До отлета из Моа в Гавану
оставалось десять дней.
Хотя еще и брезжила слабая
надежда на продление, Симонова постоянно угнетала безотчетная тоска. Словно он
готовился к собственным похоронам. И все вокруг, как ему казалось, смотрели на
него как на покойника – сочувствовали, сожалели, уверяли, что онобязательно вернется. Ибо «опустеет без него земля», а Куба будет находиться
в вечном трауре.
На работе не унимался Андрес
Эрнандес – буквально вытягивал из него информацию по организации работы
электроцеха, реконструкции системы электроснабжения завода. И Симонову не
оставалось ни минуты на предотъездную расслабуху. Его письменный стол был
завален ворохами бумаг и справочников, и с утра до пяти вечера он писал, двигал
логарифмической линейкой и заполнял таблицы расчетными данными. Юра Аржанов
старался помочь ему изо всех сил, смахивая пот с лысины и сливового носа.
А вечерами в его апартаменто
- по одиночке и группами - шли кубинцы. И это тоже напоминало посещение
саркофага с уважаемым и любимым советиком–ходедором. А выпивка с ними походила
на плачевную тризну при звоне веселом стакана. «Открыт паноптикум печальный» -
не раз возникало в его мозгу.
Даже худая и скромная,
некрасивая, но милая и печальная директор газеты «Minero» посетила его. Посидела,
выпила кофе с «бомбонес» - шоколадными конфетами «Ну-ка, отними!», от рома
отказалась, искренне пожалела, что газета теряет gran periodista – великого журналиста – и ушла в то же альберге холостячек, где жила и
его Кари. Симонов на прощание галантно поцеловал ее костлявую, в голубых
жилках, кисть - и девушка сконфузилась, вспыхнула и как-то сразу расцвела,
превратившись в прекрасную эстрелью звезду - с карнавальной карросы.
Коренастый мулат Хорхе,
столкнувшись с советико у комерсиаля, вдруг приобнял его и признался в любви: «Nosotros te queremos mucho». - Мы тебя очень любим. Жалеем, что уезжаешь в
Советский Союз.
А этого Хорхе Симонов видел
не больше двух-трех раз в операторском помещении цеха выщелачивания. И чем он
мог его очаровать? Разве что, как всегда, говорил на испанском и сморозил
несколько соленых bromas – шуток – в кубинском духе.
Пивной ларек был рядом, и
они выпили «прощальную чашу» - по литровому картонному стакану чешского пива,
сваренного в Ольгине. Симонов хотел расплатиться. Но Хорхе остановил его
величественным жестом руки и почесал свой прибор в промежности: «?No!
?No! Eres nuestro huesped». - Нет, нет, ты наш гость.
И этой же рукой снова
почесал прибор в своей промежности. Хорхе говорил от имени всего народа – и это
возвышало…
Дамарис, величественная и
красивая секретарша вице-директора завода, с которой он считал за честь просто
здороваться, вдруг остановила его на лестнице офисины, когда он поднимался в
техархив. И глядя ему в глаза своими бездонными, как тропическая ночь, очами,
сказала несколько отвлеченно, как будто его уже не существовало перед ней:
«?Que tristesa que Alejandro se va a
У Андреса Эрнандеса из-под
покрова его суетливой вечной деловитости тоже прорывалось нечто горестно-теплое:
«Кто нас будет теперь веселить? Уезжает такой animador!..» Симонов тут же, при Чино,
заглянул в испанско-русский словарь: что бы означило это слово? Оказалось:
вдохновитель, а вместе - конферансье и эстрадный артист. Что-то вроде
затейника. Значит, поставленный им эксперимент – рассказывать кубинцам русские
анекдоты на испанском – создал ему завидную славу: «Приехал на Кубу массовик
вот с таким затейником…»
А сидевший рядом с Андресом
уважаемый и русскими, и кубинцами начальник какого-то из многочисленных
заводских «департаменто» Лауреано вдруг поднялся со стула и сказал с нарочитой
резкостью:
- Я больше не хочу
находиться в этой комнате! Здесь есть один плохой человек, который хочет от нас
убежать. Хулиган!
- Ты сам muy jodedor – включился в игру Симонов. – Что я тебе соли на pinga насыпал?
Андрес и Лауреано закатились
смехом и стали колотить ладонью по кулаку другой руки – шутка понравилась!..
