Глава 29. Опасный соперник

Кари и Барбарина пришли сразу после захода солнца. Симонов жарил котлеты на ужин в расчете на пять персон, пребывая в привычном режиме ожидания кубинок. Наконец в открытую балконную дверь он краем глаза увидел, как со стороны водонапорной башни с красным фонарем на макушке — с того места, где советских компаньерос очаровывал своим искусством местный эксгибиционист-затейник, - обозначились их темные силуэты. Они осторожно скользили по крутому склону, по ими протоптанной тропинке, слабо подсвеченной лампочками, зажженными на некоторых кухонных балконах дома советиков. Он вышел на свой балкончик и трижды щелкнул выключателем. Кубинки в ответ на световой сигнал помахали рукой. Через пару минут он услышал осторожные шаги на лестнице и мышиное царапанье в дверь. В комнату они вошли, как всегда, на цыпочках, запыхавшимися, с таинственным и напуганным выражением лица. И сразу засияли от счастья, что проскользнули незамеченными бдительными «крысами» и их завистливыми супругами. Последовал стандартный вопрос:

- Ибан дома?

Благодаря Штирлицу и кубинкам Голосков и Симонов стали звать Сапегу «портайгеноссеном Ибаном». Ивану это почему-то страшно не нравилось. В ответ он начинал нецензурно выражаться, напоминая родным сердцу каждого славянина матом о своем казацком происхождении.

— Ivan no esta, pero Roberto Erera se ha ido hace una media hora. - Ивана нет, а Роберто Эрера ушел полчаса назад.

Лучше бы Симонов этого не говорил. Первой реакцией мучач на это известие было немедленно сбежать из данной квартиры. Но Симонов успел им напомнить об умирающем от ран Вовике. И ему были весьма кстати милостивые самаритянки.

— Что вы его так боитесь? — притворно удивился Симонов. — Es un hombre bueno. ( Хороший, мол, мужик). Я вместе с ним работаю, рядом сидим. Он меня учит плохим испанским словам, я его — русским.

— Как меня Бобик, — подытожила Барбарина. — Где он? Он спит?

Барбарина с русскими говорила только на русском. Для практики. Как Симонов — на испанском и английском и Карина на английском. Все практиковались. Вовик тоже преуспел, особенно в матерном иностранном. Глубже, как и большинство советиков, вникать не хотел. «Зачем? Больше все равно сюда не пустят. Пусть кубаши наш язык учат. Им будет что почитать в оригинале –Пушкин, Толстой, Лермонтов». И за два-три года советики могли дубово изъясняться только на торгово-закупочные темы без соблюдения падежей, спряжений, предлогов и прочих «архитектурных излишеств». А портайгеноссен Ибан как впервые произнес местоимение «nosotros» (мы) на русский манер: «нос отрос» — так уже и не смог преодолеть это препятствие за год общения с братьями по одному лагерю. И гордился тем, что и он владеет двумя языками — украинским и русским, которых кубинцы не знают. Кроме того, он помнил несколько немецких слов из своего сельского детства в условиях фашистской оккупации и учебы в школе и институте. Это давало ему право утверждать, что некогда он «усе бачил и быйстро гутарив по-германски». Ну а теперь «трошки позабыв».

В этом он мало отличался от других. Большинство собеседников, узнав, что Симонов говорит на испанском и английском, пускались в воспоминания. Они еще в школьные и институтские годы поражали своих «немок» или «француженок» бойкой речью с баварским или марсельским прононсом. А в институте с упоением читали доступную в те времена зарубежную периодику — газеты «Юманите», «Нойес Дойчланд» ил «Морнинг стар» — на досуге. Симонов только усмехался.

Из трех переводчиков из информационно-технического отдела НПО, где он работал в Союзе, только одна могла мало-мальски с ним объясняться на «инглише», упорно зазывая его побеседовать с ним в неофициальной обстановке. Она только что закончила инфак пединститута и имела такие потрясающие формы и маково-нежный цвет лица, что Симонов, что с ним редко случалось, вдруг спасовал. Тем более что для начала она пригласила его на массовое культурно-массовое мероприятие — футбольный матч в Ачинске в выходной день. Когда было особенно сложно уйти из-под гласного надзора жены, постоянно подозревавшей его в одном из смертных библейских грехов. Да и в Ачинске он мог повстречать на матче не меньше десятка знакомых.

