Лишь на четвертые сутки Казанов приступил к претворению в реальные очертания гениальные предначертания великого батальонного эскулапа. К этому времени Маслов заготовил для него необходимые бумажки, включая даже фальшивые смертоносные анализы крови и кала, якобы проведенные в лаборатории дивизионного медсанбата. Для этого Коля запасся необходимыми образцами и пустыми лабораторными бланками: пиши на них по шаблону все, что угодно. Взамен Казанов преподнес благодетелю две бутылки «кристалла» – аналога русской водки.
Постарался и кадетский брат Юра Суханов. Довел до кондиции мотоцикл для возвращения в Дальний, заправив его горючим и подкачав шины. Сказал, что почистил свечи, отрегулировал зажигание и довел плотность электролита в аккумуляторе до оптимума. Он же занял Антону миллион юаней до очередной получки, ждущей его выздоровления в кассе финчасти полка.
Люба его быстрому возвращению не удивилась. Но вечером долго плакала: пришло длинное письмо из Казахстана от падчерицы Гали о невыносимой жизни на степной целине и болезни ее грудного ребенка.
Утром он попросил Любу проводить его до площади перед железнодорожным вокзалом, чтобы она объяснила извозчику, как доехать до госпиталя и договорилась об оплате за эту прогулку «на лихаче». Она выбрала белого упитанного мула, запряженного в элегантный тарантас на рессорах с откидным верхом. Управлял им опрятный с виду китаец средних лет, одетый в светло-синем чжифу и белые кеды. Он запросил двадцать тысяч юаней, но Люба, резко отвернулась от него и решительно направилась к другому экипажу. Возница с испуганным лицом догнал ее и придержал за рукав белой кофточки.
Видишь, какие эти манзы? – презрительно возмутилась она. – Не будешь рядиться – в два-три раза тебя объегорят. Уже за двенадцать тысяч согласен.
Казанову почему-то стало стыдно, и он, чмокнув ее в щеку, запрыгнул на сидение.
– Спасибо тебе, Любочка! На долечивание уйдет недели две, так что увидимся где-то в середине августа.
– Буду ждать. К тому времени у меня все наладится, и отметим наше выздоровление на русский манер. Я тебе от Доры позабыла письмо показать: их заткнули на целине в такую дыру, что не приведи Господи!..
***
Дворкин появление Казанова встретил с подчеркнутым безразличием. Не учинял допроса – продолжил лечение, как будто оно и не прерывалось. Или только начиналось: с клизмы, ректороманоскопии – на этот раз с печалью сдержанной, без смеха и слез. Автомобилист и покоритель слабого пола Иван уже выписался, Антона положили в другую палату. Время он убивал бесконечным чтением и прогулками по двору, во избежание обмена заразой разбитому на три секции: гепатитную, дизентерийную, энцефалитную.
Так что вторичное пребывание в переполненном зловредными микробами и бактериями госпитале не запомнилось бы ничем, если бы не новая медсестра Лира Салиховна, высокая быстроглазая смуглая татарка лет двадцати пяти с роскошными густыми черными волосами, вызывающе вздернутым носом и припухлыми губами, созданными всемилостивым аллахом для поцелуев.
Казанов поинтересовался, получая на сестринском посту из ее узкой ладони пилюли, уж не землячка ли она. Попал в точку. И сразу возник обмен первичной информацией. Лира тоже из Татарстана, из камского города Елабуга, – это всего-то километрах в шестидесяти от Мамадыша. В этом вятском городишке жил Антон, пока – за восемь месяцев до окончания Великой Отечественной – не поступил в Казанское суворовское училище. В те же годы Лира ютилась в полуподвальной комнате у бездетной тетки, вдовы фронтовика, тоже в Казани – получала специальность в медицинском училище и работала в детской поликлинике на улице Бутлерова. Вышла замуж за лейтенанта-танкиста и оказалась с ним и двухлетней дочкой прошлой осенью в Дальнем. И вот случайно повезло с работой. Сами понимаете, что перебиваться втроем на одну лейтенантскую зарплату не просто: все уходит на еду. А в здешних магазинах столько тряпок и всякого добра, какого в Союзе и во сне не виделось. И так хочется прибарахлиться!.. Из-за этой работы она не поехала с мужем и дочкой в отпуск – он повез ее в Альметьевск к своим родителям, чтобы на год или меньше, пока нашу армию выводят из Китая, оставить девочку с ними.
Со знакомства с Лирой Казанов перестал чувствовать себя одиноким – ждал её дежурства, как праздника. Просто встретиться, вспомнить о Казани, Волге и Каме – Антон родился всего в двенадцати километрах от этой широкой спокойной и рыбной реки.
Объединила земляков и общая неприязнь к майору Дворкину. Оказывается, ректологу нравилось заглядывать сквозь очки и трубу не только в прямую кишку пациентов. С первого дня майор стал проявлять к медсестре повышенные знаки внимания и явно нервничал, когда она делала вид, что не замечает его неуклюжих попыток вызвать в ней ответные чувства.
– И что этому вонючему старому козлу от меня надо? – жаловалась она Антону – молодому козлику, который хотел от нее того же, что и старый. Но до времени терпел с переходом к решительному наступлению, чтобы не спугнуть очарования этих тихих дневных и вечерних бесед о прелестях их малой родины. Руководствуясь каким-то природным инстинктом охотника, он незаметно прокрадывался в душу красивой землячки, глядя ей в ее карие, восточного разреза, глаза и читая небольшими порциями то блоковские, то есенинские, то лермонтовские стихи. И как-то сама собой ее горячая кисть оказалась в его ладони – Лира не отдернула руки, и он поднес ее к своим губам.
