«Отходная» пирушка – banquete de despedida - своего рода поминки по отъезжающему с острова Свободы - требовала непомерных
расходов. Пополнить кассу можно было только за счет распродажи барахла, без
которого можно обойтись в первые два-три дня после прилета в Москву и получения
денег в банке и сберкассе.
Из одежды на собственное
потребление Симонов оставил минимум–миниморум: по паре рубашек и брюк,
несколько трусов и маек, пять пар носков. Пиджак и поношенные туфли с
неистребимыми ржавыми разводами по всей поверхности от контактов с почвой
«красного ада» положил в чемодан на случай прохладной погоды или дождя по
прилету в Москву.
Демисезонное голландское
пальто из толстого черного драпа со своего плеча он преподнес Рене Бекерре. Он
частенько наведывался в Союз. Пальто, костюм, белая рубашка, пара галстуков и
ботинки ему на время командировки, выдавались в Гаване. Оказывается, в
кубинском МИДе существовал некий государственный фонд одежды – костюмов,
пальто, обуви – на представительство за границей. По возвращении на Кубу одежда
возвращалась на склад. Теперь Рене обретал частичный суверенитет от
внешнеэкономического ведомства своей страны.
Проблем с реализацией
остальных поношенных шмоток в державе безграничного дефицита тоже не
существовало: кубинцы, проведав, что он уезжает, сами атаковали его, как на
аукционе в Солби: нет ли того сего? Сами назначали цену и благодарили за поношенную
вещичку, как за бескорыстный дар.
Симонов составил список
приглашенных – получилось двадцать пять персон. Примерно столько же глубоко
уважаемых персон с болью в сердце пришлось подвергнуть дискриминации: на
удовлетворение их потребностей не хватало ни имущества на распродажу, ни места,
ни мебели в апартаменто. Два дополнительных стола и стулья договорились взять у
соседей сверху и напротив.
А Толя Петрушко великодушно
принял на себя закуп спиртного и продуктов и связанные с этим дипломатические
процедуры: договориться с Матео и получить разрешение на покупку сверхнормативного
рома, мяса и овощей и доставить товары в квартиру к назначенной дате отходной
фиесты.
Симонов с трудом выносил
груз всенародной любви. С утра и до вечера ему выражали соболезнование по
поводу отъезда. А по вечерам и до глубокой ночи приходилось пить с дорогими
сердцу друзьями. Только сейчас он понял, как много у него их развелось. И трудно
разобраться – кто из них друг, а кто – собутыльник. Разве что один, Игорь
Седов, его понимал и поддерживал – не слюнявыми словами или благородными
поступками, а молчанием и взглядом мудрого сфинкса, остающегося без друга
здесь, в краю далеком.
Из Гаваны вернулся из
командировки парторг Володя Коновалов с единственной новостью для всех
советиков: откуда-то ожидается сильнейший циклон. А это чревато сильным
понижением атмосферного давления, ураганным ветром, смерчами – и к этому надо готовиться.
Как – конкретно никто не знал, в том числе и сам партийный лидер.
Симонову он нанес
персональный визит и пояснил, почему первый остался без продления: главного
поставщика живого товара на Кубу по линии «Зарубежметалла». Муртазина самого
отзывают в Союз после этой истории с сантьяговским консулом Егорычевым – с
автоаварией. Обвиняют его во всем: был, мол, пьяным за рулем, потерял чувство
ответственности, не дорожишь доверием партии и государства. За ремонт «Волги»
Муртазин будет платить из своего кармана. Так что ему, Симонов, не до тебя – совсем
мышей перестал ловить. Не подал вовремя документы нашему послу.
- А я слышал другое:
Муртазин передал мое дело в посольство, а посол не стал подписывать второе продление.
Ну, теперь это не важно… Как дочка?
- Растет. Орет ночами –
спать не дает. Когда-нибудь приедет сюда, на родину. Вроде бы есть у нас закон:
человек, родившейся не в Союзе, может один раз посетить место своего рождения
за государственный счет.
Симонов достал из
холодильника ром и апельсины, налил стаканы, отжал в них лимон. Выпили.
- А если я, допустим,
оставил бы кубинке ребенка, смог бы сюда приехать? – попробовал «срезать» парторга
Симонов.
- Ну, ты, Саша, в своем
репертуаре! Иван как-то заикался в отношении твоего романчика, но я ему
посоветовал помолчать в тряпочку. Кому и какое дело - кто, кого и где? – Это
ведь твои слова? Вскоре он и сам вляпался с этой дурочкой-машинисткой.
Выходит, далеко не все
парторги – сволочи. А Володя, вообще, свой мужик.
- Мне докладывали, что и
тебя видели с длинноволосой кубинкой в кафе, в Сагуа. Не имей, где живешь? –
пошел дальше на откровенность Симонов, раз беседа устремилась в мужское русло.
- Значит, я на партийной
работе, - напевно парировал Коновалов. – Был бы Рене Бекерра советским товарищем,
другом, братом – морду бы набил. Увидел нас – и всем раззвонил.
Выглядел Коновалов для своих
тридцати шести или тридцати восьми неважнецки – худой, почти лысый, впалые
темные глаза как-то беспокойно блуждали.
- Я твою тоже видел, -
сказал хороший парторг. – Выбор одобряю. Сам бы не прочь. От таких так просто –
без слез - не уезжают.
- Родина-мать зовет. Давай
за встречу в Союзе! Говорят, тебя в Москву берут, в «Зарубежметалл»?
- Мало ли что болтают… Хотя
все может быть. Ну, за все хорошее!.. Встретимся в Москве – поделимся опытом.
Я, кстати, скоро в отпуск. Ольгу с дочкой оставлю дома, а сам сюда еще на годик
вернусь. Похолостиковать.
***
В один из вечеров Игорь
Седов затянул «командора» на пивную площадку – разогнать грусть-печаль под
раскидистой сенью деревьев чешской «сервеской». И здесь открыл ему страшную тайну:
с негритянкой Марией покончено. Он переключился на отечественный объект –
переводчицу, «недотрогу» Кристину. Теперь его тропические ночи бурно протекают
в ее будуаре. Точнее – в алькове. Симонов удивился, как это Игорь в столь
короткий срок сумел заменить на этом «рабочем месте» спешно уехавшего в Союз
Толю Бобко - хоронить пятилетнего сына. А Кристина не стала фарисейски
разыгрывать роль безутешной вдовы.
В их задушевную беседу
вломился из ночного полумрака могучим телом и басом негр Хилтон, пророкотав на
английском:
- Oh, Alexander! I pleased to see you!
Хилтону было приятно видеть
однокашника по «академии ноктурно», которого он непреднамеренно выставил на
посмешище перед кубинцами своим потешным переводом на выпускном активидаде.
Симонов познакомил негра с Игорем.