***
А в этот день Симонова после
обеда взял на крыло персональной «Тойоты» губошлепистый Левин. Он временно
занял место Смочкова после его отбытия в родные пенаты. Ему же по наследству
перешла и «Тойота» бывшего шефа. Но возил его уже не Афуксин, а кубинец Рауль,
недавно выпущенный из тюрьмы. Кубинцы называли его Jabato - это и смельчак, и наглец,
и неотесанный малый.
В Рауле свойств такого рода
персон содержалось с избытком. Чего только стоили его красные полупьяные глаза?
В маленьком теле Jabado кипела адской смолой неизбывная радость и желание
совершить очередной подвиг. За один из подобных подвигов – он перевернул машину
в феврале по дороге в Ольгин на этой же «Тойоте» с Смочковым на борту – Рауль
отсидел несколько месяцев за решеткой. А теперь, оказавшись на свободе, на
радостях носился по асфальтированным и проселочным «карретерам» провинции с еще
большей отвагой.
Левин смертельно боялся
горькой участи своего бывшего шефа и пытался избавиться от этого «камикадзе».
Он забирал у Рауля ключи от машины при малейшем подозрении, что он пьян.
Но обоняние Левину редко
помогало – он потреблял спиртное с не меньшей частотой и в больших дозах, чем
его водитель. А из испанского он усвоил за три года не больше двух десятков
слов и мог объясняться с Раулем только неуклюжими жестами.
Рауль потешался над своим
«хефе», демонстрируя Симонову в курилке пальцами, головой, задом, мимикой методику
их общения.
Сейчас Симонов убедился
воочию, как Левин судорожно хватался за сидение, за скобу над головой при
каждом резком маневре «Тойоты» и матерился сквозь зубы. А Рауль спокойно пояснял
Симонову, сидевшему за его спиной, как он собирается вывести из себя этого «pendejo» -
труса, недоумка – на очередном обгоне. Левин поворачивал к Симонову свою голову
с остатками седеющих кудряшек и вопрошал: «Что он там пихдит?
Переведите…» Симонов врал: «Делится тюремными впечатлениями».
Остановились за въездными
воротами у «дирексиона» - заводоуправления. По узкой лестнице поднялись на
второй этаж – в сумрачный кабинет Ладилы, тесный, без кондиционера.
Левин еще в машине объяснил,
в чем дело. Завод в Союзе не принял опросные листы на изготовление комплектной
трансформаторной подстанции: требует замены автоматических выключателей одного
типа на другой и трансформатора 400 киловольт-ампер - на 1000.
Ладило выглядел никудышно –
худой, усталый, язвительный. Недавно у него было легочное кровотечение, едва
выкарабкался. Была большая потеря крови, и дефицит восполнили кубинской
жидкостью.
Все, кто имел несчастье соприкасаться
с Ладилой по работе, – и кубинцы, и советики – думали, не без радости, что высокомерный Ladilla, испугавшись
повторения болезни, сам попросится уехать в Союз. Не тут-то было! Ему после
отъезда Дуче только отвалили больше власти, и теперь он был начальником над всеми:
проектировщиками, монтажниками, технадзором. Говорили, что его «мохнатая рука»
- сам министр, личный друг отца «Ладийи» еще по Первой конной, буденновской,
армии. И что для Ладилы уже зарезервировано теплое местечко начальника отдела в
«Зарубежметалле».
Левин был за то, чтобы
настоять на своем и заставить электротехнический завод выполнить заказ на подстанцию
согласно проекту. Ладило и Симонов – принять вариант на трансформаторную
подстанцию, как того хочет завод, и послать опросные листы в «Зарубежметалл».
- А Себастьяно сказал:
другого выхода нет! Или так или вообще ни хрена не получите. Мы ведь им и так
все даром даем – и нравится им что-то или нет, пусть молчат в тряпочку. Вот ты же носишь свои паршивые часы, - ткнул
Ладило костлявым желтым пальцем в облупленный циферблат Левинской «Смены» на
его волосатом запястье, - и эти штаны из синей тряпки. А мог бы носить
«Роллекс» и американские джинсы. Однако ни того, ни другого ты себе позволить
не можешь. Их нет… И ради чего мы кубинцев обманываем на каждом шагу? Заверяли,
что в этом году сделаем цех фильтрации, - и уже ясно, что не сделаем. С
промплощадкой тоже тянем резину. Пока ее построят, она станет ненужной, потому
что пустят новый ремзавод.
