Казанову повезло – он успел на автобус до Хэкоу перед самым отходом. И даже позавтракал в санатории, заскочив в столовую, когда ее почти все покинули.
После завтрака пошел в палату №6 переодеться. Там курил у открытого окна ее староста, капитан Павлюхин. Он тоже успокоил Антона: его отсутствие после отбоя он закамуфлировал, положив на кровать самовольщика под простыню пару скатанных в валики одеял и вещички из своего и Антона гардероба.
– Добрая медсестра в палату после отбоя, когда свет погасили, заглядывала – а ты лежишь, как живой, только не дышишь и не шевелишься. Имей в виду, лейтенант, я как староста за такие фокусы многим рискую, так что постарайся не смываться в ночные самоволки к эмигрантке. И у этой китаяночки, Люськи, ты тоже на контроле: утром в палату заглядывала не на меня же посмотреть. Ты ее пока не успел оприходовать?
– Что вы, товарищ капитан? Не переоцениваете мои способности!
– Не хитри! Ты из молодых, да ранних со стоячим. В «Киев» не хочешь прогуляться? Нет? Найду тогда другого собутыльника. Пока, кадет!
Капитан ушел. Антон занял его место у окна, присев на узкий подоконник. Солнце с каждым днем набирало силу – его свет слепил, и деревья сакуры, белой сирени, цветы на клумбе радовались теплу, источая аромат в прозрачный воздух, увлажненный утренним бризом с невидимого отсюда моря.
Как это не редко случалось с ним в минуты одиночества, Казанова посещали мысли о самом себе как о постороннем человеке. На этот раз его размышления приняли непривычно тяжелые формы раскаяния, самооправдания или самообмана.
Раньше мысль о превращении права на свободу в обязанность ее ограничения ради добра и справедливости ему не приходила в голову. Но и не желать обладания женщиной для него означало отказаться от самого себя и притворяться импотентом, фальшивым скромником. Эмигрантка Люба, по сути, взяла его в оборот, едва увидев, и овладела им. В отношении китаянки он тоже не совершал насилия. Отношения с кладовщицей Люськой, доставшейся ему от старшины-сверхсрочника, можно назвать взаимным удовлетворением плотских потребностей. Красавица Лидия Закамская снизошла до него, как до потерявшего голову мальчика, и позволила слегка прикоснуться к ней, усталой и разочарованной в жизни. Остается одна казанская Таня Осипова – его первая и, может быть, последняя настоящая любовь. Только что он для нее значит? – вопрос без ответа. Скорее потому, что он боится его ей задать.
Вот и попробуй разобраться, кто ты больше – эгоист или альтруист? Никто не поможет тебе в этом – ты бесконечно одинок. Даже самые близкие друзья, как Боб Динков, Джим Костян или Дима Орловский, не понимали тебя. Как и ты – их. И, в общем-то, не пытался особо лезть в душу, довольствуясь тем, что слышал от них и о них, видел и чувствовал рядом с ними.
О девушках и женщинах нечего и говорить: они лишь тени, дополненные твоим
воображением и одушевленные твоим желанием обладания. Ты путаешь любовь с
похотливостью, не желая отказаться от телесного эгоизма во имя духовного
самоотречения. Уж очень буквально ты воспринял реплику защитника разумного
эгоизма Чернышевского: жертва – сапоги
всмятку.
