Единственное, пожалуй, что действует на взрослых, как на быка красный плащ тореадора, – так это мо-да. Брюки клеш, брюки дудочкой, туфли остроносые, туфли тупоносые. А у девушек – юбки «мини–миди–макси». Прически кок, канадка, под мальчика, вшивый домик, шиньон, хвост. Волосы рыжие, белые и седые. Ресницы и веки черные и голубые. Помада фио¬летовая, алая, ногти невероятных расцветок... Всего не пере-честь. Да и ни к чему это!.. Хотя в шестидесятые годы прошлого столетия КПСС в узких брюках, полосатые пиджаках, галстуках «селедкой», туфлях на толстой подошве и прическах с «коком» мудро узрела угрозу для коммунистической нравственности и слепое поклонение Западу. А в результате нажила себе врагов из среды молодежи, превратившейся через тридцать лет в ее могильщика. А мы в суворовском училище гораздо раньше стали носителями некой корпоративной моды. Так,в штанины вставляли клинья, чтобы получился матросский клеш. Их, конечно, у нас воспитатели безжалостно вырезали. Или нас самих заставляли выпарывать под своим недружелюбным наблюдением. Тогда хитромудрые умельцы предложили гениально простое решение острой проблемы. Вместо поисков дефицитного сукна, бостона или габардина на клинья, мы начали выпиливать или вырезать фанерные растяжки в форме трапеции. Перед отбоем с большими потугами вставляли расттяжки штанины, щедро смачивали мате-рию водой. Потом клали брюки под простыню и парили своим телом эту хренотень. Что, пусть и в малой сте-пени, сближало нас с известным Рахметовым из «Что делать?» Чернышевского, спавшем, как известно, на дос-ках с торчащими из них гвоздями. Иногда при натяжке на фанеру штанина лопалась, как парус, и несчастному приходилось браться за иглу и накладывать на разрыв извилистый неумелый шов. Воспитатели грозились, что за испорченные брюки будут расплачиваться родители. Только у многих пап и мам не было… А сколько хлопот было с фуражками! Их потрошили, как цыплят, и натягивали на стальные обручи. Только Боб Динков, как всегда, оригинальничал: из своей фуражки он выкинул даже комплектную пружину, урезал до минимума козырек, и его «кепарик» приобрел залихватски помятый головной убор киношного бело-гвардейца. Мальчишеская фантазия породила и еще кое-что похожее на увлечение модой, но уже совершенно в другом плане. Скорее это походило на эпидемию, и чем-то было сродни «золотой лихорадке». Редкие особи из кадет не поддавались спорадическим вспышкам массового психоза, ограничиваясь ролью нищих духом наблю-дателей. Помнится, первой такой вспышкой были латунные пряжки на поясных ремнях. Кто-то додумался уси-ленно драить бляху со звездой на форменном поясном ремне. По–моему, в нашем отделении инициатором это-го почина выступил Саша Бастров. Его примеру последовали другие, и вскоре вся рота и в свободное время, и на уроках, тайком от преподавателей, под партами шлифовала свои бляхи. Вездесущий – вот кому работать снабженцем! (кстати, он им и стал после армии на оружейном заводе в Ижевске) – горбоносый Сашка раздобыл пемзы и зеленой шлифовальной пасты. Этот материал попал в руки умельцев. Пасту растворяли в бензине, превращая в незаменимый продукт для лакировки латуни. В роте воня-ло как в гараже. Боб Динков – муж его тетки был заводским летчиком–испытателем,– побывав в увольнении, доставил в роту драгоценные комья пасты с 22–го авиационного завода. Паста стала предметом купли–продажи и первобытного обмена, в основном на масло и сахар. В цене была и пемза — ее легкие пористые комки появ-лялись у нас неведомо из какого вулкана, измельчались, растворялись авиационным бензином – его тоже по-ставлял Боб Динков, – и это пахучая масса немедленно расходовалась на шлифовку блях и пуговиц. Ночами совершались диверсии: у кадет начали пропадать или подменяться наиболее отдраенные бляхи. Меня же беспокоило, что моя пряжка никак не давала равномерного блеска – особенно, ближе к звезде. И трагичнее всего, на ней был заводской брак – одна или две глубоких царапины. Все мои усилия удалить их с помощью пемзы и пасты окончились неудачей. Зато на нее никто не зарился. Рекордных успехов достиг мой друг Джим Костян – он находился в числе шлифовальщиков–фаворитов. Мне же оставалось