Однако сначала следовало вернуть долги Володе Федотову и Леруну Гайнуллину.
Свою поездку из Хэкоу в Порт-Артур он оттягивал из-за нежелания увидеться с
Володиной женой. От одного вида растолстевшей адмиральской дочки им овладевала
депрессия, напоминая об известном чеховском предупреждении: женитьба – шаг
серьезный.
И все же женщины действительно непредсказуемы: Лида встретила Казанова с не меньшим радушием, чем Володя. Он отметил, что улыбка, открывающая великолепные перламутровые зубы, ее необычайно красит. Вскоре перемена в Лидином имидже нашла простое объяснение: Володя навсегда отказался от выпивки и курева почти полмесяца назад – с Дня Победы. Поскольку Лида такого страшного обета не давала, то за скромным столом Антон чокнулся стаканом с коньяком с ней. А вся беседа с супругами свелась к обсуждению их грандиозных планов на будущее. Володя поступает в политехнический институт. Пока не решил – на дневной или вечерний факультет. Лиде отец уже подыскал хорошую работу по специальности. Скоро они обнимут сыночка и родителей. А если Антону доведется посетить славный город на Неве – милости просим в наш гостеприимный дом.
Володя приготовил для Антона приятный сюрприз. Когда они на какое-то время оказались одни, и Казанов протянул ему деньги, Федотов засмеялся и скомандовал:
– Спрячь немедленно! Во-первых, как я могу признаться Лидке, что у меня была заначка. А без нее мне их тратить не на что. И, во-вторых, в Артуре, в связи с уходом наших, открылся китайский магазин подержанных вещей. Мы туда толкнули все, что только он принял, и накупили всякого новья – не знаем, как его допрем до Питера. Мне одежды на все студенческие годы хватит. Да и Лидке тоже, если в моде новая Октябрьская революция в Питере не гавкнет. А тебе еще тут долго с эмигрантками, китаянками нести непосильные расходы. Только триппер на конец не навари!.. Я, кстати, с Феликсом Голубицким пару раз виделся – оригинальный парень! И поговорить, и посмеяться с ним – одно удовольствие!..
– Мне бы тоже с ним хотелось встретиться, но некогда. Надо еще в Дальнем с
моим однокашником по суворовскому встретиться и в санаторий вовремя успеть. Ты
угадал: у меня там китаянка из обслуги появилась. Расходов никаких, зато любовь,
как в русско-китайской народной сказке! И как в строю – все молча, никаких
разговоров.
– И я бы так хотел! Но от Лидки разве слевачишь?..
Встреча с Леруном Гайнуллиным была еще короче: он уезжал на стрельбище –
командовать оцеплением и переодевался в полевую форму. Признался, что не верил
в возвращение долга да еще в такие короткие сроки. Скоро их часть выводят в
Союз, а оттуда – в Восточную Германию, в ГДР. Он уже заполнил документы на
службу в оккупационных войсках и был этим предельно доволен.
– Но я ведь, Антон, казанский, ты тоже, – прошлепал он своими сочными губами. – Там уж, думаю, обязательно встретимся! А Юрка Брусилов, артист, отказался в Германию ехать. Хочет в Союзе, в другой части, создать драматический кружок и поставить «Оптимистическую трагедию». Здесь, говорит, его не поняли и губят его бессмертный талант. Он всегда по пьяне жалуется на тяжкую долю актера и режиссера.
Выйдя через КПП из гайнуллинской бригады, Казанов остановился и погрузился в тяжкое раздумье: поехать в Хэкоу или остаться на ночь в Дальнем, у Любы?.. Тем более что сегодня их палату будет проверять Добрая медсестра, значит, опасность объяснения с занудным начальником отделения близка к нулю. Танкисты Павлюхин и Тагиров, артиллерист Вершинин – с суши, а капитан третьего ранга Александр Иванович – с моря его прикроют.
На часах шесть. Возможно, Люба уже дома или на пути к нему… Жребий брошен, осталось пересечь Рубикон.
Надо отдать долг и ей, желанной…
***
Безумной радости при появлении Антона она не выразила. После формального поцелуя посадила его рядом на кушетку и, глядя в стену, словно продолжила начатый с кем-то до него полный отчаяния и бессилия монолог:
– Нет, это не страна, а исчадие ада! Уже пятнадцать лет, с тридцать девятого года, творится черт знает что! Китайцы, японцы, советские. И чем дальше – тем страшнее. Живем впотьмах, как подопытные кролики, не зная, куда бежать. Сегодня слышу: в советском консульстве надо снова проходить перерегистрацию – какую-то анкету заполнять с тысячей каверзных вопросов. Стоять там в очереди раз десять Знакомая в Харбин переезжает – там ее мужу работа нашлась, так мебель чуринскую дорогую увезти не может. Перевоз на поезде стоит больше, чем сама мебель. На каждый предмет нужен специальный ящик. А эти ящики грузчики бросают так, что в Харбин дойдут одни щепки. Продавать вещи частным лицам эмигрантам запрещено. Государственные скупочные за мебель дают гроши, выгоднее в печке сжечь. То же и мне предстоит при отъезде из Харбина в Австралию или Америку. У нас там мебель из дуба, антикварная, на века. Даже подарить некому, придется бросать… А в Союз разрешают вывозить все. Да еще и подъемные дают. Но и жилье не гарантируют. Куда ее ставить? Не в комодах же зимовать! В Харбине осталось меньше пятой части прежнего русского населения. А поезда в Союз, на целину, отвозят все новые толпы доверчивых дураков. Потом пишут, как в казахстанской степи роют к зиме землянки и рыщут по пастбищам в поисках коровьих лепешек для отопления. Неужели для этого они, жившие пусть не богато, но в достатке, приехали на Родину?.. Почти сорок лет прошло. И чего вы добились? Счастья и процветания на коровьих лепешках на кладбище миллионов невинных жертв? Что ты молчишь, любимый? Скажи мне что-нибудь – местные, с кем ты познакомился, тебя за умного принимают.
