В Гаване Муртазина ожидала
персональная «Волга». А Симонова с его багажом забрал присланный за ним гакаэсовский
автобус с русским шофером. Он отвез его в гостиницу «Бристоль». Там мест
не оказалось – наши чиновники вовремя не сделали заявку и не произвели оплату.
Шофер по телефону администратора отеля позвонил кому-то в ГКЭС, выслушал
объяснения и выругался сочным матом прямо в трубку. И сказал Симонову, что от
этой жары у всех мозги съехали набекрень. Им приказали ехать в отель «Линкольн».
Все улицы города, начиная от
аэропорта, пестрели цветными лентами, фонариками, масками – в столице
завершался национальный карнавал. Он праздновался по ночам выходных дней уже
целый месяц. Сегодня была среда, улетать в воскресенье, и Симонов, трясясь в одиночестве
в раскаленном салоне «пазика», прикинул, что он сможет захватить последних две
ночи праздника – с пятницы на субботу и с субботы на воскресенье.
В «Линкольн» Симонова
приняли и предупредили, что вода подается только раз в сутки на два часа с
восьми вечера. Потом доходчиво объяснили, что поскольку он гость внеплановый,
случайный, то льготное - с половинной скидкой - питание в ресторане отеля ему
не положено. Кругом наехаловка!..
Денег у него оставалось в обрез,
и он решил про себя, что перебьется на сухом пайке. Консервов, хлеба и коньяка
ему на пару дней хватит. А не хватит – можно дополнительно отовариться в
«Фоксе» - в закрытом магазине для иностранцев.
Портье, молодой тощий негр,
одетый, как и все служащие отеля, в белую рубашку, черные брюки и лакированные
туфли, помог донести тяжеловесный багаж в лифт и затем - в комнату на втором
этаже. Номер оказался крохотным – половину его занимала кровать. В открытой двери
в санузел белели унитаз, раковина с зеркалом и поддон для душа. Другая дверь
была распахнута на балкон – на него впритирку могли встать две персоны.
Симонов буквально купался в
собственном поту, и душ пришелся бы как никогда кстати. Но и то, что в стеклянном
кувшине оказалась теплая, как моча, вода было уже благом. Он попил прямо из
кувшина, пошел с ним в туалет, двумя пригоршнями ополоснул лицо и, вернувшись в
комнату, не раздеваясь, опрокинулся на застланную серым солдатским покрывалом
кровать.
Ни о чем не хотелось думать
– окунуться в пустоту и ждать отъезда. Но пришла Карина, а вместе с ней –
томительная тоска. Разделить или как-то заглушить ее было не с кем. По себе
знал, что и коньяк не поможет - только усугубит это состояние отчаяния и бессилия.
А мысль и воображение следовали за Кари, пусть она и находилась сейчас в неведомом
ему мире каких-то курсов, семей ее родителей и родственников – там, где он
никогда не был и не будет.
Но такое же с ним случалось
не однажды, думал он, пытаясь поскорее угодить в область забвения, побега от
своего прошлого, пусть и совсем близкого, сегодняшнего, но уже прошлого.
Скольких некогда любимых и дорогих его сердцу женщин он навсегда потерял во
времени, покидая города и веси в родной стране, - и старая боль перестала существовать.
Но там - при желании - можно было остаться или вернуться. А здесь выбор
отсутствовал, и он чувствовал себя зажатым между двумя сущностями – жизнью и
смертью.
Он вспомнил о подарке Карины
в аэропорту Сантьяго, поднялся с кровати, достал сверток из чемодана и
развернул его. Подарок показался трогательным и немного смешным. Это была книга
в суперобложке «Москва-Сталинград», переведенная на испанский. Она включала
воспоминания маршалов, генералов, писателей и журналистов о битвах за эти города
в 1941-1943 годах. На титульном листе книги - в левом верхнем углу - на английском
языке красной пастой было написано: «Дарю тебе эту последнюю книгу и надеюсь
быть с тобой до самой последней секунды. Может быть, я повторю судьбу Пенелопы.
Помни, пожалуйста, о нашей дружбе. Кари».
***
Все следующие дни до отлета
из Гаваны тянулись в каком-то горячечном сне, когда все делалось как бы не ради
него самого, а вопреки его воле. Словно кто-то, невидимый и властный, пытался
избавить его от самого себя.
Пришлось на следующее утро
ехать в душном переполненном автобусе в ГКЭС для оформления выездных документов
и бумажек на получение денег в Москве во Внешторгбанке и в сберкассе. От ГКЭСа
побрел, обливаясь липким потом и страдая от жажды, по раскаленной полуденным
солнцем улице в наше посольство за своим паспортом. Их у советиков по приезду
на Кубу сразу отбирали и хранили в советском посольстве. Может, боялись, что с
паспортом самые отчаянные рискнут добраться вплавь с Кубы на Майами?..