только молча за-видовать передовикам–стахановцам... Наряду с этим нас радовали резинки. Их выдергивали из подтяжек и помочей для носков, делали петель-ки, одевали на большой и указательный палец. Или на скрученную из проволоки рогатульку. Боеприпасами служили пульки, скрученные из бумаги. Гораздо страшней – и стрелять ими считалось согласно межкадетской конвенции бесчестным – было применение U–образных пулек из медной или отожженной проволоки. Однажды кто-то в коридоре – хочется верить, что нечаянно – угодил в голую, как бильярдный шар, го-лову майора Петухова металлической пулей. Боль от нее трудно вообразить, даже если тебе и довелось стать жертвой. Разъяренный художник – преподаватель рисования и черчения – ворвался в класс первого отделения с обвинительной речью: только подлец мог стрелять во фронтовика! Подлец он и есть подлец. Он предпочел за-таиться и остаться инкогнито. Ведь было общеизвестно, что Михаил Васильевич клал на лопатки самого Ивана Поддубного. и демон-стрировал нам свою силу, поднимая самые тяжелые трофейные стулья, ухватив их за основание задней ножки. Или еще эффектней – поднимал немецкое изделие зубами за спинку. А очевидцы свидетельствовали, что он крестился двумя двухпудовыми гирями одновременно. Марки, косточки из-под чернослив – их копили и потом с наслаждением грызли. Оружием служили трубки, стеклянные и деревянные – из них стреляли ягодками бузины и жеваным хлебом. Весной бузиной до отказа загружались ящики парт, а после сражений в перемены между уроками зеленой ягодой сплошным слоем покрывались полы классов и коридоров. Еще один угар – игра в жестку – кусочек меха с пришитой к нему для веса свинцовой бляшки. Стоя на одной ноге участник подкидывал жестку до тех пор, пока она ни падала на пол. После этого в игру вступал соперник. Кто скорее добирался до ста очков, получал право на поедание сахара, масла или булочки побежден-ного. На этом безобидном деле Гаянэ – Сашка Быстров – нажил грыжу и угодил под нож хирурга... Расплата за бесчисленные призовые кусочки сливочного масла, чайные ложки сахара и сдобные сайки, съеденные им как призовое вознаграждение от проигравших... А однажды – мне было в ту пору лет 15 – я вернулся с зимних каникул и увидел, что все охвачены новой лихоманкой – танцами. Едва начинался перерыв, как кто–нибудь садился за пианино, и пары, толкаясь и насту-пая друг другу на ноги, кружились по классу в вальсе. Парты сдвигались в сторону, и образовывалась танц-площадка. Пыль после этого не садилась до очередной перемены. Странно, что прежде я не понимал, для чего нужны уроки танцев, и только сейчас пришел в уныние оттого, что безнадежно отстал от своих продвинутых сверстников! Потому что в училище по выходным стали приглашать девочек из женских школ города на тан-цевальные вечера, и на них нетанцующие выглядели жалкими калеками... А одно время почти вся рота точила кинжалы. На клинки пошли тросы от подаренного училищу нашими шефами – авиационным заводом – самолета ПО–2,стоявшего парад фасадом здания среди деревьев, и анало-гичные металлоизделия с авиационной свалки. На наборные рукоятки использовался плексиглас, а также раз-ноцветные мыльницы и ручки зубных щеток. Непревзойденным оружейных дел мастером был худой, болезненно нервный и самолюбивый Боря Рож-ков – он же Сайгак, – обладавший вздернутым носом, напоминавшим нос лыжи. Может, этот природный дар подсказал ему идею стать лучшим лыжником нашей роты. Да и Казанского СВУ в целом – он стал первым в его истории кадетом, получившим первый разряд по этому виду спорта. Грани сайгачьих кинжалов были без-укоризненно ровными. Закалку, по одному ему известному рецепту, Рожков производил тайно в котельной училища. Мой друг Костян, отличившийся при обработке бляхи, и здесь мало уступал Боре – его кинжалом мы подолгу любовались и порезали при испытаниях не мало ценных вещей. *** А вот «смаки» не только в роте, но во всем училище пошли от нас – от меня и Костяна. Опыт их исполь-зования был мной приобретен еще на гражданке, в Мамадыше. Однажды мы в свободное время копались на свалке за гаражом. Тут была ободранная кабина от ЗИСа, блок двигателя, ржавые крылья и другие, не