Позднее Симонов посчитал по своему дневнику, сколько
времени Карина пробыла в Гаване, - 53 дня, вместо обещанной недели. Почти два
месяца. Никогда до этого он не испытывал такого томительного, отвратительного,
медленного и пугающего течения секунд, минут, часов, дней, недель, как тогда, -
в Jnfierno Rojo - на раскаленной сковородке неопределенности и жути в
ожидании страшной развязки.
По ночам, под марлевым маскетеро, под жужжание
москитов в темноте, во влажной духоте, приправленной сероводородным поветрием с
завода, его мучили угрызения совести. В его душе возникали суеверные, неведомые
доселе, размышления о неотвратимости наказания за сотворенное человеком зло. И
тот второй, копошащийся в нем с рождения, ехидно посмеивался над ним: так тебе
и надо, ублюдок, любитель острых ощущений и погубитель невинных девичьих душ!..
Тогда он вставал с постели, шел к холодильнику, наливал
в стакан рома - в темноте на слух, «по булькам». Приходил в свою комнату и,
глядя сквозь жалюзийные щели на освещенную посадочную полосу аэродрома, на мангру
и отсвечивавший нездешним светом под луной океан, мелкими глотками прижигал
клубящееся в нем, как туман над болотом, беспокойство.
Все остальные события, происходившие вокруг него - в
независимости от того, участвовал он в них или нет - проходили мимо, почти не
касаясь его чувств и переживаний. И он участвовал в каждодневной суете, может,
больше всего исходя из инстинкта самосохранения и самоуважения: все же ты мужик
и не должен превращаться в бесформенную кучу вонючего дерьма, пусть даже через
минуту тебя повесят за яйца или отрубят башку ржавым мачете. Ведь страх смерти
хуже самой смерти. А чтобы не испытывать его и не расслаблять душу, не надо
чинить зла, Шурик…
Даже такое радостное событие, как отъезд Дуче-Смочкова
в Союз, не порадовало Симонова: умер Максим – ну и хрен с ним! Тем более что восшествие
на престол очередного мудака, норильского москвича, презиравшего всех, кто был
под его началом, привело только к волне новых запретов и репрессий: к кубинцам
в гости не ходить, к себе их не приглашать. За посещение советских кораблей и
приглашение к себе моряков - немедленная высылка виновных в Союз.
Профорг, поручик Дуб, лизал зад своему новому боссу.
Он махом убил в себе негасимую любовь к упорхнувшему с золотым запасом и
долларами в постреволюционный Питер Дуче.
Гораздо больше тронуло Симонова исчезновение из здешнего
бытия Лени Лескина. Как ни странно, после его высылки в Союз образовалось некое
пустое пространство. Трезвые и пьяные прозрения жидкобородого ведуна, его
экстравагантные - без претензий на оригинальность, но убивающие всех на повал
своей непосредственностью - выходки, чем-то похожие на причуды его попугая
Прошки, теперь выглядели совершенно безобидными и необходимыми для подкормки
его смятенных чувств.
***
К тому же Симонов опять заболел - на голени левой ноги
выступила рожа. На испанском это слово звучало гораздо благозвучней и походило
на имя экзотической незнакомки - .erisipela. Эту красно-фиолетовую прелесть он подцепил несколько лет назад, когда
с женой и дочерью отдыхал в Сочи. «Эрисипела» надолго поселилась в нем,
заставляя периодически - раза по два в год - трястись в лихорадке, хромать,
обматав ногу красной тряпкой с мелом. И навещать городских и деревенских
бабок-знахарок или валяться в больницах под капельницами в сопровождении
инъекций антибиотиков.
Фельдшер Галя Андреева снова обрела в нем трудного пациента
и призвала на помощь доктора Регаладо. Он пришел к Симонову как старый знакомый
по трипперному бизнесу в отношении Коли Смолярова. Глашатай свободной любви до
сих пор сосредоточил свое существование на созерцании пятой конечности на
предмет наличия отсутствия нежелательных выделений.