- Ну, это уже из другой
оперы! – поднял голос Левин.
- Тогда мое решение такое:
согласовать опросные листы с Себастьяно и отправить их в нужные адреса. Я все
сказал! Запиши, Наташа, в протокол. Вы свободны!
Двадцатитрехлетняя
переводчица и секретарь Ладилы, кишиневка Наташа, имела, благодаря
гадээровскому бюстгальтеру, прелестную грудь. А благодаря долгой жизни в
Молдавии и Германии при отце-полковнике – отвратительный характер.
Но с Ладилой, обладателем не
менее отвратительной надменной натуры, как гласила народная молва, они
сработались не только в кабинете. Под задницей Ладилы постоянно был «уазик». Он
обходился без шофера, и переводчица сопровождала его повсюду - и на официальных
встречах, и на диких пляжах Карибского побережья. Хотя Ладила был далеко не
дурак – кандидат наук и говорил на испанском складней, чем его боевая подруга,
и мог бы обходиться без ее посредничества. Со своей не блистающей ни
молодостью, ни красотой женой Ладила нигде не появлялся – только с Наташей. И к
этому все привыкли.
***
В офисину проектировщиков
Симонов и Левин пошли пешком. О делах больше не говорили. Левин вдруг
разоткровенничался и рассказал, как Смочков, со слов Юры Афуксина, провел свои
последние дни на Кубе.
В Гавану Смочкова, его Галю
и многокилограммовый багаж повез на подлатанной «Тойоте» Юра Афуксин. Поселили
благородную чету в высококлассном отеле «Rivera» - по сорок одному песо за
сутки проживания счет кубинской стороны. Не слабо: это составляло треть
месячной зарплаты инженера в песо.
Персоналу отеля дали «цу»:
обслуживать компаньеро Смочкова как иностранца в течение десяти дней. И на халяву
на один день съездить на лучший курорт страны «Varadero» -
это километрах в ста двадцати от столицы.
А свои денежки Смочковы
экономили на зависть гоголевскому Плюшкину.
Но один разок Дуче все же
залетел: приказал Юре поставить, как и все иностранцы, «Тойоту» у подъезда в
отель. Вышел служитель в униформе, молча взял у Юры ключи от авто и отвел его в
гараж. Там машину помыли, подмазали, вернули на прежнее место – к подъезду, а
Смочкову преподнесли счет на целых три песо, ввергнув его в психприпадок: как,
мол, так коварно, без его согласия, могли поставить бедного советика на грань финансового
краха?..
Левин просто заливался от смеха, обнажая свои
кроваво-красные десны и недавно вставленные в Сантьяго голубые фарфоровые зубы.
С ними Левин походил на недоделанную куклу из театра Сергея Образцова.
А Симонов думал, что через
какие-то десять дней исчезнет из его жизни и этот губошлеп, и львиная доля
живых деталей из этого куска его жизни. А вместе и то, что он видит сейчас. И
эту электростанцию с искрящимися, как бенгальские огни, водяными брызгами
градирен на берегу голубого пруда, отороченного по противоположному берегу
кокосовыми пальмами. И столь милая его сердцу водонапорная башня у Карининого
альберге. И батареи реакторов цеха выщелачивания, и башни сернокислотного цеха.
И маячащее за красно-латеритовым пустырем двухэтажное зданье их «офисины де
проектистас».
А вся это суета с подстанцией,
проектами, автоматизацией, спецификациями станет не больше, чем туманным
воспоминанием. Останется с ним только Кари - печальным светом и цветом в душе и
сердце.
Было невыносимо жарко,
душно, голову пекло, словно она лишилась волос и на нее поставили горячую
сковородку. Пот заливал глаза и по телу катился к пяткам. А пахло все тем же
сероводородом. Он въедался в легкие днем и ночью, и это стало таким же
привычным, как дышать или курить. Как и эта пыль «красного ада» на пустыре –
цвета запекшейся крови, мягкая, пухлая, горячая, обволакивающая босоножки
тяжелым клубящимся облачком. С первыми каплями дождя она превращалась в
скользкую, липкую, бурую массу, и каждый шаг по ней был сравним с героическим
подвигом.