интересовавшие нас, вещи. Однако наше внимание привлек какой-то бачок, в центре которого торчала стальная, сантиметров в двадцать длиной и с сантиметр в диаметре, трубка. Мы уже давно замыслили смастерить пистолет. Только мнения наши расходились. Джим хотел сделать на-стоящий пистолет под малокалиберный патрон, а я предлагал ограничиться более простым и легко реализуе-мым – обыкновенным «поджигом» (или самопалом, как его обычно называют). При виде трубки Джим умерил свои амбиции и уступил моим настояниям. Применяя подручные средст-ва, мы извлекли трубку из бачка. Нас охватил восторг: трубка имела внутреннюю резьбу. Несколько дней мы искали подходящий болт. Отыскали и накрепко ввернули его в трубку. Затем, расплавив на костре, запаленном в овраге парка, кусок свинца, влили его в трубку. Трехгранным напильником сделали надрез в стенке трубки и пробили маленькое затравочное отверстие. Потом по оче¬реди лазили на вяз и отрезали подходящий сук для ложа и рукоятки. Хорошо продумали крепление ствола к ложу. и, когда пистолет был готов, мы нарекли его изделием системы «Смак». Получилось нечто похожее на дуэльный пистолет из лет пиратских давних. Значение украинского слова «смак» общеизвестно, но введенное в наш обиход тем же языковедом Эман-гом, оно приобрело множество оттенков. Так, «смаковать» могло означать и есть, и целоваться, и хорошо вы-полнять упражнения на спортснарядах и т.д. И вариации этого слова были неимоверно разнообразны: смако-вать, обсмаковывать, подсмаковать... Эманг, как и первое свое слово «ащутнять», произносил «смаковать» с тем же видом чревовещателя – выдвинув свою половникообразную челюсть и закатив глаза. «О–о–о, Эманг! – кричал в этот момент Раиф Му-ратов. – Лошадиная челюсть!» Эманг обижался и напоминал Муратову его клички: Бульдог, Мул, Картошка. Ими Раиф был обязан форме своего носа. Других недостатков у него я не припомню. Страсти накалялись. И кто–нибудь из них предлагал давно испытанный выход из конфликтной ситуа-ции: «Пойдем, повтыкаемся!» В секундантах недостатка не было. Местом схватки была обычно туалетная комната или уборная. Противники становились друг против друга – плотный, обтекаемый, сосредоточенный Раиф и углова-тый, немного нескладный, лишенный мышечной массы и собранности, но готовый всегда к бескомпромиссной схватке донкихотствующий Эманг. – Ну, бей! – кричал Эманг, выпучив голубые, ставшие почти белыми от злости и скрытого страха глаза. Бульдог не любил долгих дискуссий – и бил. В искусстве рукопашного кулачного боя он был, несомнен-но, в нашем отделении непревзойденным мастером. Эманг, имевший преимущество в росте и соответственно длине рук, не уступал, но чаще мазал и держался на энтузиазме. Недозволенных приемов не допускалось. Только кулаки... Обычно у Эманга вскоре из носа брызгала кровь и, по неписаному закону чести, драку останавливали. Эманг смывал кровь холодной водой над раковиной и угрожающе шлепал разбитыми вспухшими губами, что назавтра он потребует «сатисфакции». Это мудреное словечко он тоже ввел в наш обиход, позаимствовав его из какой-то книжки о немецком студенчестве времен Бисмарка. Но зла он не помнил. А Раиф на правах неиз-менного победителя тем более. На следующий день «гладиаторы» сидели за шахматной доской. Итак, «смак» был готов. Вид он имел внушительный – ни больше, ни меньше «Смит–Вессон» не уста-новленного калибра. Встала ребром проблема боеприпасов. Подняли учебник химии, сделали по реакциям расчеты по изго-товлению пороха в кустарных условиях. Боб имел связи с химлабораторией – там лаборанткой работала Вене-ра, хорошенькая 18–19–летняя брюнетка, благоволившая к белокурому красавцу с несколько невнятной речью Володе Соколову. К правофланговому роты, 185–сантиметровому детине с голубыми глазами и пухлыми губа-ми. Во втором отделении – втихаря, конечно, – Соколова за габариты и неприступный грозный характер обзы-вали Дубиной. Но Венера была неравнодушна и к шебутному пирату Бобу Динкову, члену химкружка. Она отпустила ему из лабораторных запасов необходимое количество реактивов – селитры и горючей серы. Аптекарские весы с набором микроскопических гирек имелись у Боба в его «частной» фотолаборатории. Необходимый