Произошло это через неделю после их знакомства, в начале ее ночного дежурства у открытого окна, под мерный шум субтропического дождя, падающего в заросли белых акаций и сакур. Это напомнило ему о Хэкоу, Ли Сими, вызвав грустную мысль, что в жизни многое повторяется, превращаясь в быстро угасающее воспоминание.
– Можно я приду к тебе после отбоя? – с неуверенной мольбой посмотрел он Лире в ее подернутые влагой глаза, стараясь передать взглядом любовь и призыв к положительному ответу.
– Только не сразу, – помедлив с ответом, прошептала она. – Жди, когда я приоткрою дверь в палату и махну рукой.
«Отмашки», лежа с открытыми глазами в палате с потушенным светом, пришлось ждать мучительно долго. Даже прокралось сомнение, не стал ли он жертвой коварного розыгрыша веселой татарки. Однако и заснуть не мог – сильное возбужденье словно сжигало его изнутри.
И вдруг, совсем как у Блока: «Не стучал я – сама отворила неприступные двери она»!.. После исчезновения сестры в дверном просвете он помедлил, прислушиваясь к дыханию пятерых однопалатников, осторожно встал с постели, нащупал ступнями тапочки и выскользнул в коридор, освещенный одним дежурным светильником над спуском по лестнице. А Лира белела в самом конце – на фоне окна, обращенного к размытому дождем свету уличного фонаря.
Она не стала ждать его приближения – скрылась в проходе на боковую лестницу и заставила слегка вздрогнуть, когда набросилась на него из темноты и повисла на шее. Такого бешеного темперамента он не ожидал – она страстно целовала и трепала ему ладонями волосы, то ли забавляясь, то ли действительно влюбилась в него без памяти. Он чувствовал под ладонями ее бьющееся, словно у рыбы, гибкое, наэлектризованное нетерпением тело и отвечал беспорядочными поцелуями и утробным мычанием в ожидании – и что же будет дальше?.. А дальше она потянула его за руку на лестницу, в темноте они поднялись на третий этаж, из коридорного полусумрака заскочили в какую-то комнату и, обмениваясь междометиями, скинули с себя одежду.
Потом Лира потянула его в дальний угол и, падая навзничь на пол, увлекла лечь на себя. Коленами и голенями он почувствовал, что легли они на что-то мягкое. От перенесенного потрясения сеанс любви получился продолжительным и разнообразным по форме и содержанию. А ведь в это время, подумалось ему, кто-то тщетно ждал от сестрички милосердной медицинской помощи.
После завершения физиологической прелюдии очередного эпизода из перипетий Казанова Лира разъяснила его духовную подоплеку:
– Мне до тебя, Антон, никто стихов не рассказывал, а у тебя получается, как будто ты их написал специально для меня. И так хочется для тебя тоже что-то хорошее!.. С Ренатом, мужем, у нас этого нет. Он из деревни, учился в татарской школе. До сих пор по-русски с акцентом говорит. И просит меня с ним и с дочкой на татарском общаться. А я уже давно говорю и думаю на русском.
И вдруг звонко рассмеялась:
– Вот вернется – заставлю его стихи наизусть учить и мне рассказывать. Я ведь Лира – источник стихов и вдохновения!..
В темной духоте своей палаты на Казанова, как это часто случалось даже, казалось бы, и после счастливых мгновений, навалилась депрессия с осознанием собственного ничтожества, неспособности настроить себя на что-то значимое, что бы спасло его от пессимизма. А опыт последних любовных связей с Настей и Лирой вызывал отвращение к женитьбе. Женам хочется ласки, любовной лирики. А женишься, обворожив избранницу стихами, – и она обвинит тебя в непрактичности, быстро начнут её раздражать ласки и стихи, и она предпочтут тебя молчаливой горилле, превратив в рогоносца.
***
И снова жизнь надсмеялась над его дилетантской философией. В оставшиеся на долечивание дни Лира выходила на ночные дежурства дважды, и он посвящал ей свою лиру вдохновенно на том же ложе – стихами классиков и собственного сочинения. Ректолог Дворкин на приемах в присутствии Лиры заподозрил, как показалось Казанову, свою медсестру в неравнодушном отношении к ненавистному пациенту. Однако что он мог поделать? Да и было уже поздно…
После выписки он пожил у Любы семейной жизнью три ночи. Мария действительно уехала в Австралию, и комната ее пока пустовала. В один из солнечных дней Казанов съездил в Хэкоу на автобусе, зашел в санаторий, спросил у незнакомой санитарки, где Ли Сими. Ответа не получил – китаянка убежала от него с непонятным смехом.
На этот раз он заехал в полк, получил деньги, а документы в строевую часть сдавать не стал из опасения встречи с въедливым подполковником Бустани. Заглянул к Коле Кимичеву узнать, вернулся ли он, как намеревался, с женой.
– Нет, Антон, не женился! И еще долго не буду. Ну их всех на…! – мрачно отмахнулся Коля. Непривычно неопрятный; он зарос редкой щетиной и отпустил светлые усики. – За два месяца до моего приезда вышла за геолога и смоталась куда-то на Север. И черт с ней!.. Пить будешь?.. Ах, тебе нельзя! А я налью…
В комнате не стало прежнего порядка. На столе вокруг начатой бутылки «синьхуа» валялись надкушенные яблоки и скорлупа и россыпь целых земляных орехов. Кимичев налил треть стакана, выпил, не поморщившись, и сообщил последнюю новость:
– Мотоцикл я тоже не привез: зачем он мне, если нас в Союз выводят? На старом поезжу…