Сейчас Симонов уже не смог вспомнить ее имя. Только отчество: Родионовна. После его отказа принять участие в футбольном матче она утратила к нему всякий интерес. А через какое-то время он встретил Родионовну в длинном коридоре второго этажа, несущей ему на встречу вспухший, как дирижабль, живот. После краткой беседы на русском выяснилось, что Родионовна счастлива в браке и на днях отбывает в декретный отпуск. Футбольный матч закончился не в пользу Симонова.

Но надо уметь и проигрывать. К тому же после родов Родионовна, превратившись в кормящую маму, расплылась и безвозвратно утратила сексапильные формы. Поэтому у Симонова пропало всякое желание вести с ней беседы на спортивные и гуманитарно-просветительные темы на любом известном им обоим языке. Осталось только чисто мужское сожаление об упущенной возможности да ее общая тетрадь с переписанными в нее любовными стихами поэтов всех времен и народов — от сонетов Петрарки и Шекспира до Есенина и Беллы Ахмадулиной. Хотя общение на почве любви к языкам и поэзии могло закончиться построением дирижабля с его непосредственным участием.

— Какого хрена вы там шепчетесь? — обозначил Вовик свою жизнестойкость. — Валите сюда! Шурик, приготовь что-нибудь, гулять будем.

Барбарина первой вошла в его комнату и включила свет. Обе девушки несколько мгновений ошарашено смотрели на раненного героя под потной простыней и вдруг принялись сначала тихо, а потом с неудержимым напором хохотать. Перекошенное серо-буро-малиновым фингалом лицо кудрявого красавца и вправду превосходило по своей импрессии маску любого клоуна.

Вовик недоуменно уставился на них, перевел взгляд на Симонова. И тут что-то внезапное произошло с Симоновым: из него сначала тугим комом, а затем горячим облаком вырвалось неудержимое кудахтанье. Он гоготал и над недоумевающим и как будто испуганным Вовиком. А за одно и над девчонками, и над всей этой глупой ситуацией.

Вовик тоже заразился внезапной истерикой и начал конвульсивно дергаться под простынею, словно его било электрошоком.

— Перестаньте, сволочи, гоготать! — выкрикивал он сквозь болезненные всхлипывания. — Мне же больно смеяться! Ой, заткнитесь, суки!..

Симонов по собственному опыту знал это ощущение боли и беспомощности: лежишь в палате со сломанными ребрами, а кто-то травит анекдоты. Так с ним было, когда его в юности сбил грузовик. В ту ночь он угодил в институт ортопедии и восстановительной хирургии в Казани. Вокруг ржут над анекдотом такие же покалеченные жеребцы, тебя подбрасывает на койке от судорожных усилий сдержать смех, и от этого боль только усиливается.

Симонов с трудом уговорил девушек утихомириться, нарисовать на своих лицах сострадание, и после этого заседание у постели поверженного светлокудрого воина продолжилось до самого утра. Барбарина утвердилась на краю его кушетки. Это угрожало Вовику - в случае непрочности конструкции последней - поломкой дополнительной пары его хрупких ребер. Кари и Симонов сели рядом на стулья перед столиком, сколоченном Вовиком из подручных материалов в те дни, когда он был еще полон здоровья и нерастраченных до конца на свою мощную подругу сил.

На столе стояли бутылки «Арарата», «матусалена», стаканы и две тарелки: одна с «платанос», «наранхас», «лимонес» — бананами, апельсинами, лимонами, а другая — с нашей консервированной розовой свиной колбасой, изготовленной где-нибудь в Коломне и доставленной в Моа автолавкой из Гаваны. Из Нью-Йорка было бы гораздо ближе, но не дешевле: доллар не сравнить с деревянным, никому в мире не нужным, советским рублем.

Это очень доходчиво объясняли советикам и кубинцы, и наши моряки, привозившие на сорокатысячетонных сухогрузах серу на здешний никелевый комбинат. Моряки, стоило их выпустить на берег, тут же разбредались по городку и производили с аборигенами запретный change - обмен. Меняли новое и поношенное барахло – свои рубашки и брюки, кофточки, юбки и туфли жен и любовниц - на ром, попугаев и оставшиеся у некоторых кубинцев с дореволюционных времен бумажные доллары и даже на более редкие золотые песо и доллары начала века. Революция их обесценила, как у нас царские деньги и керенки. Невыездным островитянам все равно их было некуда девать. Говорили, что этим опасным валютным бизнесом грешили и сухопутные советики, особенно в Гаване.