для про-изводства дымного пороха древесный уголь мы получали кустарным способом сами – жгли в одном из оврагов парка костер и потом отбирали химически чистый материал. Часами колдовали, проводя опасные эксперимен-ты, подобно лосаламосским или курчатовским атомщикам, в фотолаборатории – крохотном чуланчике, где с разрешения начальства Боб обзавелся своим хозяйством – фотоувеличителем, красным фонарем, кюветами и фотореактивами. Его богатая и, кажется, бездетная тетя, жена летчика–испытателя, шла на удовлетворение всех бобовских увлечений. Наш порох, изготовленный по древнекитайской технологии, мы назвали «адской смесью». Затем из свинца нарезали примерно равные кусочки и раскатали их на чугунных сковородках, “позаимствованных” на училищной кухне, превратив в крупную картечь, как и положено для гладкоствольного оружия. “Смак” тщательно зарядили и пошли в парк, в самую глубь, ибо ожидали услышать гром и увидеть молнии. Право первого выстрела предоставили мне – еще до училища я едва не выжег себе глаза, когда само-пал выстрелил в обратную сторону, и поэтому мой авторитет не оспаривался. Я подсыпал на затравочное отверстие щепотку «адской смеси», протолкнул в проволочную петельку спичку так, чтобы ее головка улеглась на подсыпку, и навел ствол в дерево, сразу решив проверить пробойную силу оружия. Комиссия, состоявшая из Джима, Боба и Эманга, замерла. Я шоркнул коробком по головке спич-ки. Раздалось грозное шипение, и я отвернулся, по–артиллерийски приоткрыв рот в ожидании грохота. Но ши-пение нарастало, а выстрела не было. Я глянул краем глаза на «смак»и обмер: огненный фонтан, рассыпая бе-лые искорки, бил не из ствола, а из затравочного отверстия. Завоняло тухлыми яйцами. – Ащутни–и–ительно! – зачревовещал Эманг. – Фейрок... Мы с изумлением стали осматривать свое детище. Оказалось, что наша “адская смесь” была настолько безобидной, что не смогла вытолкнуть заряд. Китайцы, не знавшие химических формул и шедшие к своему открытию голым эмпиризмом, делали более качественный порох. С трудом мы выковыряли из ствола пыжи и картечь и перешли на стрельбу спичками. В нашей лавке мы скупали почти все спички. Потом мучительно долго соскабливали головки. На один выстрел уходили полчаса коллективного труда и почти весь коробок спичек. Зато какое наслаждение было пальнуть из “смака”! Выстрел звучал коротко и гулко. Картечь с десяти шагов пробивала двадцатимиллиметровую доску. “Ащутнительно!..” После этого “смаки” появились у многих, но наш оставался самым крупнокалиберным и, главное, родо-начальником тех “смачат”, как мы их пренебрежительно называли. А потому свой “смак” мы нарекли “отцом смаков”. Впрочем, “ревнивец” Эманг иногда, при поддержке Князева, оспаривал наш приоритет, хо¬тя и входил некогда в комиссию (кстати, слово “ревнивец” было введено в наш кадетский сленг тем же Эмангом, не читав-шем сталинской работы “Вопросы языкознания” и рисковавшим угодить в сторонники попавшего под опасный огонь сталинской критики академика Мара). А корабельный кок Князев, некогда первым - после изобретателей радио Попова и Маркони - сконст-руировал детекторный приемник на базе фанерного ящика из-под посылки. И высокомерно презирал наш «смак», потому что где-то раздобыл однозарядный мелкокалиберный пистолет. Правда, курок у этого оружия был слабый. Мы смогли бы произвести пять могучих выстрелов из нашего «смака», прежде чем раздастся хлипкое «хрю–хрю» из Князевского рахита. А однажды выстрел произошел несвоевременно, и Эдик–Свин на-вылет пробил себе ладонь. Благо с самого края, в мякоть, не задев кость. А только сало, шпик, как говорил, лас-ково щуря синие глаза, Картошка – Раиф Муратов. Эдику удалось придумать какую-то чепуху, чтобы заморочить головы врачам, и в санчасти ему регу-лярно делали перевязку. Рана гноилась и довольно долго не заживала. Однако наш бравый кок не расстался со своей «дурой» – так, в отличие от наших «смаков», он по блатному именовал свою «шмулянку». Часто во время самоподготовки, едва выходил офицер – воспитатель, Князев открывал форточку и на-чинал часто–часто взводить курок и нажимать на спуск. Наконец, раздавался выстрел, форточку быстро захло-пывали, и