Он никак не думал, что вылет
ему назначат на 26 июля – День штурма казармы Монкадо, превращенный Фиделем в
главный праздник страны. Да еще и на воскресенье, когда и ГКЭС, и посольство не
работают. Малейшее недоразумение в порту, задержка с вылетом – и ты останешься
на мели: тебя не примут потом ни в одну гостиницу, и ты израсходуешь все песо.
А на сувенирные никелевые сентавос далеко не уедешь. И продавать уже нечего,
разве что злосчастную спидолу VEF и ручные часы.
После полудня Симонов
добрался до «Фоксы» – небоскреба, где на первом этаже находился магазин для
иностранцев. Там набрал на оставшиеся до отъезда три дня консервов, две бутылки
«канея» и две сухого грузинского - «для разминки». Остатка «псов» хватило на
покупку советских эрзац-джинсов и трех дешевых рубашек.
В тот же вечер он без труда,
не торгуясь, сбыл и штаны и рубашки ошивавшемуся около отеля фарцовщику,
крепкому трусливому мулату в голубой майке. Сделка состоялась на корточках -
под прикрытием ржавой цистерны, забытой у стены нежилого здания в ближайшем
проулке. Вырученных шестидесяти песо до отъезда должно было хватить на
непредвиденные расходы.
В ГКЭСе Симонов столкнулся в
коридоре с Муртазиным и пожаловался, что в ресторане «Линкольна» вынужден
платить за питание полностью, без скидки. Муртазину было, конечно, не до столь
мелочных забот – сам уезжал, - но пообещал вопрос решить. И слово, как истинный
кавказец, сдержал.
***
Поужинав в ресторане с
бутылкой пива – на нее скидка не распространялась – Симонов снарядил сильно
потрепанный лазаньем по «чепыжам», поездкам на пляжи и вылазками в альберге
портфель. И за одно песо на такси доехал до museo Nanoleonico – в апартаменто Карининой сестры, Сойлы, на улице
Сан-Рафаэль. Он пробыл у нее немногим больше часа.
В полуподвале царил влажный
сумрак от горевшей вполнакала голой лампочки. Духота, по отношению к уличной,
была как будто вдвое плотнее. Сойла, отощавшая, почти изможденная, ничем не
походила на Карину. И он с примесью тихой жути думал, что, может быть, и Кари
через десяток лет станет такой же от этой веселой житухи.
Девочка радовалась
шоколадным конфетам, как неземному чуду и сначала не решалась их есть. А он невольно
сравнивал жизнь своей дочери с существованием негритки и думал, что этой стране
есть к чему стремиться: от карточек - к доставанию благ по блату и по доступности
к распределительной кормушке по советскому образцу.
Симонов открыл бутылку
«саперави», купленную в «Фоксе». Разложил на покрытом газетой «Granma» столике, сотворенном из невесть какого материала, ветчину и сыр. Предложил выпить
за Карину, надеясь услышать что-нибудь новое о ней от сестры. Но Сойла только
повторяла, что Карина его «quere mucho» -
очень любит – и будет о нем сильно скучать и ждать. А потом, по-собачьи
наклонив голову и заглядывая ему в глаза, спросила, не мог ли бы он подарить ей
радиоприемник. Без него очень скучно. Симонов соврал: сказал, что приемника у
него нет. Хотя «спидолу» он вез в своем чемодане, и об этом написал домой.
В Союзе рижские VEFы
достать тоже было не легко, особенно в Сибири. А в этом приемнике, сделанном на
экспорт, имелись диапазоны волн западных радиостанций, что особенно ценилось
советиками. Уходя от Сойлы, целуя в щеки ее и гибкую, хрупкую, как гутаперчивая
куколка, дочку, он испытал презрение к себе, словно обокрал эту нищую семейку.
- Я обязательно напишу Кари,
- заверяла его Сойла своим быстрым птичьим говорком. – Я вижу, как вы любите
ее. А она вас. Возвращайтесь, мы всегда будем ждать вас.
***
Где бы он ни находился, - в
своем номере в отеле, в ресторане, где его кормили завтраками и ужинами – на
обед он не ходил, - Симонов чувствовал себя, как в вакууме. Его неудержимо
тянуло заполнить пустоту движением, побегом от самого себя.
Днем он бродил по городу,
посетил несколько музеев, писательский бар, где Хемингуэй - в общем-то, и не
так давно - любил в кругу братьев по перу выпить ледяной коктейль «дайкири».
Съездил в дом-музей Хемингуэя, в его знаменитую «финку». И дом, и башня, и
парк, и бассейн с могилами любимых кошек рядом с ним – все было, как в его
романе «Острова в океане».