Миниатюрный, немного косящий и очень ласковый Регаладо
осмотрел «эрисипелу», отдаленно напоминавшую голеностопный красный фонарь.
Задумался и прописал какую-то мазь поверх этого «фонаря». А внутрь - таблетки
ампицилина и бутапудина: глотать их каждые шесть и восемь часов.
В отличие от русских лекарей, Регаладо, дай Бог ему
здоровья, задницу советика от инъекций оградил. И от рома отказался - выпил
чашку кофе с шоколадом, пригласил Симонова к себе в гости после выздоровления и
удалился, чем-то сильно озабоченный.
Через день после него появился Роберто Эрера, как
всегда, сдержанный, немногословный, с помятым сдобным лицом и проницательным
взглядом римского патриция. Сказал, что и у него была когда-то «эрисипела» и
что здесь ее могут, как и в России, вылечить только бабушки. Один из народных
методов ее лечения - потребление рома.
Симонов намек понял и открыл бутылку «матусалена».
Выпили под фрукты и шоколадные «бомбонес» по нескольку кофейных чашек, и Эрера несколько
расслабился. Сказал, что кубинская сторона уже продлила срок пребывания
компаньеро Симонова на Кубе, поскольку очень довольна его деятельностью на
пользу революции и социализма. Теперь надо ждать, каким образом советское
посольство отреагирует на кубинскую инициативу.
Это же подтвердил на следующий день Чино - Андрес Эрнандес.
Он пришел к Симонову с его отчетами, инструкциями и расчетами, уже
переведенными на испанский. Симонову надо было только расписаться в их
достоверности. А потом, под ром и импровизированную закуску, Андрес рассказал
несколько анекдотов на местные темы и пустился в воспоминания о первых годах
после победы революции.
В числе других безграмотных пацанов он из родного campo - деревни - поехал ликвидировать свою отсталость в
Гавану. Их поселили в богатый особняк сбежавшего в Штаты burguesa - буржуя. Все стены комнат двухэтажной виллы,
окруженной парком со статуями, бассейном и прочими причудами избалованных дурными
деньгами богачей, были увешаны картинами в дорогих рамах.
Картины ребята снимали со стен и делали с ними, что им
хотелось - обменивались на сигареты или ром, пририсовывали усики под носами
прекрасных дам, соревновались в целкости, бросая в них разные предметы. И, в
конце концов, порвали надоевшие полотна на куски.
Мраморным статуям в парке с пролетарской
беспощадностью поотбивали носы - а то и целиком головы - и между ног чернилами
намалевали то, что постеснялся изваять скульптор-идеалист.
Андрес поведал и о распределении руководящих функций
между братьями Кастро. Фидель играет роль доброго отца нации, раздаривающего
своим подданным зрелища и пряники. А Рауль отлично владеет бичом. И потому - в
щекотливых ситуациях - все силовые акции проводит от своего имени.
Андрес свое, а может, и широко распространенное
понимание этого расклада, подкрепил примером.
Победа революции - и, как следствие этой победы,
объявленная Северной Америкой блокада Кубы - привела к недостатку viveres - продуктов питания в стране, а кое-где и к голоду.
В Сантьяго голодному люду понравилось вываливать на
улицу с пустыми кастрюлями и барабанить по ним пустыми ложками. Для прекращения
этого безобразия - не голода, конечно, а кастрюльного бунта - Фидель отправил
своего брата во главе с преданными «барбудос». И якобы зная крутой нрав братца,
послал ему вслед строгую телеграмму: «Рауль, только без крови!..»
И Рауль выполнил указание братана: взял и развесил сто
«кастрюльщиков» на фонарях улиц Сантьяго-де-Куба. Без единой капли крови. «Vaya, es muy chistosamente, Alejandro, ?verdad?» В
переводе это звучало так: «Ха-ха, очень остроумно, Александр, правда?»
