Утром к Симонову, как всегда, зашла фельдшерица Галя Андреева - уже совсем по-свойски: непричесанная, в домашнем халатике повыше блестящих и белых, как две фарфоровых пиалки колен. Полненькая, ладненькая, болтливая, без макияжа, как будто на все готовая - только протяни руки, расстегни халатик - и она твоя. Или впечатление обманчиво? Уймитесь волнения страсти!..
От нее пахло по-домашнему блинами или оладьями, испеченными на оливковом масле - наверное, кормила им муженька перед заступлением на трудовую вахту.
- Я к вашему заявлению, как мы договаривались, свою справку приложила: не рекомендуется продление пребывания на Кубе из-за климатических условий. Да у нас, вообще, сейчас куча больных. У переводчика Валеры Климова - его почему-то все «полковником» зовут - позвоночник сместился, нерв защемило, до туалета доползти не может. У его зазнобы, Любы Блейх, катар горла - говорить не может. Сразу два переводчика на работу не ходят. Из-за этого многие ребята, как парализованные, - не могут с кубинцами общаться по делам. У Люды Гетманчук, химика, сердце останавливается, голова болит. Здесь из-за резкой смены климата у всех, какие были в прошлом болячки, наружу выходят. Недаром вон голландских коров - после доставки из Европы - кубинцы в Сагуа целый год на высоте в четыреста метров над уровнем моря выдерживают. Только потом на равнину спускают. А людей из Сибири бросают прямо в это пекло - кто это может выдержать?
Ее белые блестящие коленки ослепляли сильнее фар в темной ночи, и Симонову стало легче дышать, когда Галя кокетливо запахивая халатик, вышла из его комнаты, поводя кругленькими ягодицами.
Он уже с ума сходил от желания - это было мучительней всякой рожи. И все же он решил выдержать характер - не ходить сегодня к Кари. Пусть сама решает – приходить к нему или продолжать бороться со своими нервами в одиночку. Может, она вообще решила отправить его в отставку - и это, если судить объективно - не с позиции своих низменных мотивов, было бы самым разумным выходом из опасной игры. А с другой стороны, дитяти растет в ней не по дням, а по часам – и как она думает справиться с этим в одиночку? Но и от тебя пользы, как от козла молока...
А вот его внутренний двойник открыто насмехается и корчит рожицы над изгибами его убогих размышлений: ты ведь не о ней печешься - о своей шкуре. От продления отказался и ее ждешь, чтобы уложить под себя и доделать Машеньке ушки.
***
Словно почуяв приезд Карины, - может, даже и зная, что она уже в Моа, - к нему после обеда наведался Роберто Эрера – под уважительным предлогом: как идет выздоровление компаньеро Алехандро?..
Он был в хорошем расположении духа, выглядел не таким мятым, даже посвежевшим. Они вспомнили некоторые слова и выражения из Эреровского diccionario de las palabras malas - словаря матерных слов. Пополнением его они уже давно не занимались. А теперь Феррера хотел их использовать на занятиях в «академии ноктурно». Хотел удивить коллег-студентов глубиной своих познаний русской словесности. И пожалел, что Симонов не продляет контракт - он бы еще много мог сделать доброго для завода.
Заодно выпил коньяку с лимоном в одиночку – Симонов, сославшись на плохое самочувствие, от выпивки отказался. Разговор как-то не клеился, и вскоре Эрера попрощался, унося в себе нечто таинственное, не высказанное, ввергающее его в одинокую, неприкаянную жизнь «сегуридашника» - кубинского гэбэшника, не верящего людям и даже самому себе…
А с десяти вечера душа Симонова замерла в томительном напряжении - придет Карина или не придет?
Донимали москиты, и он лег под маскетеро почитать первое, что подвернулось под руку: рассказ Георгия Бакланова в переводе на английский «High road» в журнале «Soviet Literature» за прошлый год. Это был испытанный прием - утомить мозг чужим языком и незаметно заснуть. На этот раз прием не прошел – вместо сна грудь распирало беспокойство и тоска. Было душно и очень одиноко - гораздо безысходней, чем в те ночи, когда Карина находилась в Гаване. Тогда было все ясно: ее нет - и не некого ждать. А сейчас ты оказался на подвесе: придет-не придет? И что, вообще-то, у нее на уме?..
Ближе к полуночи, не выдержав статичного, наполненного влажной и душной тишиной, ожидания, Симонов вылез из-под марлевого, похожего на саван, маскетеро. Внезапно появилось желание немного прибраться в своем убогом жилище. Или чувство стыда от мысли, что Кари придется принимать в этом вигваме.
Голая лампочка в пятнах от сгоревших на ее стеклянном пузыре ночных насекомых освещала скучные желто-розовые грязноватые стены в крапинках запекшейся крови от загубленных им насекомых. На деревянной распредкоробке электрической проводки паук сплел ловушку для мух и москитов.
Симонов хотел смести плоды его труда и самого творца шваброй, но пожалел: в комнате бы не осталось и этой достопримечательности. Он убрал полупустой фибровый чемодан, привезенный из Союза, в шкаф. Поправил стопки книг - несколько справочников и словарей на «апарадоре» - деревянном ящике с дверцами, чем-то средним между буфетом и сервантом. Скотчем пришпандорил к стене отклеившиеся уголки на нескольких открытках с видами Гаваны и Москвы над изголовьем своего ложа.