— Но это ты, Шурик, мне своим локтем кости покрошил, — пожаловался Голосков перед первым тостом. — Я ору, стону, от боли спасу нет, а ты блаженствуешь на мне, как на Карине.

Карина сразу нервно «закекала»:

— ? Que, que habla de mi? - Что, что он обо мне говорит?

— Говорит, я сломал ему ребра своим локтем, потому что ревную его к тебе, — сказал Симонов по-английски.

Карина не поверила переводу, но рассмеялась.

— Ты чо ей залупил? Чо она смеется? — всерьез возмутился Вовик. — Мне ни вздохнуть, ни пернуть, а вы гогочете.

Теперь уже на Симонова напал глупый смех, и все принялись смеяться вместе и вспоминать подробности прошлой ночи. Особенно досталось Анхелю и Лидии за их «путерию» — за недостойное поведение, мягко говоря. А точнее - за блядство. Но Барбарина, разгадавшая коварные планы Вовика в отношении Лидии, предупредила его добродушной, но суровой сентенцией:

- Если опять, Бобик, будешь думать, как мне изменить с другой женщиной, все будет очень плохо тебе. Потому что моя бабушка была, я не знаю, как это говорится по-русски, una bruja.

- Колдунья, - подсказал Симонов, подивившись своей шутливой догадке.

- Да, да, Саша! Колидуней. И она была настоящая indiana - женщина индейского народа. Она научила меня делать разные волшебные вещи, и ты можешь не быть мужчиной, если изменяешь меня.

— Ух, ты, толстая ведьма! — возмутился Вовик. — Я тебя сегодня же пару раз изменю.

Барбарина намек поняла и таяла от предвкушения такой измены. Карина требовала от Симонова точного перевода. Теребила за плечо и жарко дышала ему в ухо. Для нее языковая ситуация была самой трудной. Она целиком зависела от Барбарины и Симонова — как, когда и насколько точно они переведут сказанное другими.

Барбарина от подруги отмахивалась, и вся тяжесть работы ложилась на Симонова. Он переводил, крепко прижимая ее к себе. Пили и курили. Дым крепкого сигарного табака напугал даже кукарач: ни одна из них не рискнула в эту ночь высунуться наружу и прохрустеть на свободе первобытными крыльями. Зато москиты обрадовались появлению девушек и ласкались к ним с кровопивной нежностью. Вовик стонал при каждом неосторожном движении.

Окно Голосковской комнаты было обращено в ту же сторону, что и кухня — к откосу, вырезанному в теле холма для террасы под строительство дома. Из-за этого, как ни открывай «персиану»,— жалюзи — спальня не продувалась в любое время суток, и духота носила хронически застойный характер. Переносить ее помогал здесь беспрестанно жужжавший, покачиваясь на высокой стойке зарешеченными вращающимися лопастями, трехскоростной японский вентилятор Sony. Советикам, несмотря на их превосходство в покорении космоса, он чудом техники. Вентилятор полагался один на всю квартиру, и его перетаскивали из комнаты в комнату. Вовику он, как правило, доставался на ночь. Без него он, из-за перегрузок в общении с Барбариной, давно бы отдал концы в результате кислородного голодания.

Да, было тесно, душно, некомфортно. Зато для них эта комнатка казалась единственным местом безграничной вольности на маленьком острове, где кучка узурпаторов тиранию подменила высоким именем Свободы.

— А что вы так испугались Роберто Эреры? — в какой-то момент вспомнил Симонов. — Откуда вы его знаете?

Карина и Барбарина обменялись долгими взглядами, словно молча посовещавшись, стоит ли открывать занавес таинственности в отношении вышеназванного компаньеро.

— Он нехороший человек, — первой бросила камень в сторону испытанного оспой сегуридатчика Барбарина. — Его здесь все знают и боятся.

— А что у него пинга больше, чем у меня? — поинтересовался Вовик.

— Ты, Бобик, очень несерьезный человек! — надулась подруга дней его суровых. — Если он приходил, он что-то знает про вас.

— А если ты индейская колдунья, то должна знать, что знает он. Может, ему Анхель или Лидия про нас настучали.

— Что значит — «настучали»? Говори по-русски понятно. Я не все понимаю. Не надо шутить. Это очень опасно. Эрера - плохой человек.

