27. Батальоном правит кулак

«Столицей» 25-ой гвардейской дивизии укрепленных районов, – где они находились, эти укрепрайоны, Антон не уяснил для себя за все время службы на Квантуне, – был славный городишко Лядзедань. Дальше него от Порт-Артура и Дальнего в арендованной Союзом зоне был разве что Синьшатунь.

Состоял Ляцзедань из узких кривых улочек, вытянутых неровной кишкой вдоль железной дороги и застроенных все теми же плоскокрышими фанзами и заборами из дикого камня с пестревшими на них красными иероглифами. Чугунный лязг, гудки и шумные вздохи паровозов были слышны в любой части городка. Воздух был пропитан духом паровозной копоти, и микроскопические каменноугольные пылинки ухитрялись засорять даже узкопленочные глаза аборигенов. Фанзы лепились вплотную одна к другой и имели внутренние дворики, скрытые от любопытных глаз глухими каменными стенами с калиткой и воротами для проезда двухколесных телег с запряженными в них ишаками. Только на немногих пыльных закоулках изредка торчали метелки худых пирамидальных тополей. На улице и прохожие были редкими, так что и не верилось, что в стране народилось около миллиарда китайцев. Иногда сонный покой нарушали стайки пискливых ребятишек, бегущих вприпрыжку в пыли или по лужам.

Зато в торговых рядах с бесчисленными магазинчиками вокруг вокзала было не протолкнуться. Говорили, что скоро всем им наступит конец, – их, как некогда в эпоху нэпа в России, заменят по-социалистически скудные гастрономы и универмаги. Один такой, почти рядом со штабом 25-ой дивизии, открылся с отделом скупки дорогой техники у отбывающих в Россию офицеров – в основном мотоциклов, патефонов и радиоприемников.

Близился вечер, бледное солнце стояло чуть выше фанз. По дороге тянулись повозки на резиновых колесах, нагруженные до предела огромными тюками. Антону казалось невероятным, что пара худых ишаков тянула за собой такой груз. А хозяева оставляли на серых крупах животных тонкие следы от хлестких ударов сыромятных хлыстов на конце длинных бамбуковых прутьев. У некоторых ишаков этими ремешками были выбиты глаза, иногда прикрытые кожаными пиратскими повязками. Может, слепым ишакам посчастливилось легче переносить свою лешачью житуху.

Для начала Казанов вознамерился зайти в ресторан и перекусить. Удержало опасение встретить кого-то из знакомых старших офицеров из своего полка, да еще и с этим проклятым чемоданом. Решил пойти другим путем – в квартиру двух холостяков первого батальона. Он располагался на выезде из города в сторону населенного пункта Тучензы, где базировался штаб полка. В батальоне легче было поймать попутку и провести ночь в Тучензах у Коли Химичева, новочеркасского кадета. С ним он оттянул двухгодичную лямку в одном взводе Рязанской пехотки.

Фанза на шесть квартир для офицеров первого батальона 15 гвардейского полка фасадом была обращена к шоссе. За этим пыльным шляхом открывался вид на кукурузное поле с голубыми островерхими сопками на горизонте. Над изумрудными всходами любимицы Никиты Хрущева, воспетой им во всех его речах как волшебный злак, ускоряющий путь к коммунизму, в закатных лучах переливался парок от нагретой за день унавоженной земли.

Планировка и архитектура мест дислокации воинских частей Квантунской армии, а теперь Советской Армии, была типовой, с незначительными отклонениями в зависимости от рода войск.

Так что двери квартир в лядзеданьском батальоне, как и у Боба Динкова в Дафаньшене, тоже выходили на плац. На нем Казанов очутился, показав часовому удостоверение личности и справившись на всякий случай, где вход в обитель лейтенанта Ремизова.

