26. Страх перед возмездием

Однако не так-то просто было расстаться с Бобом. Он убедил Антона подождать, пока он отбудет караульную повинность, а там они вместе проведут два первомайских дня. Если удастся у кого-то перехватить юаней, то лучше всего махнуть в Дальний и преподнести сюрприз эмигранткам. Или просто пройтись по кабакам.

Со следующего утра Динков заступил в наряд начальником караула полка. Антону обрек себя на безвылазный добровольный суточный домашний арест в промозглой комнатухе с цементным полом и влажными стенами. Да еще и с риском быть застуканным и отправленным в свой полк под конвоем. Правда, Боб раза два забегал к нему и регулярно присылал солдата с пищевым довольствием от щедрот полковой кухни. Посещение надворного сортира тоже представлялось опасным для постороннего лица на территории полка. Поэтому Антон заполнял порожние водочные и пивные бутылки отработанным жидким продуктом своего организма. По более серьезной нужде прошмыгнул в уборную ближе к полночи, представляя себя разведчиком в глубоком тылу противника.

После наряда Боб, пропустив с другом полстакана ханжи за завтраком, завалился спать. Антон убивал время, листая обнаруженную в скудной библиотечке друга книгу избранных произведений Куприна о службе в царской армии. Он читал это и раньше – в суворовском и пехотном, – но сейчас, при беглом просмотре «Поединка», ему показалось, что повесть весьма созвучна армейской службе советских офицеров. А его история с Лидией Закамской отдаленно напоминала о взаимоотношениях подпоручика Юры Ромашова с Шурочкой, женой поручика Николаева. Отвращение к военной службе, которое испытывал подпоручик Ромашов, давно угнетало и Казанова. Он даже рапорт написал об отправке его в солдаты перед выпускными экзаменами из пехотки, только бумага не пошла дальше комбата. И служи он в одном полку с майором Закамским, мужем Лиды, неизвестно, во что бы вылилась их схватка за сердце красавицы, склонной к измене. Может, дело так же закончилось поединком – не на пистолетах, конечно, а современным мордобоем.

К вечеру, когда в комнате стал сгущаться сумрак и Боб еще похрапывал под солдатским одеялом, зашел старшина Салман – не абстрактный, а реальный соперник Антона. Он, как ни в чем ни бывало, приветливо улыбался, подчеркнуто крепко сжал кисть Антона руку. И с пристуком поставил на прикроватную тумбочку Боба бутылку «синьхуа».

«Не вызвал бы Салман и меня на такой же поединок, как между Колобовым и Джамбулом», – усмехнулся про себя Казанов, вставая с кровати и направляясь к окну задернуть шторку. Салман щелкнул выключателем – вспыхнула под потолком засиженная мухами лампочка. Вслед за вспышкой раздался сонный и сочный мат хозяина жилища – Боб протирал глаза и косился на бутылку у изголовья.

– Вставайте, товарищ лейтенант, – добродушно сказал Салман с чуть заметным кыпчакским акцентом. Улыбка свела в глубокие складки его рябое скуластое лицо. – Завтра, как я слышал, праздник Первомай, я пёрну – ты поймай. За это стоит выпить.

– Только до завтра не перди, Сергей. Воздержись.

Боб сбросил с себя одеяло и сел на край кровати, выставив на показ сильные ноги спринтера, покрытые густой черной шерстью. Такая же шерсть выбивалась из выема голубой майки. Потомок гориллы с отмеченной благородством человечьей головой. Он быстро натянул галифе и накинул на плечи парадный китель без погон, извлеченный из встроенного шкафа.

Переставили тумбочку так, чтобы она встала перед кроватью и сели рядком – Боб в середине, Антон и Салман от него по бокам.

Антон пить наотрез отказался – сказал, что завтра в полк хочет явиться трезвым и прозрачным, как стеклышко.