Они принадлежали примерно к
одной весовой категории, но негр был накачан давнишним бильярдным бизнесом и
честным нынешним добыванием хлеба насущного - на строительных лесах с тачкой и
носилками. Симонов пиво не любил, весь вечер цедил одну картонную банку, а
богатыри залили в себя по три литра и слегка отяжелели.
Узнав, что Симонов уезжает,
Хилтон опечалился и тут же оживился: нельзя ли что-то у советика прикупить? Он
недавно женился в третий раз. Пытался даже пригласить на свадьбу родителей с
Ямайки, но власти не разрешили.
- Моей жене двадцать пять, а
мне сорок пять, Алехандро. Но меня это не пугает. – Хилтон перешел с английского
на испанский. – Я решил прожить остаток жизни без оглядки: будь что будет!
Скоро уеду в Сантьяго, как только найду там работу. Моя жена оттуда. У ее
родителей большой дом, они согласны, чтобы мы жили с ними.
Из Симоновского гардероба Хилтону ничего не подошло.
Рост у них был примерно одинаковый, но широкие плечи и необъятная грудь негра
не помещались в советскую ширпотребовскую одежку – она на нем трещала по швам.
И все же он взял самое лучшее из предложенного одеяния: почти новую черную
рижскую «тройку» - на перепродажу.
- Сколько, Алехандро?
- Нисколько, - сказал
Симонов.
- Нет, нет. Дружба дружбой,
а бизнес есть бизнес, - очень серьезно сказал бывший владелец бильярдной. – Вот
вам пятьдесят песо. В Сантьяго я продам этот костюм гораздо дороже.
Он бы и в Моа стоил не
меньше ста двадцати песо. Но дружба есть дружба. Они выпили по две-три кофейных
чашки «матусалена», и Хилтон, признавшись, что esta mareado un poco - слегка перебрамши, - удалился в альберге для кубинских иногородних
строителей.
Вообще-то, с некоторых пор
от руководства колонии снова поступило грозное «китайское предупреждение»: ни
под каким предлогом советики не должны принимать у себя кубинцев. Таково распоряжение
советского консула в Сантьяго. Игнорирование этого ценного указания следует
расценивать как грубое нарушение режима, и виновные будут экстрадироваться в
Союз для дальнейшего разбирательства. Об этом поведал впервые некто Капитонов -
парторг группы советских монтажников - на открытом партсобрании.
Игорь Седов разводил руками
и хлопал себя по ляжкам пудовыми ладонями:
- Ей-богу, ушам своим не
верю! Пока интернационализм существует только на бумаге. Поверьте мне, от нас
скоро все отвернуться. Да я как принимал у себя кубинцев – так и буду! Положил
я на этого Капитонова с прибором.
И он продолжал приглашать к
себе кубинцев, не внимая протестам своего нынешнего сожителя, Дементия Грузина,
нервного и экспансивного, жилистого и злого алтайца, иногда не совсем вежливо
называя его «большевистской скотиной» и потенциальным «социал-предателем».
***
У Вити Синицына была своя
забота: он никак не мог расстаться с триппером. Снова началась капель, и
Симонов по вечерам водил его в дом доктора Регаладо на подпольные уколы.
Косоглазый medico засаживал - под наблюдением
двух крохотных «чикас» - в многострадальную задницу Синицына очередную дозу антибиотика.
Жена доктора, совсем
молоденькая кокетливая куколка, подавала кофе. А Витя доставал из портфеля
традиционные «регалы» советиков - бутылку «Гаваны клуба» и плитку шоколада
«Спорт». За этим гешефтом, когда Регаладо и Симонов пили ром и кофе, грустный
Синицын, воздерживаясь от всего острого и хмельного, слушал лекцию медика - в
переводе Симонова - об особой живучести гонококков в тропическом климате. И
перипетиях, связанных с борьбой с этими неподвижными, невидимыми бобовидными bandidos. Регаладо изобразил авторучкой на обертке от шоколада парную бактерию,
оживив ее усами, хищным ртом и черной повязкой на одном глазу.
- Como un pirata, -
довольный своим художеством, закончил ликбез Регаладо. – Похож на пирата.
Получилось смешно, даже
Синицын заливался мелким, дребезжащим смехом. А по дороге домой признался: один
раз не удержался, рискнул пообщаться с женой с резиновой страховкой – с
«марипосой». Так кубинцы и советики называли китайские презервативы в цветной
упаковке с изображением бабочки. Их покупали и в качестве сувениров для друзей,
оставшихся в Союзе, где в аптеках наблюдались периодические перебои с этой
толстостенной продукцией в нашей прозаически-тусклой упаковке, убивающей
желание к ее применению.
Однако качество китайских
«бабочек» было отвратительным – их надо было штопать еще до употребления. И в
этом случае рекламный slogan – «советское – значит
лучшее» - в сравнении с китайской резинкой себя полностью оправдывал.
Дом Регаладо находился рядом
с farmacia – аптекой. В «фармасии» продавались и «марипосы», и
антибиотики, и даже дешевый спирт-ректификат и китайский чай. Кубинцы, в быту
воспитанные на кофе, пили чай как лечебную траву. А советики употребляли спирт
вечером, а утром лечились чаем.
«Каса де сольтерас», где
жили Кари, Барбарина и множество других мучач, возвышалась на плоском бугре
напротив этой «фармасии». Каждый раз - после инъекции - Симонов и Синицын
поднимались на бугор по бетонным ступенькам лестницы, обходили здание альберге
слева и смотрели, не струится ли свет из щелей жалюзи на окне Кариной комнаты.
Окно было темным и безжизненным, как на склепе, где покоились его, Симонова,
надежды.
Однако ему не верилось, что
Карина не приедет на его проводы. Ожидание не обмануло: в четверг Симонов и Синицын
увидели Кари у освещенного входа в albergue. Она оживленно разговаривала
с Эдуардо, высоким двадцатилетним мулатом, работавшем в порту. Симонов видел
его здесь не впервые, был знаком и оказывал ему почтение и уважение. Как ровне
своему сыну Косте от первого брака.
Костя служил в армии в
Семипалатинске: «…заношу, папа, хвосты самолетам на аэродроме. Осенью дембель.
Если можешь, привези мне с Кубы американские джинсы, кеды – и, вообще, полный
прикид. На летном пайке раздобрел, все гражданское мне будет мало. Лады?»
Американские джинсы с
Кубы!.. А папаня здесь советские толкнул на пропой. Но в Москве, в «Березке»,
удовлетворит запросы двадцатилетнего дембеля. На машину чеков все равно не
хватит.
Кари поздоровалась с
Симоновым и Синицыным со сдержанной радостью. И сразу перешла с испанского на
английский. Эдуардо смотрел на советиков с глубоким почтением, а на Кари – с
обожанием безнадежно влюбленного.