Подумал, что надо бы достать шампанское из холодильника, но тут же забыл. И, все еще хромая от дающей о себе знать рожи, вышел на балкон, освещенный пыльной лампочкой. Симонов выключил ее, привстав на цыпочки, одним поворотом влево - не хотел, чтобы его кто-то увидел заполночь торчащим «на стреме».
Эта ночь совсем не походила на вчерашнюю: луна, прикрытая густыми и низкими облаками, едва обозначалась желтоватыми размытыми пятнами над океаном и попахивало близким дождем. По облакам - со стороны порта - бродил бледный луч прожектора: революционная бдительность проявлялась на земле, в облаках и на море.
Несколько раз он заставлял себя лечь на кушетку под маскетеро. Но терпения хватало на каких-нибудь четверть часа. И он снова хромал на балкон. Час, час тридцать, без четверти два ... И все-таки она появилась. Сначала он услышал шуршание медленных шагов по гальке, потом стук каблуков по асфальту и увидел в пятне от уличного фонаря ее силуэт и размытую тень, скользнувшую по стене у входа в подъезд.
Сердце учащенно забилось: как давно он не слышал осторожного шарканья ее туфель на лестнице!.. Он дохромал до входа в апартаменто и повернул никелированную ручку замка раньше, чем она приблизилась к двери.
Карина, как и прежде, помедлила на пороге, а он уступил ей дорогу, дав возможность сразу пройти в комнату. Там она прижалась к нему, не обнимая, и он чувствовал своими ладонями, положенными на ее горячие лопатки, как она дрожит всем телом - не сильно, будто под кожей струится нервное волнение. И почти сразу же отстранилась от него, взяла с постели открытый журнал и уткнулась в него глазами, словно забыв о существовании Симонова.
На ней было ярко-желтая кофточка - раньше она ее не носила. Да и в самой Карине появилось нечто новое, беспокоящее его чем-то непривычным, отчужденным. Как будто она побывала в другом мире и скрывает от него пережитое и оставленное там.
Он пошел на кухню к холодильнику, потянул на себя дверцу - она не поддавалась. Он с силой дернул за ручку - и в ночи раздался страшный треск: дверца краями примерзла к корпусу.
В шампанском, когда он разлил его по стаканам, плавали крупинки льда.
- I don’t wont to drink, me voy, - сказала Карина, не прикасаясь к стакану. - Я не хочу пить, я ухожу.
- Почему?
- Надо написать много бумаг для академии.
- И что, ты намерена их сочинять сейчас?
- Да.
Она обняла его и запустила тонкие длинные пальцы ему в волосы. От этого полузабытого, но какого-то особого - именно ее - касания у него перехватило горло. И подумалось: она для него навсегда останется «черным ящиком» - в буквальном, чисто внешнем, и в переносном смысле. Он никогда не сможет заглянуть в ее мятущуюся душу и обречен знать о ней немногим больше, чем в первый день их знакомства. Да и он сам для нее останется загадочным чужестранцем, ворвавшимся в ее жизнь из неоткуда и ускакавшим в никуда.
- А может, ты все же останешься со мной, - осторожно целуя ее нежные щеки, умоляюще попросил он. - Мы так долго не виделись. Я умирал от тоски по тебе.
- Не могу, очень поздно. Я пойду.
Неужели их любовь состоит из постоянных разлук? Он обиженно отстранился от нее и подал ей стакан с шампанским, стоявший на «апарадоре». Потом взял свой, приподнял его до уровня своего лица:
- Bien, por nuestro encuentro y por amor. - За нашу встречу и за любовь.
Она едва пригубила вино и поставила стакан на прежнее место. А Симонов выпил до дна. Его мечта о вечной любви снова терпела фиаско.
- Ты мне ничего не сказала о Гаване. Ты получила мою телеграмму?
Было такое. Симонов попросил у Барбарины адрес Карининой сестры, пошел на почту в старое Мао и отправил телеграмму с одним вопросом: как здоровье Карины?
- Да, моя сестра получила. Она говорит, что ты не любишь меня.
- Что она обо мне знает?
Карина пожала плечами.
- Я была там очень больна.
Сейчас он понял, что нового исходило от нее: сдержанность и упрямство. И было непонятно, зачем она вообще пришла - сказать adios - прощай! - и зарыться в океан и в ночь? В конце концов, это напоминало игру в карты, некий блеф, когда оба оказываются в проигрыше.
- Спасибо, что пришла, - намерено резко сказал он на английском - Я тебя провожу, пойдем.
Он увидел, как у нее на глаза мгновенно навернулись слезы, и он не успел пожалеть о своих словах, как она сама выключила свет и стала поспешно раздеваться, словно опасаясь, что он может выпроводить ее за дверь.
И потом, когда они по очереди залезли под маскетеро, Карина сказала:
- Я так боюсь спать под маскетеро в своем общежитии.
А в постели обращалась с ним, как с больным. Все время тревожилась за его забинтованную ногу и как будто не знала, куда девать свои руки. Они порхали по его телу, едва касаясь его, и ласки ее были осторожными, почти неземными. А редкие слова на испанском и английском, произносимые еле слышным шепотом, приходили откуда-то издалека.
Не верилось, что она была рядом. Он знал, чувствовал, как глубоко и трепетно она его любит, но от этого не становилось легче. Над ними парил незримый дух неизбежной утраты, предвестие того, что скоро их любовь превратится в бесконечное страдание.