Симонову было не смешно. Нечто подобное он слышал уже
давно - по радио «Свобода» или «Голосу Америки». Взбунтовались в Гражданскую
войну голодные крестьяне в какой-то волости, и Ленин послал телеграмму: контрреволюционных
пособников кулаков непременно повесить. Раулю было, у кого поучиться.
Андресу все казалось смешным. Даже как топят и
расстреливают лодки и плоты с женщинами, стариками и детьми, пытающимися
сбежать во Флориду или Гуантаномо. Ведь все это «гусанос» - черви, и годятся
они разве что на корм акулам и барракудам.
У Симонова за неделю его болезни побывало и высокое начальство
- рыжеватый начальник проектного отдела Хосе Себастьяно и вице-директор завода
Бланко, красивый испанец с бледным лицом, женившийся на чешке во время его
учебы в Чехословакии. К советикам - и в этом, очевидно, с ним был солидарен
Себастьяно - Бланко относился весьма прохладно. Советики это объясняли влиянием
на него антисоветских элементов в Чехословакии, куда он вместе с женой иногда
ездил в отпуск. И то, что «сам Бланко» нанес визит «какому-то Шурику Симонову»,
вызвало черную зависть у чекиста Сапеги и штангиста Петрушко. Последний сказал
так:
- Ты, начальник, всем кубашам в сраку без мыла въехал.
Языком, что ли? Даже к этим антисоветчикам.
Симонов, обозлившись и рискуя пострадать от тяжелой
руки чемпиона, будучи лежачим больным, не остался в долгу:
- Говорят, что в здоровом теле - здоровый дух. Но твой
дух, Толик, что-то дурно пахнет. Тем, что в сраке.
Петрушко сузил светлые - и без того не большие -
глаза, поиграл желваками и бицепсами и вышел из спальни, хлопнув дверью.
А Симонов попытался воспаленным рожей мозгом докопаться
до корней советского шовинизма, опираясь на марксистско-ленинскую теорию. И ни
к чему утешительному не пришел. Эти «кубаши», Бланко и Себастьяно, были ему
гораздо ближе и интересней «своих в доску» Сапеги и Петрушко. Последних
объединяло даже не их партийное товарищество. А заурядное мышкование в поисках
далеко не духовных ценностей. Жратвы, выгодного обмена шила на мыло. Забота
правдами и неправдами поднакопить и прикупить как можно больше шмотья.
А его разговор с Бланко и Себастьяно прошел налегке -
немного о Чехословакии - там жизнь была богаче и приятней, чем в Союзе и на
Кубе, - о рыбалке - Себастьяно слыл заядлым рыбаком и имел свою моторную лодку.
Он и Симонова пригласил после выздоровления побывать в океане - поохотиться с
подводными ружьями на рыб и черепах.
Симонов, читавший «Старика и море» в оригинале, пришел
в телячий восторг: побывать в шкуре старого Сантьяго - даже в миниатюре – и
поймать пусть не гигантскую рыбу, но в открытом океане - это не баран чихнул! -
Память на всю оставшуюся жизнь.
***
В тот же вечер Барбарина, проводившая почти все ночи в
алькове штангиста, зашла к Симонову. Припухшая физиономия професоры выражала
упадок духа. Она подала ему в постель два больших листка плотной, как пергамент,
бумаги. И сказала по-русски:
- Прочитай, Саша. Кари разрешила тебе дать это письмо. Она ничего не сделала. Врачи боятся, ты поймешь - почему.
- Я могу оставить письмо себе?
- Конечно. Она звонила мне, но я не сказала, что ты больной. Она бы сильно стала страдать. Она тебя очень любит.
Симонов прочел письмо, написанное Кариной восьмого мая
в десять вечера, - дата и время стояли в начале первой страницы. Его глазам
предстала другая Карина. Не та, прежняя - обычно величественно спокойная,
слегка насмешливая по отношению к себе и другим, начитанная и наделенная тонким
юмором. А в этом письме...