***
В офисине Симонова подозвал
к себе Володя Бурин. У него на днях был сердечный приступ при запое, и он на
время прекратил забавы с ромом.
- На тебя, Саша, заказаны авиабилеты из Гаваны в Союз
на двадцать шестое июля. Твое заявление об отказе на продление попало к нашему
послу. А он, подлюка, не подписал продление. Хотя с кубинской стороны
ходатайство о продление на год есть. Огорчен?
- Есть немного. Надеялся,
что бюрократическая молотилка может отработать на реверс.
- Радуйся! Я тебе завидую –
через полмесяца будешь дома. А вот мой календарь: до дембеля осталось тридцать
восемь дней и четырнадцать часов.
***
За ужином Симонов
информировал сожителей о предстоящем неотвратимом отъезде и «майор» - Карина
называет нм «сумасшедшей бабушкой», Сапега дал на это свой комментарий:
- Все это, как у нас говорят
в Союзе, секс. А за него надо платить.
- Не всем. Ты отделался
легким испугом. А мне и твоей несбывшейся мечте, питерской машинистке Кате,
действительно приходится платить!
- Ну и язык у тебя, однако!
– хихикнул «майор».
Три рюмки водки успели
смягчить черствое сердце матерого разведчика, и он не полез в бутылку.
А у Симонова на душе было
скверно: как об этом сказать Карине? И, вообще, как жить дальше без нее?
У себя в комнате он сделал
большой глоток из горла бутылки «канея» и лег спать до полдвенадцатого. В
полночь, как всегда, в будние дни, должна прийти Карина. А по выходным они не
расставались, дни и ночи проводя в своем милом уголке.
Симонов иногда смотрел на
свое бледное тело и готовился к отражению насмешек со стороны жены и друзей:
здорово, мол, ты, Саша, закоптился на Кубе – не отличить от негра! Зато будет,
чем отчитаться по основной позиции.
Засыпая, вспомнил о
вчерашнем письме Володи Смакова, уехавшего в Союз два месяца назад: «Сидите,
ребята, в Моа - и не рыпайтесь! Здесь жрать нечего. Горсовет провел ярмарку на
центральном рынке – я оттуда еле ноги унес! Давка за колбасой и яблоками, как
на Ходынке. А позор, как в Клошмерле. Но два стакана «краснухи» я все-таки
урвал»…
Толстый, прожорливый и
жизнерадостный, как Санчо Панса, Смаков постоянно повторял, что вырос на
«портвейновом» и «солнцедаре». Их для него не заменят ни шампанские, ни бургундские.
Симонов проснулся и
посмотрел на светящийся циферблат своих «командирских» - было без пяти двенадцать.
На какое-то мгновение он забыл, что Карина должна сегодня прийти. Осознал,
резко соскочил с постели и кинулся сначала на фасадный, а затем – на кухонный
балкон.
Душная темень покрывала
землю, и было тихо и тревожно, как перед боем. Природа замерла в ожидании его
исчезновения с этого участка земли. Куда-то пропали и луна, и звезды. Или
просто он их не заметил.
Он разблокировал замок на
входной двери, прошел в свою комнату, включил свет, лег на постель и стал
читать подаренную Кариной книжку «La trampa» -
«Ловушка» или «Западня». Очень подходящие слова для них обоих. Выбираться из
этой западни им предстоит в одиночку.
Щелкнула ручка с замком на
двери - и она появилась в его комнате с привычным buenas - привет! – на приоткрытых
губах, покрытых сиреневой помадой. Тихая и темная, как сама тропическая ночь.
На ней была черная тесная блузка и старенькая коричневая юбочка с карманами на
бедрах. Она повернулась к нему боком и показала на юбку – на ней был след красной
глины.
- Agein? –
Опять, - спросил Симонов.
Она молча кивнула головой.
Уже не первый раз при спуске по крутой тропинке от альберге холостячек к их
«эдидфисио советико» она падала на правое бедро. Но черная кожа надежно скрывала
синяки.
Потом она захотела присесть
на кушетку рядом с ним. Симонов остановил ее:
- Сними с себя все.