Низ живота у нее был упругим, но как будто не увеличился в объеме, только груди заметно пополнели, стали плотными, и это вызывало еще большее возбуждение. Он никак не мог насытиться ею, и она пожаловалась, что у нее уже все там болит.
Она ушла около четырех часов - они ни на минуту не сомкнули глаз. И только когда он всматривался в темноту с кухонного балкона, еле различая ее силуэт, скользивший вверх по откосу в направлении водонапорной башни с красным фонарем на макушке, он спохватился, что они так и не поговорили о главном: что делать с плодом их подпольной любви, не одобряемой ни Богом, ни людьми?.. И еще он подумал, что его прежний опыт в любви сделал его беззащитным в этом случае. А в наследство им достанутся два разбитых сердца – его и Карины.
***
Совещание по этому поводу состоялось почти через сутки, когда в час ночи они вдвоем - Карина и Барбарина - явились к нему, еще чумному после вечерней пьянки, устроенной Иваном Сапегой для своего «портайгеноссена» - секретаря партбюро Володи Коновалова - по случаю рождения у него дочки здесь, в Моа. На приеме короткое время присутствовала и Ольга с младенцем - прямо мадонна Лита, родившая советского гражданина в этом Jnfierno Rojo.
Симонов зачем-то сказал Ольге, что у него отличная жена. «Поживи здесь еще дольше, так она тебе еще лучше покажется», - отреагировала мадонна, явно намекая, что комплимент в адрес жены родился на бесплодной почве его полового воздержания.
А у Ивана Сапеги недавно в Союзе родилась внучка, назвали ее Машей. Иван уже переговорил с Запорожьем, поздравил сына и невестку. Поэтому повод для пьянки оказался двойным. Пили кубинский спирт, купленный по дешевке в «фармасии» - аптеке. Кубинцы как-то пока не додумались, что спирт можно использовать не только в лечебных целях.
Спирт закончился - перешли на водку. Закусь была соответствующая: салат, селедка, колбаса, вареная картошка - все продукты, добытые Толиком Петрушко на борту советского сухогруза в обмен на ром и кокосы.
После двух изрядных порций спирта Симонов захмелел, залез под маскетеро и, утомленный бессонницей в предыдущую ночь, уснул, поставив будильник своих биологических часов на полночь. Но проснулся раньше - как раз перед приходом «мучач».
Оказалось, что они пришли во второй раз, - в первый им на стук никто не открыл, и они подумали, что «все ушли на фронт». Пришлось пожаловаться на могучее воздействие кубинского медицинского спирта. И признаться, что он не слышал стука в дверь.
Кари от рома отказалась, Симонов и Барбарина выпили вдвоем.
- Я в восемь вечера позвонила своей знакомой в Ольгин, - обрадовала Барбарина на своем хорошем русском, приправленном Вовикиным сленгом. - И песец! Карина сегодня утром должна лететь туда, ей обещали все сделать. Но у нас нет денег.
- Сколько надо?
- Семьдесят песо.
Симонов достал из-под подушки бумажник и отдал Барбарине все, что у него оставалось после последней получки - девяносто песо. Из ста двадцати.
- Мы тебе вернем, Саша, - начала, было, Барбарина, но остановилась, встретившись взглядом с побелевшими от ярости глазами советика. И дипломатично слиняла в комнату Толика.
Едва подруга исчезла, Карина, как в старинном водевиле, бросилась Симонову на шею и своими беспокойными руками стала гладить его руки, спину, покрывать его лицо поцелуями, шепча и мешая английский с испанским: «Ты думаешь, я тебя забыла? Я постоянно думала о тебе, и я люблю тебя еще сильнее. Хотя у тебя и были другие женщины без меня - я это чувствовала и видела во сне».
Симонову не пришлось оправдываться: в их комнату вошел в одних плавках, сползших до лобка, Толик с пятнами запекшейся крови на лбу, с повязкой из вафельного полотенца на голове и с бутылкой «Гаваны клуба». На ее этикетке темнели пятна крови.
Первая мысль, которая ошарашила Симонова: Барбарина отоварила тяжелоатлета по башке бутылкой с благородным напитком. Но Толик тут же дал путаное пояснение: вот бутылку с холодной водой к дурной голове прикладывал. Пошел Коновалова провожать, а на обратном пути, отталкиваясь обеими ногами, надумал подниматься по лестнице прыжками через несколько ступеней. Упражнение завершилось тем, что врезался макушкой в притолоку окошечка на лестничной клетке. Не рассчитал попьяне. Чуть не отключился. Были бы мозги - через нос и рот выскочили бы от такого удара. Все волосы от крови слиплись, выстригать плешь придется.
- Давай я за Галей Андреевой сбегаю - пусть перевязку сделает, - предложил Симонов.
- Ну ее на хрен! А девок куда денем? Ладно, пойду Барбарину обслуживать - она уже подмылась и в постель завалилась, корова.
Карина смотрела на советского богатыря, похожего на раненного матроса с гранатой с Мамаевого кургана, с неподдельным испугом, не понимая, что произошло. Упоминание о Барбарине еще больше напугало ее, и она уже рванулась к двери. Толик остановил ее за плечи:
- Хорошая у тебя баба, начальник. Завидую. Скажи ей, что ничего страшного. На мне быстрей, чем на собаке, заживет.