Чтобы полней уяснить для себя его содержание и скрытый
подтекст, он достал из-под подушки дневник и, не вставая с постели - рожа
начинала грызть ломотой и горячей болью, едва опустишь ногу на пол, - сделал
письменный перевод письма с испанского на русский:
«Дорогая Барбарина!
Уверена, что у тебя все хорошо, как и у остальных. О себе
же я не могу этого сказать. Мне не становится лучше - ни в психическом, ни в физическом
смысле.
Ну, ладно, девочка! Ты, возможно, посчитаешь мое
письмо бессмысленным, даже глупым, поэтому лучше поменять тему.
Я не могла вернуться в Моа: состояние моих нервов
просто не позволяет это сделать. Ты же знаешь, что я сейчас переживаю самый
тяжелый кризис в моей жизни, и моя сестра немного напугана моим состоянием. А
врачи, которые время от времени приходят осматривать меня по ночам по этому
делу, когда у них есть немного времени, не решаются сделать ничего из-за нервного истощения и вызванной им физической слабости (только ничего не
говори об этом моим родным: они немедленно прикатят ко мне в Гавану).
Сообщи, как идут дела там, в академии, и назначен ли
кто-то учителем на мое место.
Передай, что я не пишу непосредственно ему, так
как знаю, что ты ему прочитаешь эти строки.
И, пожалуйста, будь любезна, ответь на это письмо, как
можно скорее - сразу же после его получения, чтобы мне знать обо всем, что
творится у вас.
Не писала раньше из опасения, что могу наговорить глупостей.
А этой ночью у меня невыносимая головная боль.
Ладно, заканчиваю. Представляю, как вам надоела со
всеми своими болячками.
До скорого.
Кари.
P.S. Напиши, лучше ли твоему отцу?»
Да, часовой механизм мины, подложенный судьбой под его судьбу, тикал все громче, тревожней, неотвратимей... Почти три месяца беременности. Вряд ли кто-то из врачей рискнет и здоровой женщине делать аборт даже за хорошие деньги.
А я согласился на продление еще на год - будет время, чтобы покачать колыбель Маши. И скольких людей я подставлю в Союзе - тех, кто поручился за мою моральную устойчивость? Начиная с Князева и «треугольника» в объединении. А дальше следуют обком, крайком, КГБ, родное министерство. Все они поручились за меня перед ЦК КПСС: товарищ достойно представит свою родину в братской стране!.. Представил - и даже наследство оставил в форме продолжения советско-кубинского потомства. Да, за свободу в чувствах есть расплата, принимай же вызов, Дон-Жуан...
Или спокойно, без паники - будь что будет! Остаться на
Кубе еще на год и, если не вышлют или Каринин папаша или братец не отсечет тебе
мачете дурную тыкву, перенести стоически все тяготы и лишения старого блядуна.
Только кому от этого благородства легче - Карине, тебе, вашему ребенку, твоим
жене и дочери, Карининым родителям и родным?..
«Изворотливый же у тебя умишко! - удивился тот, второй
впередсмотрящий. - Тонко излагаешь, собака! Ну что ж, давай, давай! Логика у
тебя железная - прямо как у горьковского Клима Самгина. Любой своей подлянке
найдешь аргументированную подстилку…»
Да и будет ли смысл тебе оставаться здесь, если Карина
будет вынуждена родить? - заставив на время заткнуться своего постоянного
оппонента и отодвинув его в дальний угол своего сознания, продолжил свои
выкладки Симонов. В любом случае месяца за два до родов, а то и раньше ей
придется уехать из Моа. В Сантьяго, Гавану ... А это совпадает со сроком
окончания твоего первого контракта. И выходит, что твое самопожертвование -
блеф, сапоги всмятку... Да тебе и самому ясно: самопожертвование и
рассудительность вместе не уживутся. Остается одно: отказаться от продления и
мотать в Союз…
***
Утром, когда Галя Андреева пришла померить ему температуру
и давление, он сказал:
- По-моему, мне здесь явно не климат. Думаю, что следует отказаться от продления, пока ласты не откинул. Да и жена настаивает на том, чтобы я скорей возвращался.