– Скажите лучше, не в полк, а к Любке, – с натуральным добродушьем возразил Салман. – Она ждет, чтобы подмахнуть вам вот так-так и так-так.

Одновременно со словами широкая ладонь Салмана изобразила судорожные движения влево-вправо, вверх-вниз. Будь перед ним стакан с налитой водкой, Казанов плеснул бы ее в насмешливые и злые глаза старшины. Вместо этого он тоже изобразил добродушье:

– Не все же тебе, старшина, должно достаться. И мне кое-что перепало на разживу. Только вот зачем стекла бить и честь нашей армии позорить?

– А ты что, комиссар, чтобы мне мораль читать? – в голосе Салмана зазвенела нахрапистая сталь. – Я честь армии на фронте защищал.

За десять лет дискуссий и самоутверждения в армейских коллективах душа Антона стала неуязвимой к самым колким и сокрушительным доводам оппонентов. Главное быстро, точно и с непринужденной насмешкой отреагировать на их выпады, получив одобрение слушателей.

– Родина, товарищ старшина, вас любит и не забудет… Но вот комиссар Фурманов, помнишь по фильму, самому Чапаеву замечание сделал: «Александр Македонский тоже был великим полководцем, но зачем же табуретки ломать?..» А ты открыл огонь камнями по окнам беззащитной вдовы и ее малолетней дочки.

– Ну вас к ebene materi! – взревел Боб. – Хватит какую-то бабу делить! Они нас выбирают, а не мы их. И не her, Антон, жеманиться – пей и не залупайся!

Бутылку выпили до дна, однако примирения не достигли – Салман удалился мрачным, бросив в сторону Антона взгляд, лишенный любви к ближнему. Обошлись без прощальных рукопожатий.

***

Первую половину Первомая Антон провел в одиночестве. Когда услышал шум на плацу, приставил к окну табуретку, открыл форточку и наблюдал знакомую с кадетского детства картину. За построением рот и выносом знамени. Вполуха прослушал штампованные речи командира полка и начальника политотдела, произнесенные в мегафон. Торжественная часть завершилась маршем рот под гром духового оркестра и криками «ура».

Вслед за этим на временной сцене, сколоченной из теса, самодеятельные артисты пели, плясали яблочко и барыню, играли на баяне и балалайке. Гимнасты в голубых майках и спортивных трусах, скакали на плечи друг друга и выстраивали пирамиды, крутили «солнце» на турнике и прыгали через «коня». Бойцы с черными повязками на глазах производили на перегонки сборку и разборку стрелкового оружия. А ровно в полдень прогремел холостой залп из танковых орудий в честь 37-годовщины Великого Октября.

***

Бобу удалось освободиться только после часа. Он прибежал слегка потным, крикнул, чтобы Антон немедленно следовал за ним: в Чзиньчжоу отходил автобус, и надо было на него успеть. Ехали туда лишь потому, что Антон рисковал попасть на глаза полковых начальников. Хотя и в Чзиньчжоу риск был не меньше: в праздничные дни комендатура устраивала охоту на пьяных военнослужащих, и гауптвахты в местах дислокации советских войск не вмещали всех, весьма не желающих туда попасть.

В Цзиньджоу у Боба сформировался свой круг знакомых – из однокашников по его Уфимскому пехотному училищу лейтенантов и из кадет суворовских училищ. К ним добавились новые друзья, приобретенные на совместных учениях, на танцульках и пьянках в здешнем Доме офицеров. Его популярности можно было позавидовать. Все, кому довелось соприкоснуться с ним хотя бы раз, его не забывали и считали своим в доску.