Симонов постарался отвести
подозрения красивого мальчика – кудрявые шелковистые волосы до плеч и темные
глаза, как у цыгана. Хорошая партия для Карины.
- Жду в восемь, - сказал он
тоже на английском.
- Yes. – Да, но если меня не будет
в восемь – приду в двенадцать. Или чуть позже.
***
Она пришла «чуть позже» – в
час, одетая во все белое: -кофточку, брюки, туфли. И с подаренными им часами на
руке. До этого он ни разу не видел на ней этих часов. И уже беспокоился, что
они потеряны или их украли. Кражи в общежитиях и здесь были делом обыденным.
Стол на стуле он накрыл
заранее – ром, фрукты, сардины, ветчина, конфеты и шоколад, - и устроил ночную
фиесту на двоих. Купленный им недавно в гаванской автолавке по очереди, тянувшейся
полгода, рижский радиоприемник EF-206, настроенный на музыкальную
волну американской станции, с тихим потрескиванием излучал сентиментальные
музыкальные мелодии.
Они выпили и долго
целовались. А когда темноту пронизали страстные гитарные аккорды аргентинского
танго, Карина потянула его за руку, и они танцевали в темноте, тесно прижимаясь
друг к другу. Он пытался навсегда сохранить в себе ее запах, тонкий аромат
черной чайной розы.
Утром она не захотела
уходить от него, и он не поехал на работу. «Скажи, что иду в КАТ за
справкой на вывоз каракол и прочей твари», - попросил он Толю Петрушко на
кухне. Вернулся к Карине, и их снова понесло в любовном бурном прощальном потоке.
Это походило на отчаянное желание
вобрать в себя дух и плоть друг друга, чтобы сохранить в себе навсегда.
Превратить невозможное в реальность, совершить чудо. Или это был порыв
отчаяния, как перед неминуемым кораблекрушением или авиакатастрофой.
В какой-то момент ему вдруг
вспомнилось, как он был в командировке на Чадакской золотоизвлекательной
фабрике, находившейся в горах - на границе Узбекистана и Таджикистана.
Вечером с другими командированными,
двумя важными персонами из объединения «Узбекзолото» они сами приготовили плов
из баранины, курдючного сала и ранее им невиданного коричневого риса. Крепко
выпили и плотно поели. А утром он пошел мыть посуду на горную реку, грохотавшую
бешеной водой и несущимися по ее дну валунами.
Он встал над водой на мокрый
гладкий камень, нагнулся, соскользнул, и его понесло вдоль берега. Он не успел
испугаться, каким-то чудом через мгновение оказавшись на берегу. И удивился
двум вещам: в руке у него осталась вилка, которую он намеревался помыть. А документы
и деньги в заднем кармане оказались почти сухими.
Сейчас же ему показалось,
что грохочущая вода уносит его в безмерное пространство - от этого берега и от
Карины.
Он услышал - щелкнул замок,
и открылась входная дверь. Кто-то вошел в апартаменто.
- ?Quien esta? – Кто там? – крикнул Симонов, уже догадавшись, что
это камарера Анита. У нее были катовские ключи ко всем апартаментос холостяков
в подъезде. В квартирах семейных советиков убирались их жены.
- Soy yo, Alejandro. – Это я, Александр.
Простите, я еще не встал. Помоете, когда уйду.
Он встал и, в чем мать
родила, сходил в туалет, на кухне приготовил легкий завтрак и принес его в спальню.
Карина от выпивки
отказалась. Съела пару кусочков ветчины и сыра. А он налил себе полстакана
коньяка и выпил его в два глотка, погасив жгучий привкус ломтиком лимона.
Она уже не стеснялась его –
встала голой с постели и своей грациозной походкой удалилась в туалет,
прихватив со спинки стула полотенце. В туалете зашуршал по цементному полу душ.
***
После ухода Кари – на часах
было пол-одиннадцатого – Симонов побрился и направился в КАТ. Иоланта на
этот раз блистала в очередном новом платье с ошарашивающим мужское воображение
декольте. Она подала ему бланк для заполнения. В него Симонов вписал несколько
предметов – препарированных раковин, морских звезд, лангуста, подаренного ему
свердловчанином Леней Деменевым, летучую рыбу и шар-рыбу. Иоланта расписалась,
поставила печать, и Симонов поцеловал протянутую ему на прощание руку. Красавица
сконфузилась от этого нереволюционного выражения вежливости, как неопытная девочка,
погрузила его в бездонную пропасть своих испанских ojos и призывно пропела голосом
волшебной флейты:
- Мы будем ждать вашего
возвращения, сеньор Алехандро.
Наверное, это была не
больше, чем дежурная фраза, поочередно раздаренная всем уезжающим с Кубы
советикам.
И все же сердце всегда хочет
верить в собственную неповторимость. Ведь каждый считает себя персоной
исключительной, рожденной для исключительного.
***
Отъезд Симонова из Моа
совпал с волной карнавалов – она катилась по всей стране вот уже три недели.
Сначала карнавальные ночи заливались огнями, пивом и ромом, песнями, музыкой,
плясками, танцами и сексом пуэблос и маленькие города сельской местности, потом
бушевали в столицах провинций и, наконец, две субботы и воскресенья сотрясали
Гавану.
Карина робко, но не
двусмысленно сказала, что вынуждена две карнавальных ночи провести с друзьями.
Симонов не хотел портить настроение ни себе, ни ей мелочными запретами, глупой
ревностью – и согласился. Тем более, что Игорь Седов уговаривал поехать с
«болгарцем» Димитром на карнавал в Майари в пятницу вечером – именно там Димитр
обещал реализовать выстраданный им проект: угостить «руснаков» жареным на
костре поросенком –«пържено прасе».
Руснакам пришлось перейти на
нелегальное положение и _ без разрешения Ладилы – на «Тойоте», любезно
предоставленной кубинским хефе в полное распоряжение Димитра вместе с
водителем. Димитр ликовал: его давние обеты своим друзьям были близки к
реализации.
По дороге в Майари сделали
остановку во Франк Паисе в «сервесерии» и попили холодного пива с вареными
креветками. В пору карнавалов, как правило, дефицит на пиво и некоторые
деликатесы по приемлемой цене отмирал: народу даровалась отдушина в виде зрелищ
и хлеба. За столиком Димитр живописал широкую панораму предстоящего пиршества:
поросенок на вертеле над пылающими углями, море рома, сливовицы, ракии, сервесы
и карнавального веселья.
В Майари, в касе Тони -
друга болгарского строителя дорог - их уже ждали. В центре «хардинито» -
маленького садика – их обрадовал костер, разложенный в приямке, и над ним
действительно жарилась туша, только не поросенка, а барана – «пека овен», как сказал с некоторым разочарованием Димитр. Капли стекающего с румяных боков
жира шипели на раскаленных углях, и запах жарехи заполнял атмосферу над
островом Свободы.