- Пишите, я подтвержу.
В тот же день, ближе к ночи - с подачи фельдшерицы - к
нему зашел Саша Шатов, высокий плоский мужик, питерец, с бледным добрым лицом
несчастного мужа. Супруга ему попалась из стерв стерва - по рангу не ниже, чем
чемпионка северной столицы по этому виду спорта.
- Муртазин звонил из Гаваны - тебя уже продлили, все документы послом подписаны, - обрадовал он. - Трудно будет назад отыгрывать.
- Ладно, Саш, куда они денутся? Вот заявление - отсылай Муртазину. Принеси из холодильника бутылку - выпьем по такому грустному поводу.
- Моя опять скандал учинит. Полезет морду царапать.
- Врежь ей упреждающим прямым в подбородок. У меня такое было: напала с растопыренными когтями, когда я в меру, но изрядно поддавший завалил домой. Я сам не заметил, как она лежала на полу с задранным подолом.
Шатов пробыл часа два - вспоминали о войне, о его родных,
похороненных на Пискаревском кладбище в блокадные годы. И Саша, расслабленный
воспоминаниями и ромом, ушел в соседний подъезд на встречу с домашним
агрессором, слегка покачиваясь. Помалу пить он пока не научился.
А на улице бушевала тропическая гроза - с молниями, громами, шумным ливнем - и после дневного зноя, раскалившего бетонную коробку «касы», дышалось легко и свободно. Пока не прошила мозги мысль: а как там Кари? С ее нервами, головной болью, с растущим в животе плодом ... И голодным существованием. Открепила ли она здесь свою «либрету» - карточку - на получение продуктов в гаванском магазине? И если даже имеет право на это, есть ли у них с сестрой деньги, чтобы их выкупить?
Когда же закончится эта мука?.. ?Hasta pronto! - До
скорого! - так она написала в своем письме. А это обнадеживающее «pronto» растянулось уже на две недели ...
Снились прыжки в темноту после выстрелов в спину. Просыпался
несколько раз от трескучих разрядов грома - и снова прыгал в темноту, спасаясь
от мучительных мыслей о Кари.
***
В тот вечер он, хромая и шагов через двадцать
останавливаясь, доплелся до farmacia - аптеки -
купить лекарств и поливитаминов.
Беременная, обильно накрашенная аптекарша
поздоровалась с ним как старая знакомая, а белозубая молоденькая кассирша одарила
его такой призывной улыбкой, что «фармасия» показалась ему преддверием в рай.
Чтобы завтра не идти с Галей Андриановой на прием в
поликлинику, Симонов решил нанести незваный визит доктору Регаладо, главврачу,
- его дом был с аптекой рядом. Мысль, что Регаладо мог бы помочь ему и Карине в
их тупиковой ситуации, то и дело навещала его. Только он сомневался, можно ли
доверять маленькому косоглазому эскулапу. Да и ради чего врач будет рисковать
своим положением, семьей?.. Симонов и так втравил его в трипперную эпопею с
новосибирцем Смоляровым.
Дверь ему открыла восемнадцатилетняя толстушка - жена Регаладо, одетая в маечку и шорты. Глаза и нос у нее были красными, и она яростно сморкалась в розовое полотенце. Что ее мучило - аллергия или грипп - Симонов не стал спрашивать.
На него с любопытством уставилась полненькая девочка лет трех с длинными волосами, собранными в хвостик на затылке, и «дурмилонами» - золотыми крошечными шариками, поблескивающими на мочках ушей. А на оцинкованной банке из-под галет, величиной с ведро, перевернутой вверх дном и поставленной на стул, сидел полуторагодовалый малыш. Вокруг его хлопотал молодой парикмахер - подбривал виски, шею, а Регаладо, сидя в кресле-качалке, строил ему смешные рожицы, что-то болтал, совершая отвлекающий маневр.