По ошибке он мог бы ввалиться и в квартиру живой легенды – командира батальона подполковника Струмилина. В полку он славился нечеловеческой свирепостью и могутностью. Ходила байка, что Струмилин в приливе ярости на своего шестилетнего сына за какую-то шалость сдержал себя, чтобы ненароком не угробить свою кровинушку. Но при этом сжал кулак с такой силой, что порвал связку или мышцу большого пальца, и сам угодил под нож хирурга. Благо медсанбат находился почти напротив батальона. Виной всему были три войны – финская, германская и японская. Он провел их на передовой, не получив ни одного серьезного ранения, но несколько контузий. Они-то всерьез и повлияли на его мозги и нервную систему.

А рукоприкладство в отношении подчиненных для него вошло в привычку, когда на Западном фронте командовал штрафбатом. Только на него никто не жаловался, поскольку о солдатском быте и питании он заботился, как отец родной. И, не доверяя коммиссарским антимониям, предпочитал нудным нотациям свой зубодробительный кулак. Получивший от него по мордасам офицер за пьянку, побитую жену или другую провинность тоже был доволен. В карточке грешника о наложенных взысканиях записи не появлялось, значит, и задержки в присвоении очередного воинского звания не предвиделось. Для самого же Струмилина, фронтовика с множеством наград и минимумом образования, пол-литра водки на ужин была не больше, чем легкая разминка перед большим сражением. Злые языки болтали, что его жена, разделившая с ним невзгоды боевых лет, даже в постели смела произносить только уставные слова: «так точно» и «слушаюсь».

Такого подарка судьбы Антон не ожидал: дома он застал не только шебутного и говорливого Эдика Ремизова, кадета-курянина, но и Виктора Аввакумова – он приехал в Лядзедань в штаб дивизии с каким-то поручением от своего комбата. Господ офицеров Антон на минуту оторвал от любимого ханжбола: до его прихода они безмятежно сидели на кроватях в одних майках и потребляли с тумбочки полюбившийся заграничный напиток под маринованные огурчики. А тут встали и без притворной радости обняли по очереди кадетского брата и поделились с ним пол-стаканом пахучего пойла. В комнате было не продохнуть даже при распахнутой до отказа форточке – дым от «беломора» и «севера» пропитал не только воздух, но потолок и стены.

– Ты чтой-то после Порт-Артура, Антон, зело-борзо загулялся, – похрустывая маринованным деликатесом, упрекнул Аввакумов. – Вчера нашего командующего, Сашку Абакумова, видел – у него уже очко играет: вдруг за тебя его обуют?

– Причина уважительная: знакомился с жизнью белоэмигрантщины в общем, а с одной эмигранткой – в деталях.

Эдик подпрыгнул на кровати, словно резиновый мячик, – был он весь из этих мячиков. Лобик, носик, красные щечки, штангистские бицепсы – и всё мячиком.

– Правда? Ну, ты, Антон, во всем кадетам служишь примером! Как генералиссимус Суворов – потомству своему. И как она, белогвардейка?

– Не могу сравнивать – с красногвардейкой не пробовал… А ты на чем, Витя, сюда приехал?

– На мотоцикле М-72, солдат в коляске привез. Ждет в столовой. Я договорился, чтобы его ужином накормили.

– До полка подбросишь?

– Вдоль по питерской, с колокольчиком.

– Лучше с чемоданом.

– Тогда влезешь с ним в обнимку в коляску.

Эдик снова разлил по стаканам.

А на Антона, как это иногда бывало, накатила необъяснимая тоска и усталость. Вдруг не захотелось ни пить, ни ехать, ни думать – ничего не хотелось. Разве что казанскую Таню еще раз увидеть и маму обнять.

– Витя, – сказал он, – кадета Димку Колобова помнишь из нашего батальона в Рязанской пехотке?

– Так он же в Цзиньцжоу. Я к нему из Артура на сутки заезжал.

– Больше не заедешь – нет Димки. От ханжи сгорел или блевотиной захлебнулся. Похоронили без труб и барабанов.