И вышел, прихлопнув за собой дверь. Симонов на английском быстро обсказал Карине суть кровавого инцидента. Снова пришлось ее уговаривать, чтобы не уходила и легла с ним.
Беспокойные руки, порывистость, это постоянное повторение одной и той же фразы «es tarde» - уже поздно - раздражали его, и он успокаивал ее без особого энтузиазма. А когда, наконец, легли, и он, поискав губами, поцеловал ее в твердый, набухший сосок, почувствовал во рту сладковатый привкус. Жена, кажется, это называла молозивом. Или молозивом?..
Но это же было перед родами, а Карине, при любом раскладе, до родов оставалось не меньше полугода. Нет, лучше ни о чем не спрашивать ее - испугается и откажется лететь в Ольгин.
Она снова боялась лезть под маскетеро ... И можно ли этим заниматься перед абортом?.. Глупо задавать вопросы себе и ей, когда уже все началось, и она твоя - теплая, нежная, - и ты слышишь ее учащенное дыхание. Ее руки успокоились - обхватили твою спину и крепко прижимают к себе. И хочется, чтобы это никогда не кончалось, - два тела, слитые в единую плоть.
А потом, лежа на боку, он шептал ей в ухо:
- Esto es mi culpa. - Это моя вина. Ты боишься?
- No. - Нет.
- А я все время думаю только о тебе. Ты не веришь? Подозреваешь в том, что я забыл тебя.
- Si. - Да.
Он говорит на английском, а она почему-то отвечает по-испански. Свет от уличного фонаря, влетая в щели открытых жалюзи, высвечивает ее темное лицо на белой подушке - оно прямо перед ним. Она не отпускает его с себя, и белки ее глаз светят в полумраке любовью и преданностью. И что бы там ни было впереди - не стоит жалеть, что сквозь твою жизнь прошло это чудо.
- Твоя сестра, наверное, ненавидит меня, да?
- No.
Потом она рассказала, что летела из Гаваны до Сантьяго с каким-то Франко - он не выносит Барбарину и удивляется, как Карина дружит с ней.
Стукает выходная дверь, щелкает замок. Карина быстро переваливается от стенки через Симонова. Поднимает полу маскетеро и, голая, подбегает к жалюзи.
- Барбарина - сумасшедшая, - говорит она нервно. - Ушла без меня. А мне утром лететь в Ольгин.
И стала поспешно одеваться. Симонов наскоро собрал ей сетку продуктов и подарки для врача-абортиста: два флакона духов, бутылку вина, кофточку, предназначавшуюся для жены.
***
Утром Симонов поставил стул на балкон - организовал наблюдательный пункт для слежения за прибытием и отлетом самолетов.
ИЛ-14-ый из Сантьяго прилетел по расписанию - в восемь утра. Симонов полчаса простоял у окна в ожидании посадки. И подивился, что не увидел Карину. Что с ней? Опять депрессия, голова, почки?.. Успокоил себя тем, что с такого расстояния - не меньше пятисот метров напрямую - он мог ее и не заметить в толпе пассажиров.
К одиннадцати вечера его волнение достигло апогея, и он доковылял до альберге холостячек. Жалюзи на окне Карининой комнаты были плотно закрыты, и в щелях отсутствовали полоски света. На крыльце общежития - в световом пятне от лампочки на козырьке - он узнал знакомую чернокожую парочку, Альбу и Роберто, - они целовались. Он не стал им мешать - ушел переживать в свою берлогу.
На следующее утро Симонов сходил в поликлинику к главврачу Регаладо и был принят без очереди. Регаладо самолично вышел из своего уютного кабинета и пригласил «компаньеро советико» к себе. Осмотрев и ощупав пальцами в резиновой перчатке его «эрисипелу» на голени, констатировал:
- Esta mejor.
То есть дело идет на поправку. Симонов пригласил Регаладо к себе - выпить, закусить, поболтать за жизнь. Попутно поблагодарил добряка за успешное излечение триппера у компаньеро Николаса.
При выходе из поликлиники столкнулся с Ghost - директрисой академии, злейшим врагом Карины. Она еще больше похудела и потемнела. К ее тощим бедрам припадали головки двух чернокожих пацанов. Она, видно, куда-то торопилась - только кивнула ему узкой головой, повязанной розовой косынкой. Встреча с Биатрис показалось Симонову зловещим предзнаменованием.
Он вернулся домой и, испытывая слабость и глухое раздражение, выполнил свой гражданский долг дежурного по кухне. Накрутил на мясорубке говяжьего фарша с луком, нажарил котлет, сварил борщ и рисовую кашу, успев все сделать до приезда Ивана и Толика на обед.
Петрушко с тех пор, как Сапега похвастался рождением своей внучки Маши, стал называть «майора» дедушкой. Ивану это не нравилось, но он страдал молча - Толик крепко его зазомбировал мощью своих мышц и тяжеловесного интеллекта.
И уж полная неожиданность: около четырех часов, среди бела дня, - такого еще не бывало, - в дверь постучались условным кодом. Симонов сполз со своей кушетки, открыл дверь - Барбарина в красной рубахе палача времен Ивана Грозного и в современных вельветовых брюках. Ее большое индейское лицо выражает если не счастье, то чувство глубокого удовлетворения.