Эдик кидался на свое место, пряча «дуру» под гимнастерку и затем куда-то дальше – в штаны. Когда наш воспитатель, капитан Фишер, возвращался, недоверчиво осматривая нас темными хмуроватыми глазами и принюхиваясь, мы сидели смирнехонько и поскрипывали перьями. Следует заметить, что во втором отделении не было, несмотря на некоторые внутренние разногласия, ни одного доносчика, ябеды и нытика. Москвич Вовка Коробов, вице–сержант и зам. командира нашего отде-ления, которому по должности полагалось докладывать обо всех происшествиях и нарушениях, был тайным соучастником всех затей. И непревзойденным стрелком из резинок пульками и плевками из трубок жеваной бумагой, хлебом и бузиной. А также в плевках теми же боезарядами просто изо рта. Зато в первом отделении, куда я был переведен после четырех лет обучения во втором за непослушание, меня дважды выдавал тщатель-но законспирированный в наших рядах «стукач», и меня немедленно, отобрав поясной ремень, заключали в карцер... Бывало, что боевые возможности нашего «смака» мы демонстрировали прямо в классе. После одного такого показа был насквозь пробит книжный шкаф. При этом пробоина в дверке образовалась, как от броне-бойного 85–миллиметрового снаряда. Была изуродована какая то книга, а выходное отверстие в задней стенке получилось вообще чудовищным. Перепуганные размерами разрушения, мы пали на колени перед лучшими мастерами–реставраторами отделения, и в результате произведенных восстановительных работ происшествие осталось без последствий. А однажды в свободное время, незадолго до самоподготовки, я, зарядив “смак” спичечной селитрой и заткнув его под опушку брюк под гимнастеркой, побежал на первый этаж в уборную. На первом этаже у нас были помещения под столовую, учебные и служебные кабинеты, так что эта уборная редко посещалась кадета-ми. И на этот раз она мне показалась пустой; я по–моему даже спросил, есть ли кто–нибудь в двух кабинах, прикрытых дверями. Не получив ответа, я навел смак в выбранную точку – мне нравилась прицельная стрельба – и грохнул выстрел. В узком каменном пространстве звук был особенно страшным. Тонко задребезжали стек-ла в окне, а из кабины раздался протяжный жалобный звук и вздох, похожий на стон. Слава Богу, я не стрелял в кабину!.. Стремглав я кинулся из уборной, давая себе клятвы впредь быть осторожней... Надо отдать должное нашей предусмотрительности: вслепую мы никогда не стреляли, и кроме происше-ствия с «самострелом» – Эдиком Князевым, несчастных случаев у нас не было. Боб, всегда стремившийся к имущественной независимости, смастерил персональный “смаченок” из толстой и необычайно длинной медной трубки. Его “табельное оружие” отдаленно напоминало легендарный маузер. Опробовав этот шедевр технической мысли в полевых условиях, Боб придрался к какой-то мелочи и вы-звал меня на дуэль. Я без содрогания поднял брошенную к моим ногам белую перчатку от нашего парадного облачения. Моим секундантом охотно согласился выступить, конечно, Джим, а у Боба – Эманг. Был жаркий день – конец мая или начало июня. Во всяком случае, листва распустилась, солнце сияло и чертовски хотелось жить!.. И когда мы шли к назначенному месту дуэли и за нами следовала большая толпа любопытных, я был погружен в невеселые размышления. Ведь я даже не написал завещание. А у меня к тому же оставалась не реализованной неразделенная любовь к моей Татьяне... Татьяне Осиповой, кудрявой красави-це с капризными губками и каре–зелеными глазами из пятнадцатой женской школы. За один ее поцелуй я бы не задумываясь отдал свою никчемную жизнь... Мы спустились в овраг. В начале его в то время находился летний душ для личного состава, а в конце, почти на выходе к улице Подлужная, – открытый тир. За меткую стрельбу в этом тире из малокалиберки я пе-ред выпуском из училища завоевал третий разряд – первый и единственный в своей спортивной карьере. В этом овраге природа оставила узкий перешеек, по краям которого пролегали глубокие лощинки, за-росшие бузиной. На этом перешейке и решено было провести поединок. Условия дуэли были оговорены секундантами заранее – стреляться на расстоянии десять шагов до пер-вой крови. Зрители расположились по краям