, переполненный спиртом и бормотухой, так и не понял, кто вышел победителем в новом туре Октябрьской революции. Для установления истины и завершения начатого поутру пришлось пуститься на поиски по пустым магазинам «сучка» или отравной краснухи и остаться на вторую ночь. А потом с помощью друзей в течение недели создавать себе алиби в ходе мучительного беспрерывного расследования, проведенного его женой. Зато с его легкой руки или какого-то другого органа Маша вскоре вышла замуж и, как ему сказали в методкабинете, уехала с мужем в небольшой город уже директрисой библиотеки. Даст Бог, нечто подобное произойдет и с Кариной: «Придет другой – и я не виновата, что я любить и ждать тебя устала».

Он допил ром из своего стакана и, нащупав на тумбочке сигареты и спички, закурил. Карина перестала всхлипывать и осторожно потянула из его пальцев сигарету - крепкую и резкую, как дрочевый напильник, «Popularis». Раза три она шумно затянулась и вернула сигарету ему. Несколько минут они лежали молча и отчужденно, словно выжидая, кто заговорит первым. Она снова отобрала у него сигарету, затянулась и резко отбросила ее себе за голову, к окну. На удивление, окурок угодил в щель между планками жалюзи, и Карина тихо засмеялась этой удаче. Потом повернулась к нему, прижалась всем нестерпимо горячим, гладким и длинным и, как ему иногда думалось, тропическим гуттаперчевым телом.

- I am so sorry to behave mayself so badly towards you, Shurick, - очень виновато и уже совсем спокойно она повинилась «Шурику» в своем плохом поведении.

И уже не в первый раз стала говорить, что она своей доброй мамой и жестоким отцом была воспитана в строгих правилах, а если она их нарушит, то не сможет солгать родителям, и тогда жди беды. Отец обязательно приедет в Моа с ее братом, настоящим бандитом, который лупит свою жену, чтобы во всем разобраться здесь на месте.

- И что они со мной сделают, Кари?

- Ничего! Просто зарежут.

Помереть за любовь – весьма заманчивая перспектива. Симонов мимолетно представил, как в одну прекрасную ночь в их квартиру через балкон залезают два негра, вооруженных отточенными, как булатные мечи, мачете, и разделывают его бледнокожее тело на бесформенные составляющие.

- Ты это серьезно? - на всякий случай справился он, хотя и знал точно - Кари не шутит.

- Muy serio. - Очень серьезно.

- Pero ahora es tarde y no hay ninguna salvacion. - Но теперь уже поздно и нет никакой возможности спастись.

Кари не успела ответить: в дверь поцарапались. Карина, как всегда, вздрогнула и соскочила с постели одеваться. Симонов тоже надел рубашку, брюки, босоножки и вместе с Кариной прошел в комнату Голоскова. Вовик лежал на спине с затянутой полотенцем грудью и постанывал.

Барбарина стояла у него в изголовье со скорбно склоненной головой, как над умирающим.

- Ну, ломанул? - поинтересовался Вовик бледным и как бы отрешенным от земных дел голосом.

- Порядок.

- Молодец! Давно бы так. И ей станет без этой детали легче.

Карина подошла к постели Вовика, наклонилась и поцеловала его в щеку.

- Ну как, тебе не больно? - спросил Вовик. - Давай за это дело выпьем - за начало медового месяца.

Карина вопросительно посмотрела на свою монументальную подругу. Барбарина быстро перевела немудреное высказывание жертвы ДТП и посмотрела на Симонова своими смеющимися узкими индейскими глазами. Карина дала Вовику легкую шутливую пощечину своей узкой черной кистью. За встроенными шкафами, отделявшими комнату Голоскова от морга Ивана Сапеги, донеслось раздраженное покашливание партийного функционера.

Вовик плюнул и громко послал его на хутор к бабушке. И напомнил Симонову о своем предложении. Симонов пошел на кухню, быстро приготовил ромово-лимонные коктейли со льдом в высоких стаканах и доставил их по назначению на тусклом алюминиевом подносе. Выпили, расцеловались, и девушки тихо выскользнули из квартиры на лестничную площадку.

С кухонного балкончика Симонов проследил, как они по крутому откосу друг за другом - впереди Барбарина, за ней Кари – неторопливо поднимались в направлении водонапорной башни с сияющей в тропическом лунном небе красной лампой на ее макушке - в свое albergue de solteras - общежитие холостячек. Нежной, всепожирающей любви обитательниц этого бетонного барака хватило всем советикам моавской колонии, трусливо заливающих ромом и водкой свои естественные, растущие с каждой ночью потребности в непосредственной близости с недосягаемым.

Гордости за свою державу взбаламученной душе Симонова это не добавляло.