На аппетитный аромат
сбежалась многочисленная родня Тони, и вроде бы крупный баран, разодранный на
куски, оказался в руках едоков очень маленьким. Но гуальфарины, рома, сливовицы
и ракии хватило всем – даже детям дали попробовать.
После этого самым трудным
оказалось не потерять друг друга в карнавальной толпе на главной улице Майари и
на карнавальном ристалище – по-испански, «писта де байле». Вокруг все плясало,
звенело, пело и гремело музыкой и петардами. В этом содоме Симонова на время
оставили мысли и грусть о скором отъезде и расставании с Кариной.
В Моа отправились перед
рассветом, и в автобусе все, кроме подвыпившего шофера, уснули.
Следующая ночь прошла без
барана и поросенка в Моа. Но это не помешало ей быть такой же шумной и
сумбурной. Запомнилось шествие трех или четырех карнавальных каррос –
хитромудрых сооружений на движущемся грузовике с площадкой наверху и
несколькими ступенями, спускающимися к кабине. На жестком буксире за грузовиком
следовала электрогенератор – он давал ток для гирлянд разноцветных огней,
оплетающих площадку и ступени карросы. В переливах гирляндных огней на площадке
гремел оркестр, и полуголые мулатики и негриты самозабвенно извивались и
плясали на радость разноцветной - тоже пляшущей и орущей хмельной публике. И
только красавицы-эстрельи - звезды - в длинных пышных платьях чинно, попарно,
сидели на ступенях и дарили народу ослепительные улыбки.
Ухватившись за ступеньку
одной из каррос, задрав голову и не спуская зачарованных глаз с мучач,
проследовал Коля Смоляров, забыв о недавнем триппере. Потом была утомительная
погоня за пьяным Аликом Аслановым, монтажником из Ташкента. Он со страстным
мычанием и воплями расталкивал толпу и кричал, что навсегда хочет остаться с
мучачами…
Апофеозом карнавальных
приключений явилась поездка в Сагуа с монтажниками.
Перед самым отъездом
профсоюзный Дуб-Сладков и начальник монтажной братии Капитонов обрекли Игоря
Седова на Муки, назначив его старшим и ответственным за возвращение из Сагуа в
полном составе не позднее часа ночи, поскольку утром люди обязаны явиться на
работу.
Главной
достопримечательностью Сагуа всегда являлось родео – представление,
устраиваемое местными «вакерос» - пастухами крупного рогатого скота. Они
доблестно вылетали в мотоциклетных шлемах на голове из загона на арену на спине
быка. Бык резко подбрасывал на скаку задние ноги, и через несколько секунд
вакеро взлетал над быком, мгновение парил в воздухе и бился о землю. Другие
удальцы-вакерос появлялись на арене на лошади, гнались за молодыми бычками,
догоняли и прыгали им на спину - на полном скаку – всем телом. Бычок падал
вместе с вакеро, и он ухитрялся связать животному ноги сыромятным ремнем в
считанные секунд. И третий вид забавы: вакеро на коне настигал быка и
набрасывал ему на шею лассо, валил на землю и связывал его.
На родео советики опоздали,
но успели увидеть самый трагический эпизод. Быков с арены погнали, как в
испанской столице коррид Памплоне, через толпу народа. Один из «торо»,
разъяренный видом крикливой, беспокойной толпы и всадников, кинулся на лошадь и
повалил ее вместе с вакеро. Испуганному ковбою лошадь придавила ногу – он дико
закричал, а бык норовил поддеть его на рога. Двум другим всадникам удалось
кнутами предотвратить расправу воинственного toro над беспомощно барахтающимся
на земле и придавленному конем vaquero.
Симонов подумал, что даже
среди быков находятся борцы против своих угнетателей. Позднее кубинцы
рассказали, что быка-террориста удалось заарканить только на главной авеню
Сагуа после того, как он разбил несколько витрин и разбодал два-три автомобиля.
Потом народ потешали карросы
с эстрельями, шествия ряженных и даже показательные бои боксеров.
Седову и Симонову на этот
раз было не до зрелищ.
Сначала они, как и многие
холостяки-советики, поплатились за свою бесхозяйственность - забыли прихватить
с собой из дома посуду под пиво. А «сервеску» из бочек продавцы разливали
только в емкость потребителя. Обычных картонных литровых «ках» - кружек – на
этот раз в Сагуа кубинская легкая промышленность не поставила.
Выручил Юра Фролов. На него
Седов и Симонов наткнулись в пивнушке случайно. У него в руке пенилась
полуторалитровая алюминиевая кофеварка. Кофеварке обрадовались больше, чем
самому Юре, и немедленно пустили закопченный на газе сосуд по кругу.
Фролов был уже весьма тяжел.
Рубашку он расстегнул до пояса и пугал окружающих густой шерстью на груди и
раздутом жирном брюхе. Его отвергла рыжая переводчица-иркутянка Таня, и он
поносил ее непечатной словесностью.
Ближе к полночи они втроем
кинулись загонять разгулявшихся монтажников и их жен с карнавальной «писты» в
автобус. Не тут-то было! Многие отчаянно сопротивлялись, не поддаваясь ни
уговорам, ни угрозам. Евгений Иванович Соломин, не являвшийся монтажником, а
крепко выпившим ленинградским седым аксакалом-механиком, вообще повел себя
по-детски: спрятался за пустые бочки из-под пива. Его Седов и Фролов втолкнули
в автобус коленом под зад.
Самые крупные неприятности
преподнес болгарец. Он, включив на форсаж весь свой балканский темперамент,
уговорил двух замужних советских женщин, оставивших мужей в Моа с детьми,
остаться с ним в Майари. И пообещал им все радости бытия: жареного поросенка,
знакомство с неграми и возвращение к мужьям утром на «Тойоте». Седов разбил
коварный замысел болгарца, резко приказав бабам пройти в автобус и невинными
вернуться к мужьям и детям. В ответ на это разъяренный Димитр врезался в толпу,
как тунгусский метеорит, и заорал на Седова: «Аз тебе не познавам! Я тебя,
Егор, повече не познавам!» И остался верным своему слову: карнавальная ночь в Сагуа
положила конец дружбе Игоря Седова и Димитра Стоянова. А до этого она казалась
нерушимой…
В карнавальные дни Седов
получил короткое письмо от Гали, жены Лени Лескина: по возвращении с дачи – в
ожидании электрички на платформе «Полезная» был убит ударом по голове ее муж.
Рядом с ним милиция нашла рюкзак с картошкой и написала протокол: Леня стоял
слишком близко к краю платформы и погиб от удара выступающей детали вагона. «Не
верю я ментам, - мрачно пробасил Седов. – Наглотался на даче самогона, на платформе
стал к кому-нибудь приставать. Уголовников у нас – чуть ли не каждый второй.