Карина послушно стянула
через голову юбку. Он глаз не мог оторвать от ее длинных ног. Повесила юбку на
спинку стула и вдруг заупрямилась, отошла в угол к окну и отказалась снимать
блузку. Он поднялся с кушетки, обнял ее, припал к добрым губам – она сразу вся
вспыхнула острым жаром, охватившим и его с головы до ног. Легонько оттолкнув
его от себя невесомыми ладонями, она сняла блузку и осталась в белом
бюстгальтере и кружевных трусиках.
- Do you want to drink something? – Хочешь что-нибудь выпить? – спросил он.
- Да, и не меньше целой
бутылки.
Он разлил ром по кофейным
чашечкам. Кари улыбнулась своей неповторимой улыбкой – губы слегка подрагивают,
и голубеет полоска зубов.
- Por ti, - сказал он. – За тебя.
- Нет, за тебя, - возразила
она.
Он уже перестал удивляться,
что она иногда произносила русские фразы и слова.
Потом они, сидя на постели,
выпили еще по две чашечки, закусывая сыром, ветчиной и апельсинами. И после
этого она разрешила снять с нее остатки одежды – сначала бюстгальтер, а потом и
трусики. Он медленно скользил ими по эбонитовым, идеально гладким колоннам
сильных ног, стоя перед ней на коленях на каменном полу и мысленно прощаясь с
нею, – до разлуки оставалось чуть больше недели. И еще он подумал, что даже
если бы им довелось быть вместе до конца дней своих, он бы никогда не смог к
ней привыкнуть – и только бы обожал и жалел ее, как свое дитя. Насмешливо оборвал
себя: становлюсь сентиментальным – старею.
Он встал с колен и вышел в
гостиную за стульями. Из-под двери «резидента» узкой полоской пробивался свет –
чека не дремлет. Теперь это не имело никакого значения – через девять дней он
уйдет из-под гласного надзора.
Кари лежала, укрытая до
подбородка простыней и загадочно улыбалась, словно хотела сказать ему что-то
смешное. Он не стал тушить свет – сел на край кушетки, она вплотную
придвинулась к стене, и он начал целовать ее сначала в горячие губы, потом шею,
все еще полные молоком груди – и чувствовал, как усталость и напряжение
минувшего дня растворяются в горячей неге.
Ее тонкие, длинные пальцы
нервно и горячо шевелились в его волосах, она звала его к себе ближе и ближе, и
переход от поцелуев к другому этапу любовной игры происходил плавно, почти
незаметно, хотя она непрерывно изменялась, струилась, текла под ним бездонным
потоком. И лишь иногда, словно очнувшись, опомнившись от блаженного сна, плотно
прикрывала его глаза ладонью.
И после этого они еще
долго целовались, не отпуская друг друга из объятий. Он сверху всматривался в
ее лицо, не находя ни единого изъяна и пытаясь занести, отпечатать его в своей
памяти. Чтобы уже там – в тысячах и тысячах километров отсюда, в студеной
заснеженной Сибири - носить этот снимок в себе, как драгоценный талисман.
Минутами двадцатью позднее
они по очереди приняли душ, обтерлись одной и той же махровой простыней и
выпили по чашечке рома. Снова легли, прижавшись друг к другу влажными,
прохладными телами и согревая друг друга.
- А я утром улетаю, -
прошептала она ему на ухо, как страшную тайну.
Неужели это последняя
ночь?.. Он не хотел в это поверить – слишком резким был переход от сна к реальности.
И промолчал. Ему самому предстояло сказать, что через девять дней он улетит в Гавану.
Теперь эта задача облегчалась. Он молчал – пусть она объяснит причину своего
отъезда… И чем так неповторимо пахнет ее тело? – Какими-то тропическими
травами, манго или ее африканским прошлым – таинственными смолами и мазями
древнего Египта или Мозамбика.
- Ты слышишь, Саша? Я уезжаю
в Сантьяго. Мама звонит мне каждый день – просит приехать домой срочно. А я не
могу, потому что знаю – ты скоро уедешь… Я вижу страшные сны: мою покойную
бабушку, большую собаку – она меня кусала, и вдруг появилась моя умершая
сестра. И я потом не могу заснуть… Сегодня я весь день была одна в своей
комнате и в какой-то момент очнулась на полу.
- Что, потеряла сознание?
- Да… Camarera – горничная, которая моет наши комнаты в альберге, увидела меня и
помогла мне.
- Почему это произошло?
- Я представила, как ты
уедешь. И как я останусь одна.