В дверь заглянула Ли Сими как-то странно, прикрыв ладонью правый глаз. Увидела
его, пискнула – и сразу исчезла. Казанов соскочил с подоконника с намерением
догнать ее, но вовремя спохватился: ну, догонит – и что толку? Все равно
поговорить с ней, как с немой, не сможет… Да и стоит ли продолжать?.. Как точно,
словно им написано, эту ситуации выражают есенинские строки: «Этот пыл не называй судьбою, легкодумна вспыльчивая связь, – как случайно
встретился с тобою, улыбнусь спокойно, разойдясь». Походит и на чеховскую
«Чайку»: на берегу моря живет девушка, вольная и свободная, как чайка. Пришел
ты, охотник, – и походя, от скуки, погубил
чайку… Мало ли, вдруг Ли Сими после его отъезда взберется на скалу и бросится в
море, как та гейша в Кошегаврах из-за японского офицера? Оставит прощальную
записку, написанную иероглифами, и родится в Тучензах новая легенда – о русском
лейтенанте и Ли Сими. Только он об этом никогда не узнает…
Напрасно ты отказался от предложения Павлюхина пойти в «Киев»? Эта ханжовня находится в той же деревне, где, наверное, родилась и живет Ли Сими. Она вряд ли сильно отличается от поселения, где его третья рота до сих пор, пожалуй, несет службу на заставе. Такие же фанзы с постоянно – и зимой и летом – распахнутыми дверьми и окнами, с каменными нарами – канами – для сна всей семьи. Отец ее, а может, и братья, – рыбаки. У них есть свои юли-юли или шхуна. В тихую погоду они на рассвете уходят в море с рыболовными принадлежностями, и вечером возвращаются с уловом. А женщины – и Ли Сими с ними, когда свободна от смены в санатории, – тоже в часы отлива собирает с обнаженных сырых камней океанского дна моллюсков и водоросли. Или тяпает мотыгой на хлопковом или арахисовом поле, как все деревенские китаянки… Смог ли бы и ты, КазановА., жить такой же жизнью, если допустить, что ты женишься на Ли Сими и останешься с ней в Китае навсегда?..
Ну, браток, что-то далеко тебя заносят маниловские мечтания. Ли Сими сегодня дежурит, но что-то не появляется для уборки их палаты. Ни она, ни ее страшненькая подружка. Любопытно, почему она так испугалась и скрылась от него?
Ответ на этот вопрос он получил только к обеду, когда возвращался, разморенный и безразличный ко всему на свете, с пляжа с полотенцем, наброшенном на плечо. Море стало заметно теплее, и он несколько раз заплывал далеко от берега. Потом согревался на горячем песке, перемешанном с галькой, уткнувшись носом в подставленные под лицо кисти, и чувствуя, как солнечные лучи стягивают кожу и на ней выступает морская соль. Утомление и недосыпание в предыдущую ночь наполнили тело ватной податливостью, а мозг не мог удержать ни одного впечатления или породить отчетливую мысль.
Он вышел с узкой аллеи из-за зарослей сакуры к крыльцу санатория, и увидел Ли Сими. Увлеченная бойким разговором с подружкой, торчащей острой черной головкой из открытого окна дежурной комнаты, она не сразу увидела его. А когда они встретились взглядом, Ли отпрыгнула к распахнутой двери с испугом, как от фантома, упавшего с неба. И со смехом, похожим на всхлипывание, прикрыла, как и утром, ладонью левый глаз и упорхнула в дверь. Ему оставалось только засмеяться ей вслед. Так вот что она хотела скрыть от него! На ее верхнее веко, в окружении длинных ресниц, уселся крупный красный ячмень, частично прикрыв черное яблоко.