Наехнули чем-нибудь по голове – и готов наш патентовед…» Помянули
страдальца и пророка стоя со стаканами рома, пожелав ему вечной памяти и
вечного покоя…
У Симонова от трех суток
карнавального кошмара, пьянства и обжорства остался горький осадок. Иван Сапега
не без злорадства оповестил его, что Карина приходила каждую ночь и , не застав
его дома, отправлялась к себе в альберге. Вот болван! Да он бы все эти
сумасшедшие дни и ночи променял на одну ночь с ней…
***
Симонов не ожидал такого
горячего участия Петрушко и Сапеги в подготовке его прощального пира в Моа,
назначенного на воскресенье на восемь вечера. Стол ломился от салатов,
консервов, посоленной самим Симоновым селедки, хамона, вареной картошки,
жареной рыбы и мяса. Даже кто-то пожертвовал банку соленых груздей, привезенных
из Союза. Для фруктов не нашлось места, и о них никто не вспомнил. А рома,
водки и грузинского вина было - хоть залейся!
К тому же Симонову крупно повезло:
за два дня до этой вечеринки из Гаваны приезжала автолавка, и он смог закупить
необходимые продукты для приличного угощения.
До последней минуты он не
знал, решится ли Карина одарить его своим присутствием. Тем более что Барбарина
улетела в Сантьяго. Там же должна была находиться и Карина на ежегодных курсах
повышения квалификации учителей иностранных языков.
Для пресечения досужих
разговоров он с месяц назад познакомил Карину с Валей, женой Володи Синицына, и
они подружились. Особенно после того, как Карина предложила Вале подучить ее
испанскому; английским Валя владела довольно сносно, и им было интересно
общаться. Поэтому появление на прощальной фиесте Кари вместе с Валей и ее мужем
для других гостей не должно было показаться чем-то экстраординарным. Правда, из
семи приглашенных «компаньерос кубанос» она была единственной женщиной.
Одного стола, конечно, не
хватало. Пришлось позаимствовать и стол, и стулья у соседей по лестничной
площадке, Виктора и Зины Косоножкиных – их тоже позвали на этот «активидад».
Гостиная еле вместила шумную
толпу, состоявшую из трех никаровских, около двадцати моавских советиков и
упомянутых выше семи кубинцев. С учетом коэффициента повышенной плотности
уселись по местам, сгруппировавшись в основном по принципу землячества или
взаимных симпатий.
Симонов, как и положено
виновнику торжества, утвердился во главе стола. Справа от него, конечно же, сел
Володя Голосков, а слева – красноярцы: Гена Якушев и Леонид Климухин. Прибытие
этих трех лиц особенно радовало Симонова.
Карину немедленно атаковал
уже поддавший лысый альбинос Слава Четвериков, крепкий жизнерадостный парень из
Орджоникидзе. Он говорил, что отец у него русский, а мать - осетинка. Как ни
хотела Карина сесть рядом с Валей Синицыной, это ей не удалось. Она оказалась
между Славой слева и Андресом Эрнандесом справа. Мария и Максимо сидели
напротив их.
Игорь Седов и Димитр Стоянов
сидели на противоположном торце стола. За их спинами на кухне хозяйничали Толик
Петрушко и Иван Сапега. Им помогали Валя Синицина и соседка, Зина Косоножкина,
белокурая ладно скроенная женщина лет тридцати семи, часто по-соседски
угощавшая Симонова, Сапегу и Петрушко испеченными ею пирожками.
Рене Бекерре удалось
пристроиться рядом с Вовиком Голосковым, сегодня необычайно грустным и молчаливым
- словно он присутствовал на похоронах. Больше всех места досталось «полковнику»
Валере Климову с его гитарой на изготовке. Роль затейника и певца он исполнял
почти на всех проводинах советиков.
С ним рядом, рискуя получить
по лицу грифом гитары, когда «полковник» входил в раж, сидел в своей
несменяемой гуйавере Роберто Эрера. Он глаз не спускал с Карины, одетой в
простую белую штапельную или ситцевую кофточку с отложным воротничком, оттенявшую
ее доброе лицо и длинные атласно-черные руки.
Симонов с тревогой думал,
что соседство со Славой Четвериковым ей ничего хорошего не сулило: он своей
добродушной кавказской настойчивостью мог заставить выпить и споить кого
угодно.
А дальше вечер пошел по
накатанной дорожке. Официальные тосты, восхвалявшие профессиональные и личные
качества советика, осчастливившего сей чудный остров Свободы своим героическим
трудом на благо и счастье населяющего его народа, произнесли парторг Володя
Коновалов и superintendante над советиками Роберто
Эрера. В унисон с ними подпел Андрес Эрнандес. Он изобразил Симонова в образе
технического мессии, способного решать любую поставленную перед ним задачу. А
Рене Бекерра дополнил ранее выступавших, сказав, что Симонов – замечательный
поэт и журналист. Его статьи в газете «Minero» навсегда останутся в памяти
революционных трудящихся никелевого завода. Игорь Седов публично выразил печаль
в связи с потерей главы красноярского сибирского землячества, командора и
несгибаемого поборника прав человека. И даже прочел сочиненные им вирши в честь
именитого земляка.
После каждого тоста – их
переводил со значительными сокращениями и искажениями уже полупьяный Валера
Климов – следовала выпивка. А потом, утомленный этой работой переводчик, с
выражением прочитав приветственный адрес Симонову от «треугольника» группы
«Никель», ударил по струнам своей потертой, перенесшей морские и воздушные
приключения, гитары и запел вперемешку русские и кубинские песни.
Вскоре, как это бывает в
подобных случаях, о виновнике торжества вспоминали все реже и реже, пока совсем
не забыли.
Каждый клал в свою тарелку
свиной бигус, тушеную свинину и говядину, консервы или селедку, чокался с
соседом, пил и ел. Карину все по очереди приглашали на танец – она не отказывалась,
но где-то часам к десяти вечера Симонов заметил, что она сильно запьянела.
Точнее, об этом его предупредил Вовик:
- Смотри, Шурик, Карина,
кажется, отъезжает. Надо что-то делать.
Стоял общий гвалт. Дым от
сигарет, пар с кухни, духота от раскаленных за день стен, ром, коньяк, вино –
тут не всякий выдержит.
- А что Саша Аксентьев не
приехал? – спросил Симонов.
- Воскресник организует – он
же так парторгом и остался. А с Кариной что делать будем?
Она сидела, упершись локтями
в стол и обхватив лоб ладонями. А Слава Четвериков что-то шептал ей на ухо, поднося
к ее губам стакан. Он считал, что от всех недугов есть два средства – ром и
водка.