Из посетителей, кроме него,
оказалось еще двое - и тоже русских - дипломатов. Потом они сказали, что
недавно приехали на Кубу с новым послом. Они появились минутами десятью позднее
Симонова, и их сопровождал директор музея, седой плотный «морено» в очках в
толстой черепаховой оправе. Он парился в коричневом костюме, белой рубашке с
твердым воротником и туго затянутом красном галстуке.
Симонов попросился
присоединиться к дипломатам. Директор вопросительно посмотрел на одетых по
форме – в черные брюки и белые короткорукавки с черными галстуками –
дипломатов. Один из них, пожилой и полнеющий, согласно кивнул головой.
Директор завел советиков в
свой кабинет на первом этаже белой, квадратной в сечении, башни, и представился
писателем. Сев за большой письменный стол, может быть, некогда принадлежавший
Хемингуэю, он прочел целую лекцию о годах жизни великого американца.
Он считал дядю Хэма
космополитом, плохо разбиравшемся в политике. Этим объясняются идеологические
ляпсусы в его творчестве. Эрнест, видите ли, так и не смог понять диалектики
исторического развития, ведущего к победе пролетариата и коммунизма.
Но кубинскую революцию он, конечно,
одобрял и оставил эту «финку» лишь потому, что у него начались нелады с психикой.
И доказательством этому служит то, что Эрнесто через два года после
кубинской революции застрелился.
Его последняя жена, Мэри,
после смерти мужа приезжала сюда, была в доме и попросила отдать ей только
картины стоимостью около двух миллионов долларов и отказалась от претензий на само
имение, ставшее музейным достоянием государства. И бесплатным домом-музеем для
посетителей.
Так что картины на стенах
просторного одноэтажного особняка были лишь копиями тех, что увезла в Америку
Мэри. А просторный особняк под сенью согнутых ветрами кокосовых пальм и казуариновых
деревьев, посаженных рядами еще при жизни «космополита», сейчас надежно защищен
от пассатов и не редких здесь внезапных тропических бурь, разрушающих на своем
пути все на свете.
Дом и парк выглядели
безмятежно прекрасными, не тронутыми ураганами, словно они обходили это место
стороной.
Директор повел советиков
посмотреть сначала башню изнутри, затем и сам дом. На втором этаже башни
находился охотничий зал с несколькими ружьями и патронташами в стеллаже и
ссохшейся кожаной обувью. Кабинет писателя - с окнами на все четыре стороны -
был на верхнем этаже. Здесь Эрнест стучал на пишущей машинке с четырех-пяти
утра до завтрака: не меньше, чем по две тысячи слов, - такую он себе установил
норму. Не слишком ли загнул «компаньеро директор»? Симонов где-то читал, что
писательский норматив был гораздо ниже: 700-800 слов в день.
С площадки на вершине башни
с небольшим телескопом в центре Эрнест изучал неземные миры и разглядывал океанский
простор. Вид отсюда был, действительно, умопомрачительный. На пышную зелень
парка и ослепительно белую полоску пляжа. На пронизанную солнцем и светящимся
куполом неба синь океана с силуэтами кораблей, шхун и лодок, разбросанных по
его, наполненной жизнью рыб, моллюсков, черепах и планктона, поверхности.
Может, отсюда можно увидеть и то место вблизи Террасы, где жили старик Сантьяго
и его друг – мальчик Манолин. И, вообще, глядя в эти окна, можно многое писать
с натуры.
Но задавать вопросы
идеологически натыканному директору Симонову не хотелось. В его рассказе о
Хемингуэе чувствовалась неприятная фамильярность. Словно он некогда был с
американцем на «ты» и не очень ладил или завидовал ему. А брошенная им реплика
о том, что самому ему не очень нравится творчество Эрнеста, заставила подумать:
почему тогда ты, компаньеро, согласился стать директором этого музея? Лучше бы
читал и писал сам то, что тебе по душе…
Дом осматривали с веранды
через открытые настежь окна – заходить внутрь не позволялось. Все в нем, как
сказал директор, сохранялось в первозданном виде. Той же была любимая писателем
тахта с баром в изголовье. И даже пустые бутылки на его полках из-под виски,
бренди и джина. Теми же были стеллажи с книгами, головы оленей и носорогов,
смотревших со стен стеклянными глазами, - Хэм убил их в Америке и Африке… Камин
с уложенными в него поленьями из плавника, ковры и стол в столовой, уставленный
красивой посудой. Просторная уборная с книжным шкафом рядом с унитазом –
писатель и в туалете не терял времени даром.