В дополнение к этому святому семейству по каменному обширного зала расхаживали черная курица и серый петух, временами склевывая с пола нечто невидимое некуриным глазом. И временами замирали, прислушиваясь к своему внутреннему голосу или отдаленному призыву петуха.
Регаладо, не вставая с качалки, извеняюще развел
руками и попросил mujer - жену
- подать кофе. Симонов сел на плетеный стул в углу комнаты у журнального столика,
сделанного из толстого стекла, чувствуя себя чужим на этом празднике семейной
жизни.
Девочка потребовала, чтобы ее тоже постригли, и парикмахер,
усадив ее на банку, несколько минут изощрялся, имитируя стрижку и повторяя: «?Que linda, que linda, chica!»- Какая красивая девочка.
И Симонов вдруг затосковал: давно ли он так же возился
со своей дочкой? И что с ней сейчас?..
Наконец парикмахер, собрав свои инструменты в потрепанный
саквояж из крокодиловой кожи, ушел, похлопав Симонова по спине и пожав ему руку
влажной ладонью.
Регаладо ловко разбинтовал Симонову ногу, осмотрел ее
- рожистое воспаление шло на убыль, краснота преобразовалась в синюшность. Он
так же быстро и аккуратно наложил повязку с мазью, купленной Симоновым только
что в аптеке, и выписал новое лекарство. У кубинца явно не было настроения на
задушевный разговор.
Симонов поспешил уйти, сожалея, что подпортил людям
вечер своим появлением. И окончательно решил для себя: с Регаладо каши не сваришь.
Сапеги и Петрушко не было дома, и Симонов сел ужинать
один. Благо появился Игорь Седов, и они, выпив по паре порций рома, поели
тушеной говядины с жареными овощами и чаем. Попутно поведали друг другу по паре
любовных эпизодов, имевших место в их скитаниях на просторах родной страны.
Отказ «командора» от продления Игорь назвал глупостью.
А где-то в десять Симонов предложил прогуляться -
дойти до альберге и проверить, не приехала ли Карина. Хотя в это уже не верилось.
Ночь была бархотно-мягкой, не душной, с легким бризом,
двигавшим теплую массу воздуха, разбавленного ароматами цветущих деревьев и
трав, в сторону океана, обозначенного лишь смутными отсветами поднявшейся из-за
темных контуров гор луны.
- Ты зря паникуешь, командор, - гудел рядом в темноте Игорь. - Ну, родит - и что тебе? Не ты первый, не ты последний.
- Легко тебе пребывать в благодушии. А ее родители,
брат ... Все это чревато хреновыми последствиями.
В холе альберге перед телевизором сидели Мария и Максимо.
Кроме них, в освещенном тусклым бра зале вразброс застыли две парочки и
несколько одиноких мучач.
- А Барбарина
где? - спросил Симонов.
- Она с Кариной в комнате. Кари приехала, ты не знаешь? - просто, с легкой усмешкой, как будто ему ничего не было известно о страданиях Симонова, сказал Максимо по-русски.
У Симонова на мгновение остановилось сердце и поплыло перед глазами. Он не знал, радоваться ему или ждать неприятного сюрприза.
Мария поднялась со стула и неторопливо, демонстрируя неотразимость
своей фигуры - особенно голых, почти до аккуратных ягодиц, обтянутых черной
юбочкой, длинных точеных ног - удалилась позвать подруг. Через пару минут она
вернулась с Барбариной, улыбнулась советикам и села рядом с Максимо - смотреть
какую-то старую американскую мелодраму с титрами на испанском.
Барбарина принесла на большой тарелке крупный ананас,
разрезанный на тонкие доли. Симонов, Игорь и Барбарина вышли на улицу и сели за
столик под козырьком над входом в альберге. От заводского пруда, отделенного
отсюда дорогой и крутым откосом и полоской берега, заросшей пальмами и
кустарником, влажными волнами набегала ночная прохлада.