Симонов подошел к Вале
Синициной, высокой и сильной двадцатишестилетней женщине, и попросил ее отвести
Карину в свою квартиру – пусть там проспится; он придет за ней, когда пирушка
закончится. Слава Богу, Карина подчинилась сразу и, поддерживаемая под руку
Валей, довольно уверенно дошла до открытой двери. Роберто Эрера проводил ее
недобрыми глазами.
Голосков, Климухин и Якушев
тоже заспешили – их ждал «уазик», любезно предоставленный руководителем
никаровской группы советиков Иваном Дмитриевичем Замолоцким.
При расставании Володя
Голосков разрыдался, обхватив Симонова руками за плечи:
- Что я без тебя делать
буду? Я же спиваюсь, Шурик. Жду жену, Зойку, - может, она спасет. А сегодня не
исключено, что Барбарина меня встретит. Она должна на ночь приехать из
Сантьяго. Мне и в Никаро баб хватает – кубинка и плюс наша переводчица. Но и к
этой корове, хер знает, чего ради, привык. Мы тебя в Никаровском аэропорту
послезавтра обязательно встретим и проводим.
- А меня, командор, моя
докторша, Мария, забыла. Уехала в Гавану – и с концом, - пожаловался Гена
Якушев, поблескивая очками. – Судьба, видно, такая: и жены, и бляди меня
бросают. Вот один Леня Климухин, матрос, мне остался верным. Так его же нельзя…
Он сейчас кубинцев уже не «яблочком» – другим удивляет. Выменял на ром
двухпудовик у моряков с нашего судна и с ним трахается утром, в обед и вечером.
Раз по двадцать запросто выжимает.
Кубинцы, кроме Рене,
попрощались с Симоновым вскоре после отъезда никаровской троицы.
Роберто Эрера, выпивший
больше других кубинцев, но оставшийся трезвым и голубовато-бледным, с
неожиданной для «сегуридашника» сердечностью, прощаясь, приобнялСимонова:
- Eres buena persona, Alejandro. – Ты хороший человек, Александр. Я думаю,
мы еще увидимся и продолжим наши словари матерщинных слов. К тому времени я
стану говорить по-русски не хуже, чем ты по-испански. ?Adios!
Сурово молчавший весь вечер
потный и красный ликом болгарин Димитр под занавес позвал Симонова на балкон. И
под тропическим звездным небом и перед угадывавшимся за взлетной полосой
океаном предложил руснаку «купя» у него «дурмилоны» - сережки в виде дутых золотых
шариков с гвоздиками и крошечными зажимами для подвески на мочках. Кубинцы
делали «дурмилоны» подпольно и продавали на черном рынке.
- Хубав, хороший подарок
твоя жена и дъщеря. Всего пятьдесят песо за тебя.
- Принесешь завтра - возьму.
Симонов сходил в свою
спальню и принес Димитру деньги. Толстяк сразу подобрел и похвастался, что
вчера Эрнесто свозил его в Ольгин за зарплатой. И он уже на триста песо купил у
какого-то кубинца бумажных американских долларов – по пять песо за один бакс. И
еще две «златен» долларовых монеты по сто двадцать пять песо за штуку. Доллары
пригодятся ему на обратном пути в Болгарию, когда он полетит через Канаду и
Испанию. У него в кубышке уже пятьсот шестьдесят долларов. И потом - безо
всякого перехода - поделился еще одной тайной. Оказывается, председатель
женсовета наших «крыс» Лена Суслова частенько навещала Димитра для любовных игр
в дневное время, когда ее Виктор вкалывал на благо семьи. И успела побывать у
него на приеме в день перед отъездом в Союз.
Закончилась фиеста лишь к
двум часам ночи, когда у Симонова уже подкашивались ноги от усталости, а стол
напоминал поле битвы, усеянное мертвыми костями - пустыми или растерзанными
блюдами и тарелками, пустыми и недопитыми бутылками, чайными блюдцами с
окурками и корками от бананов и апельсинов. И запах воцарился соответствующий –
винно-никотиновый, ароматизированный испарениями людских тел, мясных блюд, кофе
и чая. Иван и Толик завалились спать, оставив Симонова наедине с этими остатками
пиршества.
Он прикинул, что на уборку и
мытье посуды уйдет не меньше полутора часов. Утро вечера мудренее. Кое-как
уложив в раковину наиболее грязную посуду, он собрал пустые бутылки, отнес их
на кухонный балкон и пошел к Синицыным за Кариной.
***
На улице было прохладно,
тучи плотно прикрыли небо, и огни аэродрома своими лучами, казалось, упирались
в низкий, темный, клубящийся потолок. Воздух, наполняясь движением и влажным
дыханием наплывающих на город туч, предвещал грозу.
На стук ему открыла сама
Карина. Оказывается, она давно проснулась и ждала его у двери. Он обнял ее в
темном подъезде и долго не отпускал от себя, пытаясь согреть, - она вся
дрожала.
- Нервы, - говорила она, -
это мои нервы. Я была не очень пьяной, просто не могла оставаться там больше.
Все веселились, а мне хотелось плакать. А Слава заставлял меня пить. И мне
казалось, что все смотрят на меня. Особенно Роберто Эрера.
- Ладно, пойдем спать. Когда
у тебя самолет?
- В двенадцать дня. Ты не
приходи меня провожать.
В спальне они, не включая
света, разделись и легли под маскетеро. Она продолжала дрожать и плакать, лежа
у него на руке и уткнувшись в его шею мокрым от слез лицом. И он чувствовал,
как они оба умирают от невыносимой тоски и сознания близкой разлуки. Искать
слова утешения не было смысла – он сам в них нуждался, только вряд ли бы они помогли.
- I don`t want to live. I don`t want to live. – Я не хочу жить, - повторяла она сквозь рыдания.
Слышать эти слова от
девятнадцатилетней девочки было невыносимо. Лучше бы он сам сейчас умер. Это
казалось самым легким исходом из душевного тупика.
А под утро разразилась
гроза, по-тропически страшная, когда кажется, что небо, расколотое молниями, с
грохотом обрушивается на землю, и ливень грозит вторым всемирным потопом. Жалюзи
были открыты, и комната временами заполнялась адским синим светом,
сопровождаемым небесным камнепадом. И сразу погружалась в кромешную тьму. А в
жалюзийные щели влетали и разбивались о каменный пол струи воды.
Симонов делал несколько
попыток подняться и прикрыть жалюзи, но Карина одерживала его за шею рукой и
положенной на него горячей ногой. Она не переставала дрожать.
***
Утром он снова не пошел на
работу под предлогом, что требовалось время на сборы в дорогу. Но так делали
все советики два-три дня перед отъездом.