У них, как заметил Симонов, существовало более четкое разделение обитателей человеческого сообщества - на хороших и плохих особей. У нас подонки давно придумали себе оправдание, погасив в душе лампу Диогена: нет такой должности — хороший человек, и, значит, все души прекрасные порывы никому не нужны. И даже вредны. Они подрывают авторитет и нарушают покой мерзавцев на высоких должностях с соответствующей им зарплатой.

Симонов едва поспевал переводить на английский для Кари. На ее лице снова застыли испуг и напряженность, словно она ожидала какого-то страшного известия. Не только глаза и лицо — все существо отражало ее внутреннее состояние — как цвет неба в спокойном зеркале озера.

А в Симонове вдруг всколыхнулся протест и желание защитить Эреру. Ему этот тронутый оспой рыхлый, похожий на повара или пекаря сегуридашник нравился за свое немногословие, печальную задумчивость, грубоватый юмор и трудолюбие. В отличие от большинства кубинцев, не способных усидеть на одном месте больше десяти минут, он мог своей таинственной писаниной и начертанием под линейку разных таблиц заниматься, не поднимаясь, часами. И даже не редко отказывался от поездки на обед, чего другие его соотечественники не допускали ни при каких обстоятельствах. Он никогда не вступал в жаркие споры, возникавшие здесь по любому пустячному поводу. Он как бы всегда парил над схваткой и не брал на себя роль судьи. Хотя, как казалось Симонову, спорщики ожидали от него особого мнения. Но он оставлял его при себе вместе со своей неопределенной добродушной усмешкой. Или, возможно, четко формулировал его в своих кондуитах в назидание потомкам.

 — Что вы на него накинулись? — спросил Симонов Барбарину и тут же перевел этот вопрос для Карины. — По-моему, нормальный амиго, заботится о советиках, как отец родной. Y muy trabajador — прекрасный работник.

— А ты знаешь, Шурик, где был Эрера перед тем, как приходить к вам? — Барбарина злорадно растянула сжатые губы в тонкую гитарную струну. И, как это с ней бывало в минуты душевных вихрей, начала делать элементарные ошибки в русской грамматике. — Он приходить к нам и хотеть знать, где Каридад Пеньальбер Лескай.

Симонов испытал короткий приступ страха, словно что-то холодное и скользкое прикоснулось к чему-то там, в груди. Такое бывало с ним в армии, когда он как будто бы благополучно возвращался из самоволки и вдруг дневальный блажил на всю роту со своего поста в коридоре: «Курсант Симонов, к старшине!..»

— А на кой ему Карина? — спросил он, хотя смутные догадки замелькали в мозгу, как кинокадры при обрыве пленки. — Она его секретный агент?

— Шурик, не надо шутить, пожалуйста. Я не очень поняла твою шутку, конечно, но…

Она сделала долгую паузу, пристально уставившись на Кари. И что-то очень быстро и невнятно спроса ее. Карина отрицательно затрясла головой: «No, no, no...» Барбарина резко отмахнулась и выдала очередную информацию к размышлению:

— Эрера любит Карину и хочет на ней жениться. Здесь многие хотят на ней жениться, только она не хочет идти замуж.

— Здравствуй, жопа-новый год! — со стоном прокомментировал это сообщение Вовик. — Он что, говном обожрался? Ему уже под сраку лет, если не больше. Ну, Барбарина, сколько ему лет?

— Ему тридцать пять лет, Болодя.

- Значительно меньше, чем мне, — грустно сказал Симонов, уже поняв, о каком женихе говорила ему недавно Кари.

Тогда он воспринял ее слова за шутку. Да если и поверил, то жених, ему подумалось, был где-то в абстрактном далеко, — не ближе, чем в Сантьяго. А он, оказывается, маячил своим курчавым тупым затылком целыми днями перед его носом, и что-то строчил, чертил свои таблицы, записывал матерные слова под диктовку Симонова. И теперь в благодарность за науку взял его фактически под гласный контроль. Любовный треугольник с детективной завязкой замкнулся у него на шее.

— Прости, Шурик, — повинился Голосков, прикрывая ладонью оккупировавший всю его правую щеку фонарь, — ты не в счет. И вне конкуренции. У вас с Кари - любовь, а этот козел хочет вам помешать. Я его в следующий раз попру отсюда вниз по лестнице к едрене фене. А ты, Карина, какого хрена его боишься? Скажи, что в партком их пожалуешься, — сразу отстанет! У них, говорят, партийным за блядство «кохонес» с корнем вырывают.