- Мы только что приехали, Саша. В Ольгин вчера не было самолета.
Она говорила на русском.
- А я его видел.
- Нет, тот самолет улетел прямо в Сантьяго. Он в Ольгине, это самое ... Он не имел там посадки. На такси тоже не могли уехать, потому что в Моа опять нет бензина. И только вечером я попросила знакомого таксиста поехать в Ольгин. В Ольгин мы приехали очень поздно. Мы спали у моей подруги. Очень хорошо, что у Карины был анализ крови отсюда, из Моа, и сегодня утром ей все сделала врач. Тоже моя знакомая. Когда Карина проснулась после наркоза и смогла идти, я ее встретила. И мы прилетели сюда за пятьдесят восемь песо. А за такси заплатили двадцать восемь песо. Вот сдача, Саша.
- Да пошла ты со сдачей, Барбарина! - оттолкнул ее руку с деньгами Симонов. - Ребенок был большой?
- Я не видела. Ему было четыре месяца - так врач сказал.
- А как Карина?
- Все время спит - и в самолете, и сейчас - в альберге. И думает, я ее мама: спит и, когда я трогаю ее, говорит: «Мама, мама...» А в Гаване делать было нельзя - она могла умереть. Ты ее береги, Саша. Будьте теперь очень внимательными.
Симонов про себя перевел тонкое предупреждение толстой Барбарины в конкретику: пользуйтесь противогазами или другими средствами химзащиты в ходе сексуально-боевых операций.
Рано утром разбудил Иван - шлепал по каменному полу босыми ногами, кашлял, харкался, стукал дверями в туалет и в свою комнату. Явно страдал от тяжелого партийного похмелья. Вчера состоялся патриотический «активидад» в честь бывших фронтовиков Второй мировой войны с непременным участием «треугольника» и приближенных к нему лиц.
- Ты чо, дед, е.т.м., спать не даешь? Опять нажрался? – очень крепким, несмотря на тяжелую черепно-мозговую травму, голосом угрожающе промычал из своего чулана Толик.
- Да нет, не в этом дело. Партбюро поручило мне и Сереже Лянке повезти семь наших фронтовиков в Сантьяго. Сначала в Никаро заедем, там ихних фронтовиков в наш автобус захватим, а к девяти утра нас ждут в Сантьяге.
- Ты когда работать будешь, старый хер? Опять нашармачка до соплей нажрешься, дедушка Ленин. Барбарину с собой захвати - она тоже в Сантьягу едет. Она вот, у меня. Валяется под боком.
- Толя, я к тебе больше не приду! Ты почему так плохо шутишь? - донесся до Симонова голос Барбарины.
Ему, Симонову, она вчера сказала, что едет в Никаро к Вовику, и он никак не думал, что она спит с Толиком. Да, крепко бабы дурят нашего брата! И кому она врет - ему или Толику?.. «А мне опять предстоит длительное воздержание и справедливое наказание за трусость. И на кой хрен раньше времени было подавать заявление об отказе от продления? Может быть, все же отыграть обратно? И еще год с Кариной - не этого ли ты хочешь больше всего на свете?» - думал он, понимая, что шанс, подаренный ему судьбой, навсегда упущен. И все же стоит поговорить с Шатовым - вдруг еще не все потеряно?..
По субботам работали по сокращенному расписанию - до одиннадцати тридцати. К полудню Симонов, позагорав с утра на балконе, приготовил обед - окрошку, котлет с вермишелью. И компот из манго - был как раз сезон душистых и крупных, королевских, манго. В квартире витал дух домашнего, как в выходные дни, уюта.
-Заедла меня эта кобыла, - жаловался за обедом Толик, не стесняясь присутствия Игоря Седова, заехавшего навестить друга с рожей. - Тут башка трещит, а она за яйца дергает: давай ей и давай! Пусть теперь там, в Сантьяге, муж за меня отдувается.
Голова у Петрушко была обвязана бинтом, как у партизанского командира Щорса.
Симонов разлил по кофейным чашкам по второй порции армянского коньяка.
- Ты вечно не доволен, Толик. То без бабы страдал и мне завидовал, то теперь на перегрузки жалуешься.
- Все хорошо в меру, начальник. Да разве бы я такую бабу хотел? Их тут море, конечно. Но видит око, да зуб неймет.
Двери на фасадный и кухонный балконы были открыты, и по гостиной гулял веселый солнечный сквозняк.
- По заслугам каждый награжден, - насмешливо прогудел Седов. Он отпустил усы, и они шли ему. Наверное, и его Клавдии нравились. - Каждый имеет то, что он заслуживает, Анатолий.
Петрушко замечание очень не понравилось - он поморщился, словно его опять тюкнули по голове, и до конца обеда молчал.
***
Поздно вечером, после десяти, Симонов зашел к Седову и попросил составить ему компанию для визита в альберге. Его сжигало беспокойство, как Кари чувствует себя после первой скоблежки, лишенная заботы подруги, ударившейся в сексуальный запой.
- Ну что я туда пойду? - скрипел поднятый с постели гигант. - Молчать, как чурка? Я же почти ничего не понимаю из того, что вы там мелете. Да и с Леней в Гаване я за неделю намучился, еле дождался, пока в самолет усадил. Боялся, как бы дуба не дал – совсем расклеился. Даже пить перестал…
***
После письма от Галушечки, что КГБ не разрешает ей выезд за границу, Леня, согласно его собственной констатации, окончательно «сошел с круга» - запои участились и удлинились. Жена Лени работала на суперсекретном радиозаводе и, хотя ни одного секрета не знала, но могла, по мнению чекистов, и свою некомпетентость выдать кубинской разведке или ее постоянным клиентам - «гусанос».