К семи часам природа
вернулась в состояние солнечного покоя. За окном - в зарослях под горой -
чирикали птички. С балконов переговаривались друг с другом попугаи. Глянув в
окно, Симонов на неровном асфальте увидел сверкающие лепешки луж. Умытая дождем
листва манговых деревьев отливала радостной зеленью, и океан за бетонной
посадочной полосой и изумрудным ковром мангры пылал аквамариново-зеркальной
гладью, распростертой к прозрачному горизонту.
- Ты меня встретишь завтра в
Сантьяго? – спросил он, шарясь в чемодане и ломая голову над проблемой, что бы
подарить ей еще на память.
За завтраком они сидели на
прибранном углу стола вблизи открытой балконной двери. Карина после душа, уже
одетая в свой белый брючный костюм, слегка припудренная, выглядела спокойной и
уверенной в себе прекрасной дамой в чернокожем варианте.
- Ты прилетаешь утром, а у
нас завтра начинаются экзамены. Не знаю, смогу ли я приехать.
- Значит, мы видимся в
последний раз? – спросил он после долгой паузы.
Не легко было произнести эти
слова - даже на английском.
- I think so.
– Думаю, это так, - сказала она почти бесстрастно, как бы уже издалека.
По тону ее тихого голоса он
понял, как она безумно устала. И все же в такую будничную развязку не хотелось
верить, как в собственную смерть. Неужели она сейчас скроется за дверью, и он
уже никогда, никогда ее не увидит? Но пока все шло к этому.
Он вложил ей в руку пакет с
подарками, обнял и почувствовал, как по ее спине пробегает легкая дрожь, –
словно рябь по воде. Опасение, что она снова разрыдается, подтолкнуло его к ускорению
процедуры тягостного прощания. Еще самому не хватало пролить скупую мужскую
слезу. «В час незабвенный, в час печальный я долго плакал пред тобой» - кстати
или некстати прилетела издалека пушкинская строка.
У двери - после долгого
поцелуя - он сказал ей на испанском давно продуманное:
- Прости меня, Кари, если
можешь, за все, за все. Я люблю тебя и никогда не забуду.
Она удивленно посмотрела ему
в глаза, ничего не сказала, повернулась и застучала каблуками вниз по лестнице.
С балкона он видел, как она,
не оглядываясь, своей плывущей походкой направилась по необычному для нее пути.
Раньше она скрывалась за угол здания и потом поднималась по тропинке к своему albergue. А
сегодня пошла открыто мимо других домов советиков к бетонной лестнице, ведущей
на вершину холма - к поликлинике, к больнице, а потом – к общежитию холостячек.
Когда она скрылась за
поворотом, он с тоской оглядел знакомый пейзаж – горы, «политекнико», лагерь
заключенных, старое Моа, аэродром, синюю полосу океана. И убитый горем вернулся
в гостиную, к неубранному столу. А в не отрезвевших мозгах шевелились чужие, но
соответствующие моменту строки: «Что ж, пора приниматься за дело, за старинное
дело свое… Неужели и жизнь отшумела, отшумела, как платье твое?..»
Он налил коньяка в стакан и
выпил его мелкими глотками, прислушиваясь к себе. Душа отозвалась пустотой…
***
Было ровно восемь. Часа
полтора он потратил на мытье посуды, потом укладывал в фибровый чемодан багаж -
в основном книги, привезенные из Союза и приобретенные здесь, в Моа. Одежды
почти не осталось – все раздарено и распродано. И уезжал он в старых джинсах,
великодушно подаренных ему Володей Синицыным. Он же дал и картонную коробку,
куда он напихал подаренные ему советиками и кубинцами раковины, препарированных
рыб, морского ежа, звезду, лангуста и черепаху, маску из кокоса. И разрисованную
Рене Бекеррой «каско» – оболочку кокосового ореха.
Коробка после упаковки
весила не меньше двадцати килограммов. А ближе к полудню, услышав рев самолета,
идущего на посадку, он не выдержал и с тяжелым портфелем побежал в аэропорт.
Он увидел Карину сразу, едва
вошел в низкий зал порта: она сидела в кресле в нескольких шагах от двери.
После яркого солнца здесь показалось сумрачно, как в полуподвале. Жалюзи на
всех окнах были открыты, и по залу гулял теплый сквозняк. Пахло крепким кофе и
сигаретным дымом.
По ее взгляду он понял, что
приближаться к ней нельзя, огляделся и не мало удивился: за стойкой бара на
высоких табуретках сидели вполоборота к нему Роберто Эрера и старший переводчик
группы советиков, москвич Дима Колосов. От рядовых переводчиков он требовал,
чтобы его величали Дмитрием Лазаревичем.
Эрера уже подзывал Симонова
к себе резкими взмахами ладони.
Лицо у Карины оставалось
бесстрастным, но глаза выражали благодарность и любовь. Симонов слегка кивнул
ей и подошел к весам. Поставил на платформу портфель – стрелка на циферблате
перепрыгнула с нуля на двенадцать кг. После этого он подошел к бару.
- oQue tu quieres, cafe o cerveza? – Что хочешь, кофе, пива? –
спросил Роберто.
Днем аэропорт был
единственным местом, где продавалось пиво. Но только по авивбилетам. Советикам
иногда делалось исключение.
- Кофе, - сказал Симонов. –
Вот пришел взвесить портфель – пропустят ли с ним в самолет.
Роберто и Колосов посмотрели
на него вопросительно и промолчали.
По динамику женский голос
объявил посадку. Он увидел, как Карина поднялась и направилась к выходу на
летное поле. Проходя мимо бара, она улыбнулась, и по движению губ Симонов уловил
единственное слово – adios.
- А мы пивком разминаемся, -
по-русски сказал Колосов.
К испанскому Симонова он
относился скептически. Но что касалось переводов с английского, всегда обращался
к нему.
- Я ночь с двумя девочками
прокувыркался, подустал. Вот восстанавливаюсь с Роберто, - пустился Колосов во
внезапную откровенность.
Бармен - пожилой, с
набриолиненными седыми волосами мулат - поставил перед Симоновым чашку с
дымящимся кофе. Карина исчезла за дверью, потом он - уже в окно - увидел, как
она поднимается по короткому трапу в самолет. Симонову показалось, что Роберто
смотрел в том же направлении.
- Завтра я в шесть приеду за
тобой, - сказал он Симонову. – Не проспи. Все проездные документы у меня.
Симонов дождался, пока
взлетит самолет, вернулся домой, постучался к Косоножкиным и отнес им стулья.
Потом вместе с Зиной перенесли к ним стол. На ходу, как бы между прочим, она
заметила, что ей очень понравилась его «чернявенькая».
- Не отнекивайся, я давно
знаю, что она к тебе ходит, - пресекла она его возражения. – Мы с Витей не из
болтливых. Приглашай ее к нам – сегодня вечером, к восьми, - у меня день
рождения.