Такую же игру в прятки Ли Сими продолжала весь день и через день, когда она вышла на очередное дежурство. Вот уж точно, думал он, счастливые не то, что часов, но и дней не наблюдают. Еще через сутки, в пятницу, Казанов прошел заключительное медицинское, обследование, получил документы на выписку, подтверждающие, что он сильно укрепил свое здоровье, забрал чемодан из камеры хранения, сложил в него скарб – туалетные и бритвенные принадлежности – из прикроватной тумбочки, сердечно распрощался с товарищами по палате. И вынужденный одеться в лейтенантскую форму – брюки на выпуск, китель и фуражку – по случаю прощального напутственного разговора с подполковником, занудным начальником отделения, он после беседы, с грустной думой о Ли Сими, вышел из санатория в парк – отправиться на автобусную остановку. Сегодня по графику было дежурство Ли, но он ее не видел и посчитал, что, наверное, ячмень сделал ее нетрудоспособной, и она на бюллетене. У его двоюродной сестренки Веры, круглой сироты, жившей в их семье всю войну, из-за авитаминоза ячмени выскакивали иной раз на обоих глазах чуть ли не каждый месяц, и он привык к их виду с восьми лет. А тут из-за пустячного пупыря, как бы с иронией отметил Маяковский, любовная лодка разбилась о быт…
И все же Ли Сими появилась, как всегда неожиданно, из густой тени боковой аллеи и кинулась к нему. Он поставил чемодан и сделал шаг навстречу, но она увернулась и с плачем побежала туда же, куда направлялся и он – к лестнице, которая вела сквозь заросли по спуску к деревне, и к автобусу за ней. Он огляделся – аллея с молодыми сакурами по краям была пустой. Взяв фибровый, побывавший с ним уже во многих местах чемодан – от Тученз, Ляцзеданя, Дальнего, Артура, Уссурийска и обратно, – он не побежал, лишь негромко, вполголоса, позвал:
– Ли Сими, стой! Подожди, Ли Сими!
Она приостановилась перед спуском
по лестнице, не оглядываясь, прижав руки к груди, – такая крошечная, жалкая в
белом медицинском халате с темными змеями кос почти до пояса между заостренно
торчащими лопатками. Солнечные блики переливались на узенькой спине китаянки,
словно высвечивая ее горе. Прилив острой жалости и безысходности от
совершенного им вот так, походя, зла стеснил ему дыхание, ком подкатил к горлу.
Он тоже остановился, словно в ожидании некого чуда, с сознанием своей полной
беспомощности. Сделал шаг, но она, услышав шуршание кирпичной крошки, усыпавшей
аллею, под его ногами, побежала вниз по лестнице, иногда задевая головой свисающие
из-за перил ветви субтропических кустов. Она напоминала
ему синицу, случайно влетевшую в открытую форточку, клюнувшую несколько
зернышек и теперь мечущуюся в замкнутом пространстве в поисках выхода, рискуя
разбиться о стены и холодные стекла.
Из-за чемодана он был вынужден спускаться по узкой крутой лестнице боком, и не мог нагнать ее, пока она сама не замерла на маленькой площадке в ожидании, повернувшись к нему лицом. На глазу с ячменем у нее белела марлевая повязка. Казанов остановился перед девушкой с этим дурацким чемоданом. Не найдя места, куда поставить, он перекинул его через перила и втиснул между кустов. Ли Сими прижалась лицом к его груди и зарыдала. Он с усилием приподнял ее голову и стал целовать мокрое от слез лицо, а она вдруг обмякла, и он испугался, что Ли теряет сознание. Нет, слава Богу, она пришла в себя, прижалась к нему, обхватив его за перетянутую талию и вцепившись руками за ремень портупеи. Он принялся страстно уверять ее, что скоро обязательно приедет и они увидятся. А она безутешно плакала, отрицательно мотая головой, и он был уверен, что она понимает каждое его слово. Так искренне при расставании с ним не плакала еще ни одна девушка. Даже татарка Соня Асатова, вспомнил он некстати, когда прощалась с ним в Казани, – она любила его долго и безнадежно. А на втором курсе пехотного сестра прислала ему письмо: Соня не смогла поступить в пединститут, уехала по вербовке в Архангельскую область на лесозаготовки и там вышла замуж за лесовоза или лесоруба.
Снизу послышались шаги и грубый мужской разговор. Ли Сими рванулась из его объятий и с плачем побежала вверх по лестнице, ни разу не оглянувшись. Догонять ее было бессмысленно: рассказ о погубленной чайке дописан, и твой удел – катиться дальше, вниз. Вместе с пустым фибровым чемоданом и еще более пустой душой.