Наверное, она нуждалась в утешении, сочувствии, в каких-то особых словах, какие вряд ли существовали на свете. Может, посоветовать ей сходить в церковь, но их, говорят, в Дальнем все закрыли, священников арестовали и отправили в Союз на лесоповал.
– Даже если это и так, – сказал он, испытывая скуку от собственной беспомощности, отсутствия контраргументов и бесполезности этого разговора, – то что мы в силах изменить? Только душу бередить и становится злее и несчастней. Для себя ты решила – в Союз не ехать, отговаривать тебя я не собираюсь. Я же другой жизни не знал, как колхоз, война, голод, холод. Повезло – попал в суворовское, стал офицером. Для кого-то это недостижимая мечта, а для меня военная служба – хуже каторги. Сама говоришь: большинство харбинцев уже живут в других странах. И ты уедешь к своим родственникам. Я тебе ничем не помогу… Давай поужинаем и ляжем спать. Мне утром надо к завтраку в Хэкоу поспеть.
Люба, отвернув от него голову, плакала, и он не решался положить руку на ее вздрагивающие под белой блузкой плечи. Тихо, едва касаясь, погладил ее густые седые волосы. Гора за окном под вечерним блеклым небом казалась живым существом, слушающим и наблюдающим за ними.
– Есть еще одна новость, – передернула Люба плечами, словно стряхивая с себя надоевший груз. – Возможно, в августе мы с Наташкой насовсем уедем в Харбин. В Дальнем последнюю русскую школу закрывают для местных, ей будет негде учиться. А в школу для советских детей местных не принимают. Хотя по паспорту я числюсь советской гражданкой. Наши дети на ваших дурно влияют: не матерятся, не пьют, не курят. Наши девочки не позволяют офицерским сынкам хватать их за интимные места. Я тебе не рассказывала, как меня к директору зимой вызывали?
– Зимой мы не были знакомы.
У него на языке вертелось добавить, что тогда у Наташи был другой папочка –
Салман из Дафаньшеня. Не рискнул. Разговор шел нешуточный.
– Наташу один старшеклассник в коридоре за грудь схватил. А у нее в руке была деревянная указка – она ему плечо до крови проткнула и отхлестала. Его в военный госпиталь отвезли, перевязали. Наташа мне, конечно, все рассказала. Это другие ребята видели. На другой день, не дожидаясь вызова, прихожу к директору – у него в кабинете отец полковник и его жена, миловидная женщина, со вкусом одетая. Директор – тоже советский, приехал из Союза по вербовке. Не стану рассказывать подробно, только меня полковник и его жена удивили: пообещали с сыночка шкуру содрать. Просто порядочные люди. И сынок стал как шелковый – Наташку на версту обходил… – И уже с игривым вызовом спросила: – Ну и как ты относишься к тому, что мы уедем?
– А что я могу поделать? – пожал плечами Антон, радуясь перемене ее
настроения.
– Как что? – жениться на мне! И никаких проблем.
– Закавыки возникнут, как только мы заикнемся об этом. Меня-то мигом выкинут из Китая… И что, после регистрации ты согласна уехать со мной в Союз?
– Конечно! И не только с тобой, а с Наташкой и Борькой. Сразу ответа не
требую, время еще есть. Подумай с недельку – и подадим заявление в советское консульство.
Пусть тогда они думают.
Оба засмеялись и скрепили предварительную договоренность поцелуем.
Утром Люба ревниво заметила, расчесывая гребнем седые волосы и не спуская с него чайных глаз:
– Чувствую, ты в санатории зря время не терял. Бабу на мякине не проведешь – сегодня ты был совсем другим… Раньше всю ночь мне покоя не давал, а сегодня сделал с вечера кое-как – и сразу заснул. С китаянкой своей вчера забавлялся, признайся!
Жизнь под постоянным надзором командиров и воспитателей научила его не краснеть и не теряться в самых неожиданных переделках. Даже при перекрестных допросах ротным и взводным командиром, заподозрившими его в совершении самоволки. Он усмехнулся:
– Пока ничего серьезного. А попадется – не сорвется!.. Только мне этого не надо, тебя хватает. Ты будешь не против, если после Хэкоу я дня два у тебя поживу?
– Если ничего не изменится – поживем вместе…
Он оставил ей двести пятьдесят тысяч юаней, поцеловал и поспешил широким шагом, поеживаясь от прохлады, на трамвай по утренней улице с блестящим от росы асфальтом. Дом служителей советской комендатуры, где обитала уссурийская Люська с нелюбимым мужем и грудным Сашкой, спал. А китаец в табачном киоске бодрствовал и обрадовался ему, тунзе капитану, как родному, когда он обратился к нему за пачкой горьких, как полынь, сигарет и коробкой спичек. На подернутом тонкой пеленой пара озере не маячило ни одной утки – вряд ли они утонули, скорее, спали в камышах, уткнув плоский клюв в перья. А что сейчас с Ли Сими? Спит или грустит о нем, свернувшись калачиком на тростниковой циновке в своей фанзе, на берегу розового на восходе моря?..