- А что с Кари, она выйдет? - вырвался у Симонова нетерпеливый вопрос.
Ожидание было невыносимо, а медлительность Карины представлялась оскорбительной и вызывающей глухое раздражение.
Лицо у Барбарины было непривычно озабоченным и замкнутым.
- Не знаю, - сказала она. - Подождем. Она еще не
здорова - голова, нервы.
Все эти штучки с головой, нервами Симонову казалось сентиментальной
игрой, затянувшейся паузой из дурной пьесы. А громкий смех и веселые голоса,
доносившиеся из комнат общежития и заглушавшие английскую речь по телевизору,
он невольно относил на свой счет: не очень-то по тебе скучали и спешили видеть,
дорогой папашка дочурки Машки!.. «Смеялись люди за стеной», - пришла на ум
строчка из евтушенковских стихов…
Ананас был на редкость душистым, сладким, сочным и приятно
пощипывал язык прохладной влагой. И в этом тоже как бы присутствовала издевке -
диссонанс между ощущениями и чувствами.
Барбарина печально рассказала о Карине - очень расплывчато, в общих чертах, не затрагивая главного, что особенно беспокоило Симонова. Из Гаваны она на два дня залетала в Сантьяго - повидать родных. А сегодня на последнем автобусе приехала в Моа и сразу упала на кровать - она очень слабая и ничего не хочет есть. Завтра с утра идет в больницу со своей историей болезни, привезенной из Гаваны.
Симонова немного утешало то, что Барбарина говорила по-русски, и Седов, едва притронувшийся к ананасу, не очень скучал. Беспокоил вопрос: неужели мать, рожавшая не меньше пяти раз, не заметила, что ее дочь беременна?..
Наконец она появилась. И застыла в проеме двери на несколько мгновений - без обычной своей мягкой и чуть лукавой улыбки - напряженная и чем-то жалкая, потерянная. А белая кофта навыпуск, похожая на мужскую рубашку, резко контрастировала с темно-коричневой бледностью. Эта бледность, как ни странно, просвечивала сквозь темную кожу ее похудевшего и помолодевшего лица.
«?Que tal?» - Как
дела? - поздоровалась она так, словно виделась со всеми минут десять назад. И
ни на ком в отдельности не задерживая усталого взгляда. Но и это - , может
быть, вынужденное - безразличие к своей персоне Симонов воспринял болезненно:
не такой представлялась ему встреча после двух месяцев мучительных ожиданий,
тревог, сомнений и предчувствий близкого краха.
Он приподнялся, чтобы шагнуть ей навстречу, но Карина
остановила его движением бровей и села не рядом с ним, а между Игорем и Барбариной.
Максимо и Мария оторвались от телевизора и со своими стульями пришли к круглому
столу. Барбарина сказала, что хочет сварить кофе, и скрылась в общежитии.
Максимо от кофе отказался - у него снова расшалились нервы.
И потом - в ожидании кофе - сидели в каком-то оцепенелом
молчании, глядя на Карину, словно ее видели впервые. Или хотели услышать от нее
объяснение долгого отсутствия. А Симонов молчал из нежелания произнести
фальшивую чушь, не соответствующую душевному состоянию. Его немного знобило:
«эрисипела» к вечеру давала о себе знать и у него поднималась температура. Или
дрожь появилась от волнения и недовольства собой.
Было очевидно одно: в Гаване она не сделала главного,
и их положение усугубилось только к худшему.
- ?Y por que me miren asi? - наконец
произнесла Кари, улыбнувшись краешками ненакрашенных губ. - Что вы на меня так
смотрите?
- Давно не видели нашу учительницу английского? - сказал
Симонов на английском. И на испанском: - ?Сomo estas? - Как себя
чувствуешь?
- Reqular, -
сухо сказала она. - Как всегда, средне.
За кофе разговор тоже тянулся вяло. Половина ананаса -
Барбарина сказала, что Кари привезла его из Сантьяго, - тоже осталось
нетронутой.