После обхода директор
предложил гостям зайти к нему на чашку кофе. Дипломаты согласились. А Симонов
извинился и пошел по аллее к калитке. И здесь еще раз постоял у поставленного
на подиум деревянного катера. Просто не верилось, что писатель с крошечной
командой выходил на этой посудине в море - выслеживать подводные немецкие лодки
во время Второй мировой войны. Достаточно одной очереди из крупнокалиберного
пулемета, чтобы отправить эту посудину на дно…
В таком огромном доме –
Симонов померял его шагами: восемьдесят на пятнадцать – даже с любимыми кошками
и собаками - писателю было невыносимо одиноко. Пусть он и загружал себя работой
и искал, и нашел одиночество, и умел бороться с ним.
А как мне, думал Симонов,
собрать в себе силы и выбраться из этой пустоты, если у нее нет ни дна, ни
покрышки?..
***
На обед в ресторане он
опоздал. Хорошо, что с вечера заткнул слив из раковины и наполнил ее водой.
Сегодня можно было сполоснуться до пояса и смыть унитаз. В переполненном автобусе
он думал, что расплавится и превратится в лужу. Июльское солнце и долгое
отсутствие дождя превратили Гавану в подобие гигантской духовки.
Он разделся догола и, встав
в раковину под душем, вылил на себя несколько стаканов воды. И все время думал
о Кари. Она жила внутри его – и его самого уже как будто не существовало. Что
бы он ни делал, о чем бы ни думал – это был не он: всем руководила она,
сопровождая его действия и мысли своим внимательным - с всегдашней лукавинкой -
взглядом. И только иногда пытался преодолеть себя мыслью, что всего через
три-четыре дня ему предстоит встретиться с женой. Как тогда суметь скрыть от
нее свое отчаянное состояние? И зачем только он подал ей вчера из гостиницы «Havana libre» телеграмму о времени прилета в Москву?
Он налил в стакан теплого
рома, проглотил его, почти не ощутив вкуса. И лег, как был – голым, поверх
простыней с мыслью, что уснуть ему не удастся. А когда открыл глаза и взглянул
на часы, приближалось время ужина. В туалете журчало, и он долго наслаждался
под прохладными струями душа.
***
После ресторана он решил
прогуляться по бульвару El Prado.
Близился вечер, и жара немного спала. Он прошел мимо национального балетного
театра Алисии Алонсо, удивлявшей мир своими танцами и постановками, несмотря на
весьма почтенный возраст.
Здесь, под тенистым
портиком, ему перекрыла путь высокая, вытянутая в длинноногую шоколадную
куколку, фигура. Фигура оказалась красивой мулаткой. Девушка смотрела на него
веселыми подведенными глазами, как на старого знакомого. И улыбалась ему
небольшим ртом, полным перламутровых зубов.
- Buenas tardes, senor. ?Adonde va? ?Y por que esta tan triste? – спросила она с искренним сочувствием. – Куда
идете, господин. И почему вы такой грустный?
- Buenas tardes. Думал о встрече с тобой. А ты все не приходила.
- Вот я пришла. Что будем
делать?
- Главное, что должен делать
мужчина с женщиной. Согласна?
- Конечно.
- Где, когда? Прямо здесь, у
театра? Представление, думаю, всем понравиться больше, чем балет.
Она была истинной кубинкой –
веселой, задорной и с чувством сексуального юмора. Старт взят. Каким будет финиш?
В карманах, пришитых собственноручно к трусам с внутренней стороны, у него
находились документы. А денег оставалось немного. Столичных расценок он не
знал.
- Вы немец? – спросила она.
- Не угадала. Болгарин. А
тебе не все равно?
Она пожала прямыми плечами.
Ключицы у нее выступали, груди были маленькими, и в ложбинке между ними на фоне
нежной коричневой кожи переливался золотом католический крестик с распятым
Христом. Судя по густым волнистым волосам, она была morena - темная «мулатика» лет
двадцати-двадцати двух.
- Пойдемте ко мне, это не
далеко, - предложила она.
- Ты хочешь меня познакомить
с папой, мамой и своим мужем?
Она залилась смехом, прижав
ладони к низу живота. И без того короткое платьице – его подол – приподнялось
на предельный уровень.
- Я живу одна. Нам никто не
помешает.
Отказываться, чтобы потом
было мучительно больно?.. Ром до ужина, бутылка пива в ресторане и aspecto – внешность – мулатики успешно преодолевали все его сомнения. Да будь что
будет!.. А Карина? Рано или поздно и ей придется изменить. И лучше сейчас: выбить
клин клином, как он делал не раз.
- Хорошо, - сказал он, еще
не решив для себя окончательно, что из этого выйдет. – Зайдем сначала в мой
отель, мне кое-что нужно взять там для тебя. Согласна?
- Да. Но в отель меня не
пустят.
- Подождешь в холле или на
улице минут десять, не больше.