Тоска по родине и любимой жене у Лени странным образом прорвалась в casa de descanso -доме отдыха - близ города Сагуа, на высоте четыреста метров над уровнем моря. Туда монтажников в воскресенье вывезли на активидад кубинцы. Ром в сочетании с холодным пивом в местном баре, горный воздух и благоухание алых маков на плоскогорье пробудили в патентоведе желание любить и быть любимым. Он вышел на маковое поле, нарвал несколько букетов и стал их раздаривать кубинкам и женам специалистов.
Этот демарш бородатого кабальеро был встречен враждебно, прежде всего, мужьями, а затем и администрацией дома отдыха, и руководством советиков. Азербайджанец Дадаш, тоже монтажник, прижал Леню к стене в зале для кегельбанов и сказал сквозь зубы: «Если бы ты, шакал, приставал к моей жене, я бы снял с тебя брюки и превратил в женщину!..»
Администрация дома отдыха через переводчика предъявила претензию Харитону: ваш бородатый компаньеро нанесен материальный ущерб социалистической собственности. Маки здесь выращивают не для красоты, а для производства опия в медицинских целях.
При разборке Лениного проступка на утреннем собрании в понедельник, он, еще не оправившийся после выпивки и макового аромата, - вместо чистосердечного раскаяния – заявил, что он боролся с производством наркотиков. «Вы ведь все слышали, что Куба является крупным производителем кокаина и героина. И через нее проходит наркотрафик из Колумбии и других стран Латинской Америки». По «Голосу Америки» об этом часто говорилось, но повторять наглую ложь империалистической пропаганды мог только аполитичный алкоголик. Высылать Лескина за маки не стали: для этого руководству группы надо бы признаться в слабой постановке партийно-разъяснительной работе.
Но Харитон - да еще и в союзе с Капитоновым - поднаторел в большевистской мести за критику. Через пару дней он застукал Лескина на монтаже в сернокислотном цехе с глубокого похмелья и отправил его на своем «уазике» отоспаться. Оперативно собрал «треугольник», зачитал заготовленную характеристику: хороший, мол, Леня специалист, но пьет, прогуливает и пятнает светлый образ советского человека за рубежом. А потому с Кубы его без промедления надо отправить в Сибирь. Получалось, как мрачно пошутил Симонов, прямо по Некрасову: «Судьба ему готовила путь славный, имя громкое, чахотку и Сибирь». Суровый приговор «треугольника» на следующий день Харитон сообщил в ГКЭС и в консульство в Сантьяго.
Решения оттуда пришлось ждать не долго: может, дня три. Утром – по приезду на работу – Харитон вызвал к себе Седова: «Вы с Лескиным из одного города, с одного предприятия. Так что вам и карты в руки. Везите своего друга в Гавану и глаз с него не спускайте, пока не посадите в самолет. Из Моа он лететь отказался – поедете на автобусе. Вот вам документы и билеты на сегодня. Отправляйтесь с Лескиным домой, помогите ему упаковаться, а вечером я сам отвезу вас на автостанцию».
Сообщение о высылке привело Леню в состояние полной прострации. Он как-то сразу превратился в суповой набор из костей и мяса – не хотел двигаться, есть, пить, говорить, мотал головой, затерявшись во времени и пространстве. Но при полной расслабленности и безразличии к себе и окружающим продолжал заботиться о попугае Прошке.
Автобус из Моа уходил в глубоких сумерках и пришел в Гавану в полдень на следующий день. В салоне всю ночь гремела музыка, горел свет и стоял несусветный гам. Пьяных не было, а веселья больше, чем на свадьбе. Седов с тревогой посматривал на Леню, безвольно мотавшего поникшей головой.
С автостанции в Гаване Игорь позвонил в ГЭКС. Дежурный сказал, что места для них заказаны в отеле «Бристоль» - добирайтесь сами на такси. В «Бристоле» им предоставили вполне приличный номер на двоих и выдали льготные – с половинной скидкой – талоны на питание в ресторане при гостинице. Лескин из номера не выходил, даже в ресторан не спускался. Игорь уже нахватался довольно много слов и выражений из испанского и объяснил администратору ресторана, что его «амиго эста энфермо» - друг болен, поэтому еду и пиво в собственном термосе он будет доставлять ему в номер сам.
Все заботы о документах на отправку Лескина в Союз тоже легли на плечи Седова, и он смог облегченно вздохнуть только через неделю. Рано утром за ними пришел гакэсовский автобус с переводчиком и отвез в аэропорт Хосе Марти. Подавленность, заторможенность и пессимизм не покидали Леню. Он тупо подчинялся указаниям Седова, как малолетний обиженный ребенок, прижимая к груди картонную коробку, – в ней вместо бутылки рома «Havana Club», приняв снотворное, предавался Морфею нелегальный эмигрант Прошка.
Игорь проследил за траекторией движения ввергнутого в глубокую депрессию подопечного через таможню и попросил переводчика отвезти его в «Бристоль». В номере принял душ и полстакана рома, рухнул на кровать и проспал до обеда – без снов и душевной тревоги - впервые за эту тревожную неделю.