Казанов решил в Дафаньшень не возвращаться, поэтому прихватил с собой чемодан и на вокзале сдал его в камеру хранения. Тем более что Боб дал гарантию – с ночлегом в Цзиньчжоу у Антона проблем не возникнет: любой друг Динкова из холостяков спальное место ему обеспечит. И все сложилось отлично: друзей у Боба оказалось столько, что ни одного из них Антон в праздничной круговерти не запомнил. Сам он тоже пришелся ко двору: ему как дорогому гостю, да еще недавно побывавшему в Союзе и потому обнищавшему кадету, не позволяли заплатить ни юаня ни в ресторане Дома офицеров, ни в китайских забегаловках. Как будто хотели наяву познакомить его с коммунистическим завтра, когда и деньги отомрут сами собой. Тогда, как он сейчас, будет трудиться по своим способностям, а пить и есть – по потребностям.

И так ему эта жизнь понравилась, что он отложил свой отъезд еще на день – до понедельника третьего мая, рассчитывая добраться в полк до полудня и доложиться командованию о возвращении из командировки целым и невредимым.

Ясным теплым утром третьего мая он вышел на перрон с билетом и полученным в камере хранения чемоданом. На первых двух путях от перрона замерли наготове поезда. Правда, оба без локомотивов – здесь, по-видимому, происходила их смена на другие, сообразил он. Но какой из них следовал в Лядзедань, определить оказалось невозможным: в его славянском произношении китайцы слова «Лядзедань» не понимали – только улыбались и разводили руками или кивали согласно головами.

К ближнему составу прицепили дымящийся паром и каменноугольным дымом паровоз, и состав, лязгнув и содрогнувшись, почти сразу двинулся в солнечную даль. В замешательстве Антон потерял ориентацию, – в какой стороне находился Дафаньшень, а где – Лядзедань. Бросив чемодан в открытый тамбур движущегося вагона, ухватился за поручень и прыгнул на подножку. Прошел в вагон и только несколькими минутами позднее, когда поезд набрал скорость и в окне вагона слева по ходу поплыл крутой склон островерхой горы Самсон – самой высокой и известной на Квантуне – до него дошло, что он, болван, возвращается в Дафаньшень.

Отчаяние и презрение к себе за свою детскую бестолковость, а главное страх и паника за неизбежное опоздание в полк охватили его настолько, что он едва не заплакал. Опустившись на твердый диван, он в судорожной растерянности соображал, как ему поступить, – выйти в Дафаньшене или проехать до Дальнего. Последнее было бы глупостью: билет у него до Лядзеданя, его могут зацепить контролеры, и тогда придется в Дальнем объясняться с нашей комендатурой. Откроется его многодневная самоволка, приравненная к дезертирству, и дело дойдет до трибунала. Выйдешь в Дафаньшене – неизвестно, когда будет следующий поезд. К тому же не все они останавливаются на этом разъезде. Однако и другого варианта не было, времени на раздумье тоже. Поезд с железным скрежетом замедлял ход, и Антон поспешил с ненавистным чемоданом в руке и с тоской угодившего в ловушку зверя в сердце в тамбур.

Благо на Квантуне расписания поездов на станциях изображались не только иероглифами, но и дублировались кириллицей. Следующий поезд предстояло ждать около семи часов. Выходило, что в Ляцзедань он приедет после пяти вечера. А в полк, если повезет с попуткой, попадет только ночью. Домоклов меч неминуемой расправы над беззащитным лейтенантом невидимо витал в голубом майском небе. Завтра предстоит допрос с пристрастьем у командира полка, начальников политотдела и особого отдела… Потом штабы армии, округа, трибунал, лагерь или тюрьма. Жаль, оставил пистолет Сашке Абакумову, а то бы... И куда же сейчас бедному лейтенанту податься? Боб на службе. Да если и нет, то попадаться во второй раз на глаза его полковому начальству – это удавка…

Купив билет, он вышел из грязного, пахнущего дезинфекцией и еще чем-то, менее приятным, зальца вокзала. Обреченно побрел за пределы станции, поднялся на поросшую молодой травой насыпь. Отсюда, как на ладони, предстал весь Дафаньшень – унылый поселок с рядами плоскокрыших фанз вдоль узких улочек. По ним ползали повозки, запряженные ишаками, и разгуливали черные и черно-белые свиньи.