Они пошли рядом, болтая на
ходу о всякой всячине. Она назвалась Аной, а он Димитром – так было легче
играть роль болгарина. И рассказывал ей о Софии, Пловдиве, Солнечном береге и о
том, как он строил дорогу здесь, на Кубе, под Ольгиным. Спросил ее, чем занимается.
- Estudiante de la universidad. – Студентка университета, на последнем
курсе. Буду биологом.
- И живешь одна? А где
родители.
- En los Estados Unidos.
– В Соединенных Штатах, вместе с моим младшим братом. Бежали туда вместе со
своими друзьями на лодке. Очень удачно, их не поймали и не утопили. Мне осталась
квартира. Я не хотела покидать Гавану. Родственники помогают немного, получаю
стипендию. Денег хватает, чтобы выкупить продукты по карточкам. И сама подрабатываю.
Она говорила об этом очень
легко, в такт своей летящей походке. Деньги для нее не стали законом и причиной
отчуждения людей. И вид у Аны был беззаботный, даже счастливый. Она не
чувствовала себя сиротой при живых родителях. Увидеться с ними когда-нибудь у
нее было очень мало шансов.
Он вспомнил Карлоса Даскаля
- его тоскующие глаза, когда он говорил, что почти двадцать лет, как его мать,
отец, братья и сестры живут в Майами. Всего в двухстах километрах от него, а он
не может с ними встретиться.
В номере отеля Симонов, как
разведчик, отправляющийся в тыл противника, выложил из карманов документы и
спрятал их под матрац. И одновременно соображал, что может подарить Ане. Ромом,
шоколадом и консервами, как это было в Моа, в столице не обойтись. А вот жена
без durmilones - золотых шариков в ушах, купленных у его «тезки»
Димитра Стоянова, перебьется.
Собрав портфель, он
спустился в ресторан и, авансом предъявив талон на завтрак, попросил, чтобы ему
положили жареного цыпленка и две булочки в пакеты. А две бутылки пива,
студеных, как лед, он положил в портфель.
С этим джентльменским
набором он, вытирая платком пот с лица и шеи, появился перед Аной. Она
прогуливалась на противоположной стороне улицы в тени портика.
- Я думала, ты не придешь, -
сказала она.
- А я – что ты меня не
дождешься.
И дальше операция пошла, как
по маслу. Ана вела его по каким-то узким, как горные ущелья, улицам старой
Гаваны и, не знай он языка, он бы никогда не отыскал обратной дороги в свой
отель. И дом ее в сплошном ряду обшарпанных кирпичных строений он бы тоже сроду
не сыскал. Тем более что Ана, неожиданно подхватив его под руку, резко завела
под каменную арку, а там, щелкнув замком и распахнув дверь, - в мрачное
помещение, по влажности и запаху похожее на пещеру.
Но когда Ана щелкнула
выключателем, он был приятно удивлен: в комнате, несмотря на убогую обстановку,
оказалось чисто и уютно. И широкая деревянная кровать тоже выглядела свежей.
Только стены и потолок были серыми и облезлыми, как в старом подвале. Из-за
закрытых жалюзи на единственном окне воздух разогрелся, как в сауне. Ана
подбежала к окну и открыла жалюзи на половину.
- Мне у тебя нравиться, -
сказал Симонов, притянув к себе Ану за оголенные плечи. – Можно тебя поцеловать?
Она, казалось, только этого
и ждала – прижалась плотно к нему всем своим невесомым пружинистым телом, просунув
голую ногу между его ног, и впилась в губы горячим, влажным ртом - и, казалось,
стала высасывать из него некую эфирную жидкость, разжигая в себе и в нем
неукротимое желание к немедленному соитью. И потом они враз, оттолкнувшись друг
от друга, стали молча, словно наперегонки, раздеваться, бросая одежду куда
попало – на пол, на стол, на плетеный единственный стул.
В последствии, вспоминая
этот момент, он смеялся: и зачем нужна была такая спешка? А тогда все действия
казались естественными и не безобразным.
Прежде чем лечь, он успел
охватить ее взглядом – голую, вытянутую, как струнка. И совсем не худую, как
она показалась ему на улице. Все в ней дышало природной гармонией волос, лица,
шеи, маленьких напряженных грудей, девичьего живота, плавных линий бедер и
длинных ног.
Не очень-то выгодно выглядел
он сам перед очами прекрасной мулатки. Наметившаяся бочкообразность живота и
изрядно атрофированная мускулатура конечностей не стали бы натурой для создания
скульптуры Аполлона Бельведерского. Да и воспрянувшим орудием страсти,
составлявшим от известной снасти Луки не более половины, он не поразил ее
воображения.
Зато Ана своим мастерством,
данным природой и опытом, делала все на благо человека и во имя человека, так
что он едва поспевал за ней в смене поз и ракурсов. Действо походило на
какую-то бешеную пляску, игру в страсть. Об этом он подумал, когда увидел
метание их теней на щербатой стене, много повидавшей на своем веку.