Максимо пожаловался, что завод снова не выполняет план
и скоро должна приехать делегация из Гаваны с двумя министрами металлургии во
главе - советским и кубинским. После этого, как всегда, ожидаются кадровые
перестановки.
А на карьере, где Максимо был главным инженером, как
назло, сломался экскаватор и вышла из строя одна из двух щековых дробилок. Строительство
полутора километрового транспортера, который должен подавать руду из карьера в
дробильно-сортировочный цех, приостановлено на неопределенное время из-за банкротства
испанской подрядной фирмы. Из-за частых поломок экскаваторов, бульдозеров и
самосвалов завод лихорадит, и помогут ли тут визиты министров - одному Богу
известно.
Завтра Максимо надо рано вставать - мчаться на «мину»
- в карьер. «Поэтому простите, мы удаляемся». И Максимо, как всегда, обняв свою
молчаливую писаную красавицу за плечи, увел ее в свое теплое гнездышко.
После этого компания окончательно заскучала. Барбарина
и Игорь - по-видимому из желания дать возможность Симонову и Карине побыть
наедине - сказали, что хотят посмотреть телевизор. И, забрав свои стулья, ушли
в холл, откуда доносилось бормотание с экрана на английском, перебиваемое
громким голосом Барбарины: она переводила титры с испанского на русский для Седова.
Симонов пересел на стул рядом с Кариной, спиной к
двери в холл. Ему открылся вид на скудно освещенную улицу, на световой купол в
звездном небе над заводом за прудом, на красные огни недавно построенной ретрансляционной
металлической телевышки с приемной тарелкой и приглушенный свет в окнах аптеки.
Все как у Блока – «ночь, улица, фонарь, аптека», - про себя усмехнулся он.
- You are leaving soon. - Ты скоро
уезжаешь, - сказала Кари утвердительно, снова удивив его своей проницательностью.
Именно об этом подумал он, вспомнив
блоковские строки. И попутно о том, что стихи чем-то похожи на математические
формулы: в них можно подставлять разные жизненные ситуации и получать готовый
ответ. Не прямой, но ответ.
- Пока еще не решено, - покривил он душой. Как ему показалось, только ради нее. - По контракту - через два месяца, но возможно и продление. А у тебя как дела?
- Плохо. В Гаване не оказалось никого, кто бы мог помочь.
- А сестра. Она же обещала все сделать.
- Не смогла. Врачи боятся - из-за моих нервов, печени,
почек, всего.
- Ладно, мы можем обо всем поговорить у меня.
- Нет, сегодня я не могу прийти к тебе. Я себя очень плохо чувствую. Завтра, если мне станет лучше. Не обижайся, но я действительно не могу.
И потом она стала говорить что-то бессвязное на
испанском. Или просто он не все понимал. И очень часто повторяла фразу: «?Que extrano!» - Как
странно.
Что ей казалось странным? - это лунная ночь, ее приезд
или сам Симонов - он так и не понял.
***
А дома не давал заснуть Иван - дверь в его комнату была закрыта, но оттуда доносились стоны: всякий раз, когда он перебирал сверх нормы, разведчика мучили кошмары. А может, больная совесть?…
Не выдержав, Симонов закурил и вышел на балкон - посмотреть на лунную панораму от застывших в торжественном молчании гор, так похожих своими очертаниями на правобережные енисейские - там, в Красноярске. На огни политехнического института и лагеря заключенных со спящими в нем убийцами и педерастами, и старого Моа, аэропорта с посадочной полосой, мангры и спокойно дышащего необъятной лунной грудью океана. На лучи прожекторов, ощупывавших небо над морским портом.
Скоро все это исчезнет из его жизни - и горы, и город, и океан, и даже звездное небо и луна будут видеться другими с другого полушария, широты и долготы. И уйдет из его жизни Карина - останется лишь постепенно тающий во времени след гаснущей кометы.
Она называет себя Пенелопой.
Но он не Одиссей - и ему никогда уже не вернуться на эту Итаку.