Он пошел дальше, глядя на железнодорожный путь. Блестящие на солнце рельсы уходили в обход холма слева от него, ниже метров на пять, вдоль насыпи. А когда повернул голову направо то, к своему удивлению, увидел развалившегося на лужайке усатого мужика в сером мятом пиджаке. Его кирзовые сапоги стояли в стороне, а босые белые стопы покоились поверх разостланных на травке портянках. Он курил и с добродушной усмешкой смотрел в сторону Антона, щурясь от солнца. «Неужели и здесь живут эмигранты?» – мелькнуло в голове Казанова вроде бы нелепое предположение.

– Здравствуйте, товарищ лейтенант, – приветливо выкрикнул лежебока. – Тоже поезда ждете? Присаживайтесь. Время хватит еще на много перекуров. Вам куда?

– Здравствуйте. В Ляцзедань.

– А мне чуть дальше – в Синшатунь. Вы, наверное, в двадцать пятой служите, уровской?

– Мне не в дивизию – в полк, в двенадцати километрах от Ляцзеданя.

Антон присел на землю рядом с мужиком. Даже сидя он выглядел высоким и крепким. В густых русых усах, порыжевших под носом от никотина, серебрилась проседь.

– Простите, вы эмигрант или советский?

– Вольнонаемный я, шофер, по вербовке работаю здесь второй год. И семья со мной – жена с дочкой. Из Уссурийска завербовался.

Для Антона это было открытием: оказалось, что не только медсестер и санитарок, но и гражданских шоферов по вербовке на Квантун завозили.

– Мир тесен. А я оттуда из командировки возвращаюсь. Прогулял здесь с друзьями, сейчас переживаю, как бы под трибунал не угодить.

Чтобы облегчить душу в разговоре со случайным встречным, рассказал о своих опасениях.

– Э-э, не переживайте, товарищ лейтенант! – с сочувствием, но бодро и с верой в благополучный исход успокоил его шофер. – Самое большое, на губу посадят или в Союз отправят. Так мы все скоро там будем. А жаль! Я оттуда не от хорошей жизни удрал – голод, одеть ни себе, ни жене с ребенком нечего было. Только начали прибарахляться – и выживает нас отсюда ихний Мао. А как там сейчас в Уссурийске? Пишут, ничего хорошего, одна корюшка выручает да хлеб дешевый.

– Правильно пишут, но, видно, цензура плохо работает: такую крамолу за границу пропускает!

– Сталин дуба дал, Берию шлепнули – и вроде теплым ветерком пахнуло, языки развязались. Политических на волю выпустили, да и блатату тоже. «Декабристы» по ночам стали хозяевами городов – грабят, убивают, насилуют. Вы как там, в Уссурийске, по ночам шастать не боялись?

– Нет, конечно. Но один раз нарвался на приключение с моей женщиной. Сумели удрать от трех грабителей – гнались за нами квартала два, орали, чтобы мы остановились. Повезло укрыться в чужом доме.

– Стрелять этих гадов на месте надо, как в революцию было. Я после фронта в Одессу попал – там Жуков порядок быстро навел. Выпускал по ночам на улицы переодетых в добротное штатское вояк с пистолетами, они прикидывались пьяными. Урки на них нападали и получали по девять грамм свинца на рыло… Может, хряпнем по маленькой для знакомства? У меня есть – и выпить, и .закусить. Кружка, правда, только одна. Однако, думаю, обойдемся! Вот фляжка да кружка – всё, что от фронта осталось. «Парабеллум» до дома довезти не удалось – проиграл в «очко» в поезде какому-то хмырю. Что ж, выпьем за Родину, выпьем за покойного Сталина, выпьем и снова нальем, – хмурым речитативом дополнил фронтовик. – Меня Пётром зовут. А тебя?

– Антон.