- Eres fuerte, - одобрила она его поведение, когда они разъединились
и легли на спины, обессиленные и залитые трудовым потом. – А ты сильный.
Он не стал ее опровергать:
иногда хочется поверить и в беззастенчивую лесть. Со стены на них взирал
плакатно-неукротимым революционным взглядом Че Гевара, как видно, почитаемый в
этом храме свободной любви.
И тут Симонов ошпарила с ног
до головы тревога: впопыхах он забыл одеть «марипосу», хотя пакетик с резинками
прихватил с собой, когда забегал в отель. Теперь он возымел реальную опасность
прихватить кое-что другое. Вопрос Ане на эту тему задавать было бессмысленно, и
он только спросил, есть ли вода попить и умыться. Ее, конечно, не было. И тогда
он, соскочив голым с растерзанной постели, достал из портфеля бутылку рома и
ушел в дальний угол комнаты. Сознавая бесполезность этой меры безопасности, все
же налил ром в пригоршню и произвел обеззараживание контактной поверхности. И
пусть ром был не очень ласков к тонкой коже, но приехать к жене без
«дурмилонов» - одно дело, а преподнести ей в подарок такой сюрприз…
- No tengas miedo, estoy sana,
- очень игриво и без обиды комментировала его действия Ана. – Не бойся, я
здорова. Ты думаешь, я путана? Просто ты мне понравился. Очень уж у тебя был
скорбный вид, и я хотела подарить тебе маленькую радость. Ты пойдешь со мной на
карнавал завтра?
Он суетился у стола,
разливая ром и пиво по стаканам и приготавливая закуску.
-Не смогу, - сказал он,
любуясь от стола ее совершенным телом на фоне белой простыни.
Она лежала в позе
веласкеской «Венеры перед зеркалом» и с любопытством следила за каждым его
движением.
- Почему не сможешь? –
спросила она. – Уезжаешь?
- Да, завтра рано утром, -
соврал он. – Лечу сначала в Прагу, а потом в Софию.
- Как жаль. Мы бы могли быть
еще два дня вместе. Я сейчас прохожу практику в зоопарке. Ты там был?
- Был восемь месяцев назад.
Там есть обезьяна, очень похожая на меня. Передай ей привет.
Он одел плавки и пригласил
ее к низенькому столу, придвинув его к кровати так, чтобы Ана смогла есть и
пить сидя на постели. Сам он присел на стул, поставленный в изголовье, и теперь
они были рядом.
- Выпьем за любовь, биологию
и зверей и птиц в твоем зоопарке.
Ана засмеялась, выпила и
потянулась за шоколадом. Но Симонов остановил ее:
- Ешь цыпленка. Я уже
поужинал в ресторане.
Ана не стала возражать, и от
куриной ножки вскоре остались только косточки. А пиво нагрелось, и теплым было
почти непригодным для питья – какая-то горьковатая водица с отвратительным
привкусом.
- Почему ты не сбежала в
Штаты вместе с родителями? – спросил Симонов. – Тебе, действительно, нравиться
такая жизнь?
- Не очень, - сказала Ана. –
Но я другой не жила. Сейчас думаю – надо было уплыть с ними. Однако поздно,
ничего не поделаешь. Ты коммунист?
- Нет. А что?
- Я не верю в коммунизм.
Одна болтовня. Нас часто гоняют на собрания и митинги – и всегда говорят о
социализме и коммунизме. О том, чего нет и никогда не будет. Поэтому мне нравиться
больше быть в зоопарке, чем на площади Хосе Марти по шесть часов слушать
болтовню Фиделя. Это настоящий ад. Красный ад! А у вас в Болгарии все так же?
- Почти. Но наш Живков –
бывший свинарь. Он не умеет говорить без бумажки так долго, как ваш Фидель. Он
делает только так: хрю-хрю-хрю!..
Ана залилась смехом, и ее
маленькие груди призывно заплясали, дразня острыми сосками.
- Ты очень забавный шутник,
- сказала Ана. – Не исключено, что и меня после университета отправят куда-нибудь
на ферму к свиньям. И я тоже буду «хрю-хрю». В Гаване биологам работу не найти.
У вас тоже после университета посылают на три года в провинцию?
- Обязательно… Зато там ты
выйдешь замуж за передового свинаря. Давай я еще выпью и пойду в отель. За мной
в три часа ночи придет машина. Боюсь проспать.
- А ты что, больше меня не
хочешь?
- Не думай обо мне так
плохо, Ана. Конечно, хочу! Только потом выведи меня из этих каменных джунглей и
объясни дорогу до «Линкольна». В темноте могу и заблудиться. Лучше, если выведешь
меня на Малекон, - от него я без труда сориентируюсь.