Пришлось рассказать кадетам о цзиньчжоунских трагедиях – о лейтенанте Колобове и безымянном капитане, уединившимся в фанзе с бочкой ханжи и ТТ.

– Бросать надо, – первым извлек мораль Эдик. – Мне уже наш комбат в челюсть вмазал, после того как из комендатуры вызволил. Я его, правда, предупредил честно: еще раз повторится, застрелю нас обоих по порядку – сначала его, потом себя… Дуэли теперь нет, но кадетскую и офицерскую честь никто не отменял. Он только, сволочь, захохотал – думает, шучу... Но пусть теперь попробует!

По свечению налитых кровью глаз «мячика» Антон не усомнился, что оно так и будет.

– Я слышал, Бог его уже наказал, – засмеялся Виктор, двигая кожу на своем обожженном фашистами лбу. – Говорят, его за многоженство хотят к суду привлечь. Довоенная жена как-то сумела его разыскать почти через десять лет после войны. Потребовала совсем немного – алименты выплатить за все это время на двоих детей.

Эдик, сидевший напротив Виктора и Антона, внес важное дополнение к этой информации:

– А он сразу же деньги отдал – сто тысяч, начфин мне сказал. У него на книжке советских рублей на сберкнижке за девять лет больше этой сотни накопилось. И Бог его не наказал, а помиловал: он в тот же месяц по лотерее те же сто тысяч выиграл. На радостях в запой на неделю ушел. Кто-то настучал, и его командир дивизии с начполитом потом на ковер вызывали – пыжа вставляли.

Осведомленности младших офицеров о личной жизни своего начальника Антон не удивился: здесь друг о друге знали все и вся. Особенно этому способствовали офицерские жены. А комбат Струмилин был женат дважды. Обе они не желали молчать: довоенная супруга строчила жалобы и заявления во все инстанции. А фронтовая, поисках сочувствия, плакалась в лифчики своим батальонным подружкам. Они разделяли с ней ее печали и по секрету делились с мужьями – и мужественный образ комбата представал перед общественностью пусть и в карикатурном изображении, но без прикрас.

А с Виктором Аввакумовым судьба снова сыграла злую шутку: двое солдат из его взвода ограбили лавку частника в деревне, где стоял второй батальон.

– И представляете, братцы, – сокрушался Виктор, – все произошло на прошлой неделе в первую ночь, как я приехал из Артура. Эти двое дружков – земляки из Иркутской области – выпили, им, конечно, не хватило. Они быстро нашли выход: сбили замок на двери частной лавки, ворвались туда, стали хватать с полок бутылки с ханжей. Хозяин жил в той же фанзе за другой дверью. Он услышал шум, вбежал в лавку голый вместе с голой женой, включил свет. Жена скрылась, а лавочника бухие бойцы от души отметелили. В то же утро наш комбат выстроил по тревоге весь личный состав на плацу. И повел этого бедного хилого китайца вместе с их полицейским вдоль строя. Старик ткнул пальцем в грудь обоих, а они – мои солдаты. От обоих, как из бочки с ханжей, несет. Теперь работает трибунал. Местная власть требует, чтобы наших солдат судили сами китаезы… А я, дурак, с одним из этих субчиков в декабре сминдальничал, когда был начальником караула. Он на посту бродячую собаку застрелил, чтобы ее с китайцами на ханжу обменять или продать на мясо – они собак кушают с удовольствием. Пришлось и на него следователям написать хорошую характеристику, чтобы не проболтался. А он, оказывается, уже до армии год отсидел за кражу зерна из колхозного амбара. Уголовниками армию начали комплектовать и даже за границу посылать – ничего хорошего из этого не жди…

Второй батальон находился на полпути в полк. Уже затемно Виктор спрыгнул с заднего сидения мотоцикла, попрощался. Казанов еще семь километров трясся в люльке до Тученз, до фанзы Коли Химичева.