Хлебнули по очереди из помятого алюминиевого раритета. Фронтовик аккуратно долил в него ханжи из фляжки, обтянутой матерчатым чехлом, и вдруг ударился в черную меланхолию:

– Поналивались многие мои друзья-однополчане... Из-за этих боевых ста граммов многие вернулись домой запойными алкоголиками. А дома – ни выпить, ни пожрать… На фронт ушли пацанами, специальности никакой, только стрелять умеют. И ударились – кто в воры, кто в бандиты. А кто свои култышки на углах и на паперти показывать – на пропой копейки собирать. Или, чай, сам видел, по вагонам с гармонью распевать: «Враги сожгли родную хату, убили всю мою семью…» Пленных фрицев в лагерях лучше кормят, чем победителей на воле… У меня этих цацек – полсундука. Медали, серебряные и бронзовые, две «Славы». За них сперва копейки платили, так и те отменили, – стали такими же значками, как ГТО или Осовиахим. Меня от водки, можно сказать, руль спас – за ним много не попьешь, а кусок хлеба заработаешь… Ты молодой еще Антон, опасайся этого горючего. У нас вон в Синьшатуне сколько офицеров от водки сгорело. Не знаю, правда или анекдот кто-то сочинил.. Один лейтенант бороду отпустил, а фанзу не топил прошлой зимой. Пришел с пьянки, завалился, как был в шинели и в сапогах на койку. А утром не может встать – борода в блевотине к стене примерзла.

– У меня приятель, лейтенант, вот здесь, в Дзиньчжоу, вообще дуба дал – хотел перепить одного казаха.

После ханжи на солнце разморило, они разделись по пояс. Антон, по примеру Петра, тоже скинул сапоги и лег на живот с ним рядом поверх расстеленной на траве гимнастерки. Солнце, подернутое прозрачным подвижным маревом, палило совсем по-летнему. На спине фронтового шафера зловеще синел неровный шрам с точками от швов по обеим сторонам.

– Под Кенигсбергом под бомбежку попал. Вот где мясорубка была! Хорошо успел выскочить из кабины – от моей полуторки рожки да ножки остались. Полный кузов с боеприпасами взорвался то ли от пуль, то ли от бомбы с их «мессера». А меня осколком крепко зацепило – двух ребер справа нет…

Тревога по поводу предстоящих вскоре допросов о самовольном опоздании из командировки отступила, словно растворилась в ханже и испарилась в солнечных лучах. Антон заставил себя думать о приятном – о предстоящем отпуске, о встречах с уссурийской Лидой, с казанской Таней. И, может быть, совсем скорой – с эмигранткой Любой: ведь в отпуск все с Квантуна уезжают из Дальнего.

Мимо по однопутным рельсам то в одном, то в противоположном направлении довольно часто проходили, обдавая нежащихся на солнце сибаритов паровозным дымом, товарняки. Сверху, с высокой насыпи, были видны грузы: на открытых платформах везли бревна, металлический прокат, накрытую брезентом в основном военную технику – артиллерийские орудия, бронетранспортеры или ничем не покрытые старые грузовики. В открытых пульманах обычно пылил каменный уголь, щебень или земляные орехи.

Мерный стук колес располагал к умиротворению, и оба путешественника, перестав болтать о пустяках, вскоре заснули.

***

Но судьба их все-таки хранила: проснулись они, как по сигналу тревоги, к поезду прискакали минут за десять до прибытия и заскочили в первый попавшийся вагон. Сначала Антон, озабоченный поиском свободного места и тем, чтобы никого не задеть своим громоздким чемоданом, не обратил особого внимания на пассажиров. А когда присел на край полки, увидел, что оказался в окружении вооруженных автоматами ППШ хмурых китайских солдат, одетых по-зимнему – в зеленые бушлаты со странными брезентовыми подсумками на груди.

«Ничего себе бюстгальтеры!» – подумалось ему. Из карманов каждого лифчика торчало по шесть рожков автоматных патронов. И сразу оценил, что это гораздо удобнее, чем, как у нас, таскать магазины на поясном ремне.