оврага. Секунданты зарядили и проверили оружие. Я испытывал странное спокойствие. Не все ли равно, думал я, жить или умереть? Кому я нужен? «Забу-дет мир меня». У любимой мной Татьяны было много поклонников. Она, конечно, не придет «пролить слезу над ранней урной»... Люди и природа равнодушны ко мне. Вот только мать... – К барьеру! – скомандовал Джим, подавая мне заряженный верный «смак». Я встал к роковой черте с гордо вскинутой головой. Боб занял позицию в десяти шагах передо мной прямо, не прикрывая грудь своим товарищем-маузером. Он просто заткнул его за ремень и, начитавшись Пуш-кина в бессонную ночь перед дуэлью, изображал, что достает из своей снятой фуражки вишни, обсасывает их и плюется косточками в мою сторону. Вишни в нашем парке вообще не росли, и Боба вполне устроили зеленые ягоды бузины. «Может, выстрелить в воздух, как Лермонтов? – подумал я и тут же подавил в себе неуместное благо-родное намерение. – Нет, это он меня вызвал, и он должен за все поплатиться». За что должен поплатиться Боб – я не знал. Наверное, за вызов и конкуренцию... – Я предлагаю, – согласно правилам дуэли торжественно произнес Джим, – господам офицерам изви-ниться и разойтись полюбовно. В толпе зрителей кто-то неприлично прыснул. – Нет! – сказал я твердо. – Я буду стреляться. – Я не отказываюсь от своего вызова. Стреляться! – с наглым высокомерием произнес бывший боцман с пиратской «Эспаньолы» и презрительно плюнул в мою сторону бузиной. – Сходитесь! – скомандовал Джим. Мы медленно двинулись друг на друга, поднимая «смаки». Сначала я прицелился Бобу в лице, но, представив, что оно будет изуродовано, как упомянутый выше книжный шкаф, перевел страшный ствол в грудь боцмана. «Удар навел – спасенья нет»... Узкий ствол его пле-вательницы тоже перемещался, выискивая уязвимое место в моем пока еще живом теле. Приостановившись на намеченной черте, я выстрелил. Боб неестественно покачнулся, схватился за грудь и упал на колено. В толпе кто-то хихикнул. На лице Боба появилась мученическая улыбка. – Нет, я буду стрелять, – прохрипел он. Я успел прикрыть сердце своим верным «смаком». Раздался выстрел, и пуля просвистела у моего уха. После моего выстрела Боб навзничь рухнул на траву. Кто-то громко зарыдал... Боб пролежал не больше минуты, потом резво вскочил на ноги, и мы пошли друг другу на встречу. Мы обнялись, а толпа ликовала. – Слушай, а ты мне правда в грудь попал пыжом, – сказал Боб, и я был польщен. Разумеется, мы не клали в свои «смаки» пули или картечь. Но дуэль прошла по всем правилам ритуала, и все остались довольны. И я, изображавший Онегина и Печерина в одном лице, и Боб, взявший на себя роль Ленского и Грушницкого, и свидетели, наблюдавшие этот спектакль. И в этот раз на нас никто не настучал... Вернувшись из дома после летних каникул, мы решили испытать «смак» на прочность. Вместо селитры со спичечных головок от одного коробка спичек, мы потратили две, зарядив его двойным порционом. Вышли в парк, на тот его край, где кончались деревья и начинались офицерские огороды (теперь там стадион). В кар-тошке сидела синица. Я прицелился в нее и, не сомневаясь в прочности грозного оружия, выстрелил, не отво-рачиваясь. Звук, и отдача были ужасными. Кисть в суставе разламывало, и кожа между большим и указатель-ным пальцами покрылась копотью. Рукоятка у «смака» треснула по продольной оси, и проволока, которой ствол был прикручен к ложу, частично порвалась. На месте синицы осталась беленькая капелька помета. А са-ма она улетела умирать от страха. Я на миг представил, что было бы, если бы ствол сорвало с ложа. Он бы вошел в мой правый глаз и за-стрял в глупой башке. Я бросил «смак» на землю, чтобы потрясти кистью и унять боль. – Больно, – пожаловался я. Джиу было не до моих страданий. Он поднял изуродованный пистоль, осмотрел его и пробормотал: – Ничего, можно исправить. На ремонт ушло два дня. Поскольку трубка, сделанная, по–видимому, из качественной стали, совсем не пострадала, все наше внимание и сыновья забота были обращены к рукоятке и ложу. Их накрепко обмотали аккуратно, ряд к ряду, медной проволокой. Пистолет стал антиквариатом. Осматривать реставрированный «смак» собралось все