Вовик проимитировал это суровое партийное взыскание на себе: откинул одеяло и, ухватив растопыренной ладонью обтянутую, как у певца Леонтьева, выпуклость под белыми плавками, как бы метнул ее в темное душное пространство, застывшее в щелях жалюзи. Симонов подумал, что под этим окном, возможно, их слушает умирающий от злобной ревности его соперник-контрразведчик и точит свой кинжал.

Кубинки дружно прыснули в ответ на выходку Вовика. И это сразу разрядило ситуацию. Чокнулись, выпили по глотку, и все встало на свои места. Влюбленный сегуридашник сам был под колпаком партийной дисциплины и заложником сурового разоблачения его преступной страсти. Симонов вспомнил, как Эрера как-то спросил его: «А почему коммунистам не разрешается иметь других женщин — только жену? По-моему, это ханжество». Симонов отшутился: «Тебе лучше знать — ты коммунист. Поэтому я и не вступил в партию».

И все же Симонов продолжил тему:

— Эрера мне сегодня говорил, что у него в Ольгине свой дом, жена, двое детей, больная мать. Почему он их сюда не возьмет? Что, ему квартиру не дают? Где он здесь живет? В общежитии?

— Никто не знает, где он живет, — сказала Барбарина. — Роберто здесь в командировке, как я и Кари. Таких здесь очень много. Мы работаем двадцать два дня, а потом на неделю едем домой. Это бесплатно. Мама Эреры очень больна. Она ... Я забыла это слово по-русски. По-испански это — esta loca, demente.

- Сумасшедшая? — волна жалости подступила к сердцу. Почему-то не к матери, а к Эрере.

Показалось странным совпадение в их судьбах: то же самое произошло с матерью Симонова за полгода до ее смерти. Раковые метастазы пробрались из желудка и легких в мозг, и она убегала из дома сестры на станцию, раздетая, без копейки денег, чтобы уехать из России к нему, в Сибирь.

— Откуда вы знаете? — спросил Симонов.

— Эрера нам сам говорил, — сказала Барбарина. — Он учился в моей группе русскому языку. Не долго, только два месяца. Потом сказал, нет времени учиться. Мне было жалко, когда он не стал ходить в академию. Он был хорошим студентом. Я думаю, он знает русский язык лучше меня, только не хочет показать. Он, может быть, учился в Советском Союзе. Не говорите при нем что-нибудь плохое, он может все понимать и вам сделать плохо. Он с Кариной познакомился в академии. И сразу стал любить. Как Саша. Но Кари сказала ему, что у нее есть novio — очень ревнивый жених. И просила его быть мужчиной и оставить ее. А он говорил, что хочет иметь ее своей женой.

Эта аналогия не подняла Симонова в собственных глазах. Жизнь баловала его разнообразием с детства, и он давно перестал удивляться ее выкрутасам. Но эта ситуация не сулила приятных последствий.

Карина, уже немного пьяная, напряженно слушала подругу с застывшей полуулыбкой на полных полуоткрытых губах, понимая только по именам, что речь идет о ней и Роберто Эрере. Потом резко отвернулась и обвила Симонова гибкими, как лианы, руками за шею и зашелестела в ухо:

— Be quiet, be quiet. - Успокойся.

То же самое она говорила ему, когда он пытался преодолеть барьер недоступности к ее самому дорогому природному сокровищу.

— Эрера никогда тебя не спрашивал обо мне? — спросил он ее по-английски.

— Нет. Я бы все равно ему ничего не сказала. Может быть, ему донесли, что ты ходишь в академию. И что иногда с Вовиком вы заходите в наше альберге.

— Об академии он знает от меня и от Луиса Ариеля.

— Я ему сказала, что не люблю его и не хочу разрушать семью и оставлять детей без отца. А он сказал, что пусть его выгонят из партии, но он все равно добьется, чтобы я стала его женой. ?Me crees? - Ты мне веришь?— закончила она по-испански.

-? Como no? – А как же? — сказал Симонов.

И с чувством, похожим на обреченность, подумал: сколько бы он ни жил здесь и как бы ни был близок с Кариной, и как бы много ни было у него друзей из кубинцев, и как бы хорошо он ни овладел испанским, он никогда не сумеет понять всех премудростей жизни этого народа. Существует некий дух и тонкость взаимоотношений между этими людьми, похожих на подземное течение таинственных источников. А если что-то он узнает и поймет, то никак не сможет повлиять на события, оставаясь для всех sovietico estranjero — советским иностранцем.