- Спасибо. Она только что
улетела к родителям в Сантьяго.
Зина посмотрела на него с
сочувствием светлыми кругленькими глазками. Холостяки не относили ее к
«крысам», и у нее, кажется, здесь не было подруг.
***
После обеденной сиесты
Симонов вместе со всеми поехал на завод – сказать последнее adios своим
кубинским коллегам.
Первым встретил кудрявого и,
как всегда небритого, Карлоса Бру на его «боевом посту» - у женского туалета:
он продолжал тихо обожать Любу Биденко. И ждал, когда у нее появится естественная
потребность посетить cuarto de bano.
- Estoy esperando.
Симонов полез в портфель и
отдал ему учебник кубинской истории, рассчитывая про себя на его щедрость:
расставаться с книгой Симонову очень не хотелось. К сожалению, желания у них не
совпали: Карлос не вознамерился проститься с раритетом.
- Пойдем к Чичо, - сказал
Симонов. – Люба еще не созрела для туалета. А я уезжаю - и нам надо выпить на
прощание.
Прощальный активидад в
чертежно-копировальном бюро возглавлял вечно возбужденный, неунывающий Чичо. Он
был изрядно высушен руководящей работой полуторадесятками первоклассных мучач.
А еще больше своим многочисленным семейством.
Под его руководством летучий
активидад прошел шумно и весело. Две бутылки рома и скромная закуска ушли влет.
Зато и комплиментов Симонов наслушался на всю оставшуюся жизнь. Ему все же
хотелось увидеть Хосе Себастьяно, рыжего «гран пескадора». Но кубинки наперебой
закричали, что он теперь «гран хефе», «виседиректор» и поэтому редко появляется
в «офисине де проектистас».
***
На дне рождения у Зины
Косоножкиной Симонов был уже не способным ни пить, ни есть и изнемогал от
усталости и тоски. И когда после тостов, возлияний, пельменей, салатов гости,
представленные, в основном, семейными парами, решили покурить на балконе и
поразмяться в танцах, он незамеченным скрылся в своей квартире.
Но и здесь он не находил
себе места. И пьяная толпа, и одиночество казались одинаково невыносимыми. В
надежде, что в альберге он сможет увидеться с Максимо и Марией, Симонов сунул в
портфель по бутылке вина и водки и отправился в общежитие холостячек. Он думал,
что там он будет ближе к Кари.
Ему повезло: Мария и Максимо
и с ними незнакомая Симонову молодая семейная пара с полуторагодовалой пышноволосой
девочкой сидели на обычном месте – за столиком у входа в общежитие. Они пили
«рефреску» – нечто вроде нашего морса из разбавленного сока гуайявы, манго или
каких-то других плодов.
Водка и вино, дополненные
мясными консервами и шоколадом, для этой милой компании оказались более чем
кстати. Но общего разговора как-то не получалось, хотя и не было проблем с
переводом – говорили все на испанском.
Максимо вспомнил несколько
эпизодов из своей жизни в Союзе, особенно в начале, когда после прилета из Чили
его вместо университета Патриса Лумумбы в Москве по ошибке отправили в Ташкент.
Там поселили в студенческое общежитие политехнического института.
И в поезде, и в общежитии,
не зная ни слова по-русски, он чувствовал себя полным бараном. На каждой
станции он намеревался сойти с поезда: думал, что это и есть Ташкент.
Первые несколько дней в
студенческой столовой он ничего не ел – только булочки с чаем. Красный борщ ему
казался кровавой бурдой. А от бурой жидкости, почему-то именуемой кофе, его
тошнило. Еще большее неприятие у него вызвали бананы, входившие в состав
комплексного обеда. Внешне они выглядели, как и в Чили, вполне прилично. А
когда он стал снимать с них корку и увидел, что мякоть внутри была на грани
загнивания, в нем взыграло его полуиндейское ретивое. И он запустил ими в
сторону раздачи, как бумерангами.
На студентов поступок
свободолюбивого чилийца произвел ошеломляющее впечатление – столовая едва не
взорвалась от их криков и хохота. Тем более что один из бананов угодил в котел
с ненавистным ему борщом, и горячие брызги попали в лицо толстой поварихи.
Однако для самого Максимо
этот - внешне эффектный - бросок едва не обернулся отправкой в родные пенаты.
Спасло то, что в Москве разобрались наконец-то и затребовали его в столицу – в
университет Патриса Лумумбы.
- Завидую тебе, Саша, - в
какой-то момент по-русски сказал Максимо. – Ты едешь на родину. А я уже не
верю, что когда-нибудь увижу Чили и своих родных.
Ближе к полночи Максимо и
Мария пошли провожать Симонова. Им-то он мог сказать, как любит и тоскует без Карины.
И не знает, как будет жить без нее. Ему хотелось оставить им часть своего
отчаяния, из которого они сами недавно с трудом вышли, - из истории,
инициированной Адис с непонятной целью. Адис распустила слух, что Мария тайно
от Максимо встречается со своим хефе, вице-директором завода Кинтано, - она была
его секретаршей. Рене Бекерра в деталях рассказал Симонову, как Максимо вместе
с Кинтано провели целое расследование. И по цепочке добрались до первоисточника
грязной клеветы – Адис, секретарши другого вице-директора. Она сама призналась
в оговоре и была вынуждена с позором уехать из Моа.
У поликлиники они простились
– с Максимо крепким рукопожатием, а с Марией обменом поцелуями в щеки. Было
темно, и душный ветер шелестел жесткими листьями фромбойи – любимого дерева
чилийского президента Альенде. Всего в нескольких метрах от места, где около
семи месяцев назад «полисиако» Анхель едва не отправил на тот свет его с
Кариной вместе с Вовиком и Барбариной. В этом Симонов сейчас усматривал некий
символический знак. Суть его он не смог бы и сам объяснить.
- ?Adios, Sacha! – Прощай, Саша! – донесся из темноты ласковый голос
Марии – и это походило на прощальное эхо Карининой души.
***
Симонов не предвидел, что
его прихода будет ожидать Толик Петрушко. Экс-штангист так и сказал:
- Жду тебя, начальник.
Поговорить надо.
Разговор получился долгим,
нудным и, в общем-то, ненужным: ты меня прости, но и ты бы был не прав. Такая
уж здесь ситуация – все живут на нервах. И не стоит весь этот мусор выносить
туда, в Союз. Все равно нас никто не поймет – для этого надо пожить в нашей
шкуре здесь, на Кубе.
Толик, как всегда, крепко перебрал, да и Симонов был немногим трезвее. А главное, надо было рано вставать. Он поспешно дал слово штангисту, что все их конфликты забыты раз и навсегда, и они, обменявшись рукопожатием, разошлись по своим комнатам.