отделение. И в этот момент неслышно в класс во-шел наш офицер–воспитатель, капитан Фишер. Вообще-то, между собой мы его обычно называли Шипером, Витенькой или Психом. – Дайте сюда! – завопил Псих так, словно от этого зависело будущее нашей планеты. Сопротивление было бесполезно. Мы молча сдали оружие. После этого по роте прокатилась волна репрессий. Стол командира роты майора Петрунина был завален пистолетами самых разных систем. Нашелся даже один настоящий многозарядный, но он благо не стрелял из–за какой-то неисправности На вечерней прогулке Петрунин, как всегда в подобных случаях, со всей определенностью заявил: «Я каленым железом буду выжигать тех, у кого впредь будет найдено огнестрельное или холодное оружие». Однако угроза Каленого Железа нас не испугала. В это время мы нашли хорошие стальные трубки под малокалиберный патрон. Боб стихийно стал главный конструктором принципиально нового образца «смака» на базе малокалиберного патрона. Целая тетрадь у него была исчерчена разными вариантами... Наконец – это было, никогда не забуду, 1 сентября 1948 года – мы– Боб, Джим и я – в свободное время убежали в самоволку на авиационную свалку, находившуюся далеко на окраине города, где-то в районе нынешнего компрессорного завода. Сюда во время войны привозилась с фронта побитая наша и немецкая техника. Она сваливалась с гру-зовиков беспорядочно, как попало, и не охранялась. Здесь можно было найти массу интересных и полезных вещей. Нагрузившись кусками дюраля и всякими железками, мы вернулись в училище с приличным опоздани-ем. Уже началась самоподготовка. Мы припрятали наш утиль, но проникнуть в класс незаметно не удалось. Конечно, о причине опоздания Фишеру мы не признались – были в парке, не слышали горна, созывавшего всех в корпус, – и все тут... Но воспитателя провести было трудно. К тому же мы, пираты, – и особенно я, которого он давно окрестил зачинщиком и «разлагателем» дисциплины во втором отделении, – ему изрядно надоели. Мы сели с Джимом за свою парту и взялись за подготовку к урокам. Боб же, сидевший за одной партой, по–моему, с Вернигором – Винегретом, – извлек заветную тетрадь и принялся вдохновенно конструировать новую модель пистолета на базе доставленного со свалки утиля. Мы с запозданием заметили, как Фишер неслышно подошел к Бобу, как он некоторое время наблюдал за ходом творческой мысли изобретателя, а потом выхватил тетрадь у него из–под носа. В один миг все сверхр-секреты оказались в руках противника. А огонь негодования Психа, судя по разъяренному взгляду, пришелся на меня. Фишер исчез с тетрадью конструктора из класса, и через некоторое время дневальный по роте, просу-нув голову в полуоткрытую дверь, крикнул, чтобы я немедленно явился в канцелярию. У меня засосало под ложечкой и слегка затошнило. Не было случая, чтобы в канцелярии мне преподносили что-то хорошее. В своем крошечном кабинете меня охватил оловянным взглядом Николая I майор Петрунин. И это было не слаще пытки каленым железом. Я обреченно подумал, как партизан: «Ну, держись! Сейчас будут пытать каленым железом...» Фишер стоял в углу и сверлил меня инквизиторским взглядом. У Петрунина, делавшего всегда внуши-тельную выдержку, прежде чем открыть рот, угрожающе задвигались желваки. – Пожалуй, хватит с вами возиться, – изрек, наконец, майор. – Мы переводим вас в первое отделение. Довольно терпеть и наблюдать, как во втором вы разлагаете дисциплину... Удар был неожиданным и страшным... Лучше карцер, мытье туалета до окончания училища – только не это! Но я оцепенел и не мог произнести ни слова. Просто сжал зубы, чтобы не заплакать. Все поплыло перед глазами – еще мгновение и я упаду... Как будто меня отправляли не в параллельный класс, а на другую планету. Потом, когда рота построилась и отправилась на ужин, в классе первого отделения, заставленного у окон ведрами с большими цветами, со мной неприветливо беседовал старший лейтенант Николаев. Он стоял надо мной, плоскогрудый, длинный, расставив худые ноги и развернув носки, и капал мне на мозги холодными, как льдинки, когда их кинут за шиворот, словами. Смысл его речи сводился к тому же, что он со мной долго цац-каться не намерен. При первом же