Оглянулся – шофер Петр в вагон почему-то не зашел.

Чемодан перекрыл проход, но девать его было некуда. Казанов бросил извиняющийся взгляд на сидящих напротив солдат, и увидел каменные, словно у истуканов, лица. Что-то они мало походили на «братьев на век», как это утверждалось в надоевшей песне «Москва-Пекин». И не разобрать, кто из них был рядовым, а кто командиром, – все одеты абсолютно одинаково в светло-зеленые ватники без погон, и автоматы положены поперек бедер одинаково – стволами влево, с рожкaми, зажатыми для устойчивости между ног. На кожухах автоматов над номерами были выбиты иероглифы. По-видимому, это советское оружие уже производилось на китайских заводах, а наша армия перевооружалась на автоматы АК-47 и карабины СКС. Об армейской иерархии, как он слышал, указывали лишь красные иероглифы на узких ленточках, пришитых на бушлаты на правой стороны груди. И всё! – никаких погон или других знаков отличия.

Антона разбирало профессиональное любопытство: откуда и куда следовали эти суровые вояки? В вагоне стояла мертвая тишина – ни одного голоса, никаких перемещений. Словно и сидя они застыли по команде «смирно», как наши вояки при проходе автомашин с десантниками на парадах на Красной площади перед Мавзолеем. Не то, что советские полупьяные, по пояс голые новобранцы или дембели, рыщущие по вагонам в поиске выпивки.

Ему вспомнилось, как их рота возвращалась на пароходе из лагерей в Рязань на зимние квартиры после сдачи выпускных экзаменов. Командиры с ума сходили, чтобы мало-мальски успокоить перепившихся курсантов, дорвавшихся до буфета и бредивших о скором получении лейтенантских погон. А тут тишь-гладь и Божья благодать!.. Что такими солдатами не командовать?

Только его присутствие китайцам пришлось явно не по душе – они смотрели словно сквозь его, не удостаивая своим вниманием. Он уже догадался, что это было воинское формирование, недавно участвовавшее в Корейской войне. Теперь, после перемирия, китайцев выводили на новые места дислокации в своей стране.

И что для этих солдат, видевших смерть, означает не обстрелянный русский лейтенантик?.. Ведь Советский Союз, вроде не желая нарушать резолюцию ООН, побоялся открыто участвовать в этой войне. Зато Китай вступился за Северную Корею, потеряв в боях сотни тысяч своих граждан. А для этих китайцев он, возможно, выглядит трусом и предателем, благополучно отсидевшимся в тылу, пока они по приказу Мао бились за счастливое коммунистическое будущее в чужой стране, руководимой идеологом «чучхе» Ким Ир Сеном. Было обидно не за себя – за державу. Ведь вряд ли китайским военным кто-то объяснял, что без советской помощи, военной и политической, южнокорейская армия вместе с американскими войсками и войсками их союзников могла без особого труда выиграть эту войну за объединение двух частей Кореи. Особенно без авиации – ее ни у северокорейцев, ни у китайцев просто не было.

Чтобы освободиться от мало приятного соседства и размышлений на темы глобальной политики, Антон ушел со своим чемоданом в узкий душный тамбур и оставался там до короткой остановки на долгожданной станции.

Шофера Петра он увидел лишь на мгновение в окне соседнего вагона, когда оглянулся на поезд от входа в игрушечно маленький вокзал Ляцзеданя. Петр усиленно махал ему рукой – прощался навсегда со случайным попутчиком. Для Антона так и осталось загадкой, почему Петро не захотел быть в одном с ним вагоне. Неужели его, фронтовика, смутил или напугал вид вооруженных китайских солдат, сидевших в полном безмолвии и отрешенности? А может, и он пережил нечто похожее в своем солдатском прошлом, когда душа и все чувства замерзли от постоянного контакта со смертью?..