В ГЭКСе он просил авиабилет до Моа, но ему доходчиво объяснили: существует жесткое правило – на чем приехал сюда, на том же изволь укатить обратно. Позднее Седов это правило одобрил: автобус уходил утром, и он смог посмотреть остров с запада на восток на расстоянии почти тысячи километров. По дороге он еще и отличился.
Где-то посредине пути – в Санкти-Спиритус или в Сьего-де-Авила – автобус остановился у кафетерии на обед. Игорю как иностранцу первому подали мясное блюдо – подобие говяжьего гуляша с рисом и фасолью и холодное пиво. А соотечественников хотели накормить таким же гарниром, но без мяса и пива. Это едва не вылилось в очередную кубинскую революцию: чем иностранец лучше нас, хозяев страны?
Напуганный криками и угрозами директор заведения распорядился уравнять в правах кубинцев с советико. После «комиды» сытые попутчики благодарно хлопали Игоря по широкой потной спине: «Грасиас, компаньеро»…
***
Симонову не хотелось идти в альберге в одиночку, и он продолжал уговаривать Седова:
- Взял бы с собой Кристину - персональную переводчицу. Ей бы интересно было поболтать с кубинками.
- Скажешь тоже! За ней Дубовский - ее шеф - следит, как жандармский филер. И все склоняет к сожительству, скотина. Куда бы ни поехал - везде таскает ее с собой. И обещает райские кущи с соответствующим блаженством.
Пропустили еще по одной, и Седов сдался – пошли вдвоем.
Карина разговаривала по телефону в холле альберге, но, увидев советиков в двери, сразу повесила трубку. Она была одета во все белое - трикотажная кофточка, белые брюки. Они плотно облегали ее тело, подчеркивая совершенство груди, бедер, стройную шею.
- ?Buenas noches! ?Como estas? - поздоровался он. - Доброй ночи. Как себя чувствуешь?
Она улыбалась уже не вчерашней, а какой-то другой или прежней - до Гаваны – улыбкой, лукавой и уверенной. И пошла им навстречу через холл. И походка у нее прежняя - неторопливая, плавная, прямая.
- Normal, - сказала она на ходу. - Нормально.
- А как перенесла самолет?
Глаза и губы отозвались легким движением, словно по тихой воде прошелся трепетный блик:
-
Он смотрел ей вслед - на то, как плавно двигались ее
бедра и волнующе переливались под белым полотном ягодицы. И ему не верилось,
что все это принадлежало и принадлежит - пусть и ненадолго, но в памяти – ему
навсегда. И вряд ли у кого-нибудь в Сибири был такой роман с негритянкой -
умной, тонкой, начитанной.
Сюжет для оперы в духе «Юноны и Авось». В том, что командор Рязанов умер по пути от своей испанской возлюбленной именно в Красноярске, ему не впервой померещилась печальная и зловещая связь. Но мало ли что втемяшится в тыкву больного рожей!..
Седова, скупого на хвалебные оды в прозе или слюнявый сентиментализм тем более, вдруг растащило на душевную констатацию метаморфозы с Кариной в течение одних суток:
- Что значит природа! И откуда эта грация, величавость? Или народ просто такой: вчера убит горем, а сегодня - спокойствие и беззаботность.
Карина снова удивила - появилась к ним с бутылкой рислинга и двумя рюмками. Симонов взял из ее руки толстостенную бутылку и еще больше удивился - наш, анапский, рислинг! Откуда он у нее?.. Наверное, Барбарина приволокла от Вовика из Никаро.
Они заняли, как обычно, столик у входа в альберге. Небо затянуто пухлыми тучами - от них тянет густой прохладой. Снова близится ночная гроза - из заполненного тропического мрака то ли чудится, то ли слышится неясный гул дальних громовых раскатов.
Игорь одним ударом пудового кулака выбивает из анапского гостя пробку и разливает вино по вместительным рюмкам. На лице у Кари счастливое удивление - такого мастерства в выбивании затычек она, пожалуй, еще не видела.
- А где третья посуда? - недоумевает Седов и тут же спохватывается: - Ну, все понятно! Ей нельзя.
Симонов достает из своего портфеля конфеты, плитку шоколада, апельсины и кладет их на середину стола.
Улыбка не сходит с лица Карины, и в глазах пляшут веселые искорки. Прямо не верится, что она утром была под наркозом и перенесла самую распространенную в мире операцию. Иногда она облизывает губы самым кончиком языка - и это характерно, кажется Симонову, только для нее.
- What did Ghost told you about your absence in Havana and today in Holgin? - спросил он. - Что Гоуст говорила по поводу твоего отсутствия - в Гаване и сегодня - в Ольгине?
- Nothing. - Ничего, - пожала Карина своими оголенными покатыми плечами. - Я сама сказала ей, что из Гаваны придут все оправдательные документы. А сегодня в академии не было занятий. Ты видел, я разговаривала по телефону? Мама просит завтра прилететь в Сантьяго. Мой брат хочет застрелить мужа моей сестры. Зять бьет и издевается над сестрой - ревнует ее, когда пьян.
- Ну, прямо все, как у нас! - засмеялся Седов, выслушав Симоновский перевод.