«Малеконом» называлась
океанская набережная. К ней стекалось множество улиц, и у каждой из них было
свое«лицо», различимое даже ночью.
***
Однако ни в эту, но в
следующую ночь Симонов почти не спал.
Malecon заполняли толпы народа. Его тротуары были
отгорожены от проезжей части натянутыми канатами. Вдоль канатов прохаживались
полицейские с дубинками и пистолетами в кобуре.
Воздух сотрясали барабаны и
несущаяся из раструбов дюралевых репродукторов, подвешенных на опорах
освещения, карнавальная музыка. От прожекторов, направленных на мостовую, было
светло, как днем. Океан за бетонным парапетом казался огромной площадью, покрытой
черным асфальтом, отбрасывающим в беспокойное небо лунные холодные блики.
Какая-то группа парней и
девушек признала в Симонове иностранца, окружила его и стала совать в рот картонные
литровые стаканы пива. Он отшучивался на испанском, и это только раззадоривало
их. Вмешался худенький паренек с красной повязкой на рукаве белой рубашки, и
почитатели советика сразу приутихли и потихоньку рассосались в толпе.
- Будьте осторожны, -
предупредил компаньеро с повязкой, назвавший себя responsable – ответственным. – У вас здесь
много друзей, но есть и скрытые gusanos. Они могут вас
спровоцировать, и дело кончится плохо. Каждый год на карнавалах есть жертвы. И
берегите карманы: для карманников –carteristas – карнавал это праздник
вдвойне.
Симонов совет принял как
руководство к действию и ни с кем не вступал в разговоры, стараясь держаться
ближе к людям старшего возраста. Он ждал пика карнавальной ночи, прислонясь
спиной к какому-то деревянному щиту.
Ждать пришлось довольно
долго. Наконец по широкой гаванской набережной величаво поплыли переливающиеся
разноцветными огнями и украшенные лентами и воздушными шарами carrozas de carnaval - карнавальные карросы. Они были сооружены на базе грузовиков с
прицепленными к ним электростанциями. На них размещались танцевальные площадки
для кордебалета и джазовые оркестры. А на ступенях восседали избранные полуголые estrellas - звезды.
Очень похоже на то, что он
уже видел в Моа, Майари и Сагуа, только крупнее, ярче, богаче и разнообразней.
Обезумевшая от восторга
толпа ринулась по тротуару вдоль натянутых канатов. И кубинцам стало наплевать
на иностранцев и на все на свете. Гремели оркестры, барабаны, на площадках
каррос тряслись и вращались сочные ягодицы «звезд». Подпрыгивали их груди в
бюстгальтерах, прикрывавших только соски, ослепляли их белозубые призывные
улыбки.
Симонова несло в этом
людском потоке, как щепку по горной реке, пока он не оказывался незаметно для
себя на боковой улице. Он вскоре догадался, что организаторы карнавала очень
умно и расчетливо рассекли Malicon на
много секторов, создав на пути толпы искусственные преграды из грузовиков,
палаток, киосков. Людям поневоле приходилось искать обходные пути по боковым
улицам, чтобы снова оказаться на набережной. Это раздражало, но спасало народ
от кубинской Ходынки или подобия смертельной давки в Москве на похоронах Сталина.
Вырваться из плена
оглушительной музыки, света, плясок и криков полупьяной толпы Симонову удалось
лишь к двум часам ночи. Но и в отеле он не мог уснуть: карнавальной музыкой,
казалось, наполнилась вся вселенная; от нее тряслись земля и небо, и стены, и
даже внутренности.
***
А когда проснулся, был
поражен мертвой тишиной. Выскочив на крохотный балкончик в одних плавках, он
увидел, что и узкая улица выглядела совершенно вымершей – ни людей, ни птиц, ни
собак.
В ресторан на завтрак он,
конечно, опоздал, и компенсировал утрату тем, что сопроводил полстакана рома
двумя дольками шоколада. Оделся, спустился в регистратуру и позвонил дежурному
по ГКЭСу. Сонный мужской голос успокоил: машина за ним придет завтра в шесть
утра. Переводчик привезет все документы и сопроводит его в аэропорт Хосе Марти.
Тоска не проходила. Напротив
– она с каждым часом нарастала. Вчерашнее приключение, связанное с Аной, и
карнавальное сумасшествие – все казалось дурным сном, побегом от самого себя и
предательством по отношению к Карине. Ее глаза с насмешкой и укоризной следили
за каждым его шагом.
Оставаться в душном номере и
слушать тишину тоже было невыносимо. Он побрился, натянул джинсы, подаренные
Володей Синицыным в благодарность за исцеление от триппера, и белую
хлопчатобумажную майку с надписью «Cuba». Махнул еще пару глотков рома
из горла и пошел на автобусную остановку на бульваре El Prado. Надо потратить остатки песо в магазине «Фокса»,
пока еще в силе его тархета.