Он прижал ее к себе,
переполненный нежностью и жалостью – к ней и к себе.
- Не уезжай, - прошептал он
- они давно, оставаясь наедине, привыкли говорить шепотом. – Нам осталось всего
девять дней. К матери ты всегда успеешь.
- Не могу ждать, надо ехать.
Мама плачет – от моей сестры уходит муж. Он ее постоянно бьет. У него другая
женщина. А с сестрой остаются двое
детей. Мой брат хотел его застрелить. И кто-то маме сообщает, что я плохо ем и
много курю. Наверное, Барбарина.
- А когда вернешься? Успеешь
до моего отъезда?
Он непрерывно гладил ее тело
– от щек и до ног. Иногда его ладонь, доходя до ее промежности, касалась острой
щетинки, словно он проводил по своей небритой щеке. Свои кудряшки она оставила
в Ольгине – в тот день, когда летала на аборт.
- Давай не будем об этом
говорить, - попросила она и заплакала. – Я еще хочу повидаться и поговорить с
одним jefe – начальником - в Сантьяго. Не хочу больше работать с
Биатрис, с этой сумасшедшей Ghost – привидением. Или я просто
что-то сделаю с этой отвратительной женщиной.
Биатрис для Симонова стала
ассоциироваться со Смочковым, Левиным, поручиком Дубом – и у него возникало
желание избавиться от них любым путем. Теперь этот путь был свободен. Через
девять дней…
Она сказала, что хочет уйти,
и он предложил выпить еще по одной, заранее зная, - она останется. И когда
проснулся без пяти шесть и в щели жалюзи врывался солнечный свет, он все еще не
верил, что она не придет следующей ночью. Была суббота, и завтра они, как
обычно, могли целый день оставаться здесь вместе – без Ивана и Толи. Они
наверняка уедут на Кайо-Моа или снова пропьянствуют день на корабле с моряками.
Он поцеловал ее в голову – в
густые жесткие волосы – и позвал несколько раз: «Кари, Кари!..» Но она только
крепче прижалась лицом к его шее. Было жаль нарушать ее сон. Он с полминуты
помедлил и похлопал ее по спине ладонью.
- ?Oh, mi madre! – Ох, мамочки! – выдохнула она, когда он, взглянув
на часы, назвал время.
Пока она умывалась и подкрашивалась,
он приготовил кофе. Она отхлебнула пару глотков и подошла к окну.
- Look! – Посмотри!
Напротив их подъезда - на
парапете - сидели две молоденькие кубинки и о чем-то оживленно, жестикулируя и
выкрикивая отдельные слова, болтали.
- Как я выйду? Я боюсь. Это
медсестры из поликлиники. Они меня знают.
- Сейчас, один момент.
Симонов вышел на балкон в
одних плавках, призывно помахал девушкам ладонью и громко позвал по-русски:
- Мучачи, заходите! Мне вас
не хватает.
Кубинки взвизгнули и со
смехом исчезли.
***
Симонов весь день не верил,
что Карина отправиться в Сантьяго: так было уже не раз – она предупреждала об
отъезде, а ночью приходила к нему. Но на заводе в офисину проектировщиков заглянул
чилиец Максимо Мендоса и сказал, что Кари в десять тридцать все же улетела.
- А не сказала, когда
вернется?
Максимо пожал плечами:
- Ничего определенного.
Обещала во вторник или среду полвосьмого утра позвонить Марии, и мы тебе
скажем.
- Заходите сегодня вечером с
Марией. Посидим, выпьем. Мне отказано в продлении, через девять дней - в
Гавану.
- Не пью. Плохо с нервами.
Снова приступ – со мной это бывает. Вот Кари вернется – встретимся.
Вечером под своей подушкой
Симонов обнаружил почтовую открытку с видом ночной Гаваны и с текстом на
английском, написанным знакомым - стремительным, свитым в цепочку - почерком:
«Я хочу от тебя только одного: иногда вспоминай обо мне. И будь уверен, что я
никогда не смогу забыть тебя. Почему? – Потому что ты моя первая и последняя
любовь.
Пожалуйста, никогда не
забывай обо мне. Кари».
Симонов знал по себе: перенесенные страдания не забываются. А воспоминания о былых невзгодах со временем кажутся приятными или смешными. Иногда и воображение ловко подменяет память и подкрашивает прошлое внезапными открытиями.