На устланной гладкими плитами дорожке, обсаженной по краям цветами и ведущей к входу в альберге, появились «2М» - Мария и Максимо. Он обнимал подругу за тонкую талию - они не шли, а исполняли изящный танец любви. И лица у них были серьезными, пока они не увидели Карину с двумя советиками и не заулыбались.
Симонову впервые пришла в голову досадная мысль: почему чилиец может вот так свободно любить кубинку, а любой советик, даже холостяк, должен действовать скрытно? Сама система, обе системы - и советская, и кубинская - приучают людей бояться открытых и естественных связей. Все превращено в какой-то говенный политический суррогат, в имитацию добропорядочности, в ханжество - в то, что противно самой природе. И само понятие свободы здесь превращено в фикцию, как будто у человека отсутствуют свои интересы, цели, право выбора и на все требуются какие-то неопределенные санкции от «треугольника» и держиморд, вообразивших себя богами. Или свобода действительно не больше, чем осознанная необходимость, подчинение страстей холодному разуму? А не право личности поступать сообразно своим убеждениям и взглядам. Именно внутреннюю свободу контролируют и подавляют власть имущие.
Карина принесла еще две рюмки, и уровень в бутылке с рислингом начал быстро падать. Все, кроме Симонова, - он в связи с болезнью курить перестал - дымили сигаретами.
А разговор почему-то шел в основном об авиакатастрофах. Началось с рассказа о сегодняшнем полете Карины и Барбарины из Ольгина, а потом вспомнили недавний случай с самолетом ТУ-154, летевшим в Гавану из Москвы и зацепившим провода высоковольтной линии на подлете к аэропорту Хосе Марти. Погибло больше ста человек, но узнали об этом советики из известий по «Голосу Америки».
Позднее правдивость «вражьего голоска» подтвердилась письмом из Питера: в этом самолете летел специалист, командированный в Никаро. Он, в числе немногих, при падении лайнера уцелел, но умер от ожогов в гаванской больнице. Теперь родные ждали посылку с его телом из Гаваны.
Мария жмется к Максимо, как ребенок: иногда трогает его пальцами за щеку своими длинными пальцами с алыми ногтями, тыкается носом в его черные густые и прямые волосы и не произносит ни слова. Может, потому что разговор идет попеременно то на русском, то на английском и меньше - на испанском.
Гроза подошла вплотную – край клубящейся черными парами тучи завис над поселком Роло Монтеррей. Первыми, вежливо простившись, ушли в обнимку в темноту, разрываемую иногда вспышками молнией и громовыми раскатами, Мария и Максимо. Зашлепал по крыше альберге и по листве невидимых во мраке деревьев редкий, крупный дождь. И где-то - на берегу пруда, из пальмовой рощи и зарослей кустарника - кричала вещим голосом кубинская птица-гамаюн.
- Я вижу, ты устала, - сказал Симонов. - Мы пойдем.
Карина слегка пожала плечами, подала ему и Седову руку на прощание и стала собирать со столика остатки пиршества.
***
А на следующий день в воскресенье, после полудня она пришла к Симонову вместе с Марией - явление небывалое, так как Максимо настрого запретил Марии без него ходить в гости к советикам.
Толя утром вместе с большинством советиков уплыл на катере на пляж на Кайо-Моа, а Иван стирал на балконе рубашки, брюки, носки. Этим по выходным занимались все советики, приехавшие на Кубу без жен. «Разведчик» сделал вид, что не заметил прихода мучач.
- Мы на минутку, - сказала Карина. - Я сейчас улетаю в Сантьяго, а Мария меня провожает.
Вид Карины снова порадовал. Она мягко улыбалась и смотрела на него добрыми, веселыми глазами.
Он поставил на стол ром, достал из своих запасов - с нижней полки «апарадора» - конфеты, печенье. Налил девушкам по стакану мангового компота. Мария, никогда в присутствии Максимо не прикасавшаяся к рому, сегодня пила его наравне, совершенно не морщась, курила и была раскованной и говорливой, словно ее подменили.
- Я тебе говорила о документах из Гаваны, - сказала Карина. - Они пришли. Завтра покажу их Гоусту, директрисе. Ты не говори Максимо, что Мария была у тебя со мной, хорошо?
У двери он обнял и поцеловал ее, и она не остановила его, лукаво поглядывая на Марию.
А когда Мария, немного захмелевшая, пожав руку Симонова, вышла первой и стала спускаться по лестнице, Карина снова прижалась к нему и робко спросила:
- When do you
depart? - Когда ты уезжаешь?
Он невольно задержал дыхание - прихлынула жалость к ней и к себе, и у него не хватило сил, чтобы сказать чистую правду:
- Пока не знаю точно. В конце июля или в ноябре.
Она с трудом оторвалась от его груди и пошла, не оглядываясь, вслед за Марией.
А через полчаса - с балкона Симонов на этот раз увидел ясно - Карина поднялась по короткому трапу в самолет. Вскоре на хвосте самолета вспыхнул красный сигнал. А еще через минуту машина с ревом мчалась по взлетной полосе - серой бетонной тропе, устремленной в голубую дымку - к сверкавшему под солнцем океану.
Над пылающим синью простором самолет сделал плавный разворот. И, продолжая набирать высоту, пошел навстречу сизым, застилающим горизонт, грозовым тучам, казалось, вопреки всем правилам аэронавтики.
«Иду на грозу» - вспомнилось ему названье какого-то фильма или романа…