Там же, в «Фоксе», в
столовой для советиков, он за песо похлебал горячего борща, съел чудовищного
размера бифштекс с картошкой фри и еще за песо выпил бутылку ледяного чешского
пива. Вспомнил Толика Петрушко: с ним восемь месяцев назад он так же пообедал в
этой столовой, и они поехали купаться в «Сьерра Маэстру».
После пива ему, как всегда,
захотелось спать, и он поехал в автобусе «Хирон» в «Линкольн» по раскаленным
улицам Гаваны, думая, что это его последний маршрут в кубинской столице. Скоро,
наверное, здесь будет жить Карина. Она часто говорила, что хочет избавиться от
Гоуста, уехать к Сойле и найти работу в Гаване.
***
После ужина он поднялся в
свой номер с твердым намерением отдохнуть перед завтрашним семнадцатичасовым перелетом
Гавана-Рабат-Москва. Перед тем, как лечь, упаковал барахло. Но тут улица снова
взорвалась карнавальным барабанным боем, музыкой и визгом, и криками людей.
После дневного сна - пусть и короткого - заснуть в этой какофонии карнавальной
музыки, криков, визга и взрывов петард не смог бы и смертельно пьяный.
С чувством обреченности и не
проходящей сердечной тоски он сунул бумажный пакет с бутылкой «канея» и
шоколадными конфетами в «авоську» и отправился на Малекон.
Последние часы субботы.
Завтра – воскресенье и День взятия Монкады - подобие нашего октябрьского
праздника. Это последняя карнавальная ночь в текущем году. На набережную устремилось
все могущее самостоятельно передвигаться население двухмиллионной Гаваны и ее
многочисленных гостей из близлежащих городов и весей. Многие мужчины и женщины
несли своих детишек на шее. И ни одного хмурого лица – все радуются, как дети,
и это похоже на какой-то религиозный ритуал, где все и каждый счастливы своим
единением с карнавальным богом.
И Симонов думал, что со
зрелищами на Кубе все в порядке. Если бы еще и хлеба было в достатке.
На Малеконе, сияющем огнями
прожекторов, каррос и распускающимися в небе цветами фейерверков, плотность
толпы возросла до предела. Симонов иногда ощущал себя молекулой в чреве
огромного чудовища, копошащегося и переливающегося студенистой массой вдоль набережной.
Люди пили пиво, жевали bocadillos - булочки с сыром и
ветчиной, обливались потом, хватая ртами скудные порции спeртого
воздуха, и были в восторге. А в нем то сжималось, то разрасталось, угрожая разорвать
на части усталое сердце, чувство одиночества.
Улучив момент, когда
движение толпы в ожидании очередной карросы замедлилось, Симонов достал из
авоськи бутылку «канея», сделал пару глотков и предложил сделать то же окружающим.
Но чья-то рука мягко вырвала у него бутылку. Он оглянулся и увидел вчерашнего
худенького «респонсабле» с красной повязкой на руке.
- No se puede, companero, - сказал он дружелюбно - с
усмешкой в блестящих, как черные пуговицы, глазах. – Нельзя, товарищ. На
карнавале не разрешается пить из стеклянной посуды.
И сам вылил ром в протянутый
кем-то картонный литровый стакан. После чего он пошел по кругу и вернулся к Симонову
ополовиненным.
«И что, этот «сегуридашник»
специально приставлен ко мне? – недоумевал Симонов. – Так и будет меня всю
дорогу пасти?»
Он оглянулся – «респонсабле»
растворился в толпе вместе с пустой бутылкой.
Повторилось вчерашнее
прохождение коррос, перебежки с Малекона по обводным улицам и проулкам снова на
Малекон. Его окружали и заставляли говорить и пить с ними полупьяные,
возбужденные люди
А через несколько часов
Симонов обнаружил себя сидящим на выступе каменного основания под металлическую
ограду. Он поднял голову. Перед ним стояла пожилая женщина в длинном белом
платье и старомодной соломенной шляпке, украшенной ленточкой и бумажной розой.
- Va a casa, es tarde, - что-то вроде этого
ласково повторяла она. – Идите домой, поздно.
- Muchas gracias, senora. Me voy. – Спасибо, госпожа, ухожу.
А почему так тихо?
- Завтра большой праздник.
Поэтому карнавал закончился в два часа.
Симонов поднялся – на его
часах было три – и, еще раз поблагодарив женщину, пошел в гостиницу. По
набережной, включив фары, двигались поливальные машины, и множество людей собирало
мусор.
Его сильно знобило – то ли с похмелья, то ли от прохладного бриза и близости океана, мерно вздыхавшего за бетонным парапетом набережной.