Впрочем, он уже не первый раз был за границей и иногда спрашивал себя, смог ли бы остаться в другой стране без надежды вернуться в Сибирь. Он не относил себя к задуренным партийной пропагандой патриотам, но от одной мысли о невозможности возврата на родину веяло могильным холодом.

Где-то заполночь на лестнице послышались тяжелые шаги. Потом донеслось угрюмое ворчанье существа, пытавшегося вставить ключ в замочную скважину. Лампочки в подъездах, как и в родном Союзе, выкручивались неуловимыми любителями легкой наживы или пережитками проклятого дореволюционного прошлого с завидной регулярностью.

Симонов понаслаждался с минуту адскими муками запорожца, осторожно снял с плеча легкую руку Карины и пошел открыть дверь.

— А я думал, вы уже спите, — сказал Иван, таращась на Симонова красно-синими глазами, подернутыми ромовой пеленой. Но, увидев в открытой двери кубинок, вдруг по-юношески засмущался и заспешил в свой мавзолей с выпотрошенными и наформалиненными лангустами, черепахами, барракудами, морскими звездами, караколами и зубатками.

— Мы не спим, Иван Маркович, потому как ждем вас, — печально промолвил Симонов. — Проследуйте в спальню товарища Голоскова и удостоверьтесь лично, к чему нас может привести элементарная неосторожность и пренебрежение к технике безопасности в бытовых условиях.

Черно-синий обширный фингал на дотоле прекрасном лице Вовика произвел на портайгеноссена, несмотря на его явно заторможенное ромом состояние, глубокое впечатление. И он с чувством глубокого взаимопонимания и искреннего сочувствия выслушал краткий доклад Симонова, в присутствии двух свидетельниц с кубинской стороны, об обстоятельствах происшествия на горном склоне рядом с поликлиникой.

— Я сам там совсем трезвый сколько раз чуть не падал, — сказал Иван, задумчиво глядя на бутылку с «матусаленом». — Давно это было?

— Часа три назад, — с легким стоном выдавил из себя Вовик. — Пошли с Шуриком погулять по поселку, на обратном пути... Босоножки на кожаной подошве - скользкие, как лыжи. Даже сообразить не успел, как грохнулся на правую сторону — и мордой, и боком. Боюсь, ребра сломал о какой-то выступ. Вот боль снимаю.

— А девушки с вами были? — спросил Иван совершенно трезвым голосом.

— Что ты, опупел? — слабым голосом возразил Вовик. — К нам Эрера приходил. Я спал, правда, а Саша с ним посидел, потолковал. Девчонки пришли с час назад.

Симонов сходил на кухню за стаканом и плеснул каждому по глотку. Иван стал отказываться.

— Мы обидимся, товарищ Иван, — сказала Барбарина. — Вы не хотите выпить с нами за Новый год?

- Так он уже вчера наступил! Скильки можно? Я только что со Смочковым, Эрерой, Матео и другими советскими и кубинскими компаньерами сидали у красном уголку и культурно так выпивалы. А чтой-то вдруг к нам Эрера приходил? Чем интересовался?

В птичьих глазах Сапеги отражалось непонятное беспокойство.

— Просто навестил, — сказал Симонов. — Ему нравится со мной говорить на испанском и русском. Учимся друг у друга. Выпили, потолковали за жизнь.

— Доброе дело. Я его к себе сейчас звал — отказался. Что-то объясняет мне: Сача, Сача… Видно, хотел сказать мне, что у нас уже был. Да и о чем ему со мной без толмача гутарить? А ты почему, Володя, к врачихе не обратился сразу? К Гале.

— Я бегал, — сказал Симонов. — Но у них было закрыто. Да и чем она поможет? Нужен рентген. Вовик решил потерпеть до завтра. Галя отведет его к хирургу - в поликлинику.

— А-а, черт! Я и запамятовал. Она со своим мужиком с нами тогда тоже сидела у красном уголку. Ладно, пойду спать, не стану вам мешать. Buenas noches, companeros.

Все радостно рассмеялись: это была первая фраза на испанском, услышанная ими от Ивана. Интернациональные активидады закономерно укрепляли его память, и он становился полиглотом. Потом они еще с полчаса шумно гадали, поверил ли он им. И радовались тому, что Эрера отказался от приглашения вновь посетить сей уголок земли обетованной. Единственное свободное пространство на этом острове Свободы.