серьезном замечании я буду исключен из училища. – Идите на ужин! – сказал он в заключение. – На вечернюю поверку не опаздывать! Я спустился на первый этаж. Рота уже вышла из столовой и строилась в коридоре. Костян незаметно выскольз-нул из строя, скрылся за дверью в столовой и сел рядом со мной за стол. Я не мог есть. Ком манной каши за-стрял у меня в горле рядом с другим, сухим и горьким комком, и я заплакал. Джим обнял меня за плечи и утешал, как мог. А мне казалось, что я теряю и Джима, и Боба, и Эманга – все милое второе отделение, в котором я прожил четыре года. И где пользовался признанием всех и любовью и преданностью друзей. На вечерней проверке меня поставили перед строем, и Петрунин объявил, что воспитанника Матвеичева за систематическое разложение дисциплины во втором отделении переводят в первое отделение. В случае ма-лейшего нарушения дисциплины он будет отчислен немедленно из училища. После вечерней поверки мою койку перенесли из спальни второго отделения в спальню первого и поста-вили ее в проходе, вплотную с койкой Володи Павлова – Малюха – белобрысого заядлого футболиста и баскет-болиста с волнистым носом, длинными руками и необъятными кистями. В его ладонях баскетбольный мяч ка-зался детским мячиком. А слева, через проход, спал Юрка Милай, тогда длинный и худой, большеносый и болтливый, имевший, наверное, самое большое количество прозвищ: Гусь, Диплодок, Нос, Длинношеее... Это был самый тяжелый день в моей кадетской жизни. Что-то надломилось во мне. Ко многому был по-терян интерес, я замкнулся и ушел в себя. Контакты с Джимом, Бобом, Эмангом поначалу поддерживались, мы часто встречались на переменах, но жизнь брала свое, и постепенно я остался один. Конечно, товарищи у меня были и в первом отделении – Милай, Боря Овсянников, Володя Павлов и Са-ша Топоров, – но это были приятели. А таких друзей, как Джим и Боб, не появилось. В первом отделении был более ощутим культ грубой физической силы. Это сложилось исторически. Сначала там давили всех Зинков и Буслаев, которые были намного старше, сильнее и агрессивней других и требовали полного подчинения их прихотям. Им таскали сахар, масло и черносливные косточки многие маль-чишки из младших рот и подхалимы нашей роты. А когда Зинкова и Буслаева за тупоумие выгнали из учили-ща, появились новые “титаны”: налился силой Семен Кушнир (Грач – за цвет скрученных в толстые пружи-ны волос и смуглого тела и Дешевый Пряник – за любовь к ржаным пряникам) и пришел из другого – кажется, Свердловского суворовского училища – Вова Соколов. Их кулаки редко прикладывались к неокрепшим физио-номиям сослуживцев, зато угрозы и сам эффект присутствия подавляли вольнодумие и свободу действия. Ме-жду собой Сема и Вова жили мирно, разделив сферы влияния, и если в спорах на разные темы они оказывались на разных полюсах и в горячке заходили далеко, то обычно уступал Кушнир. Очень агрессивен был Валера Цыганов, боксер и спринтер, занимавшийся в аэроклубе и ставший потом летчиком–истребителем. А еще позднее – ученым, кандидатом наук. За легкость, с которой он пускался в дра-ку, и крепость острых кулаков, его прозвали Молотком. Возмездие могло прийти, кстати, только за одно это название инструмента. Произнесешь чудодейственное слово: «Молоток!» – и мгновенно твой нос превращает-ся в кровавую наковальню... После второго отделения, где предпочтение отдавалось острому слову и большим почетом пользовались эрудиты и балагуры, чем носители грубой силы, меня эта атмосфера угнетала. И капитан Николаев на меня действовал не так, как вспыльчивый и крикливый Фишер, многие выходки которого выглядели мальчишескими – он был старше меня всего на десять лет, и тогда ему было только 24 го-да. Он мог, например, в урок самоподготовки, когда в классе стояла мертвая тишина, грохнуть вдруг по столу кулаком и заорать: – Что вы, Вернигор, делаете под партой?! Или однажды он по какому-то пустяковому поводу схватил со стола чернильницу и закричал: – Я разобью вам голову, Костян! Шипер, следует признать, не промахнулся бы: он был артиллеристом – дальнобойщиком и отличным баскетболистом. Но так как его ничего не стоило вывести из себя, то существовал постоянный соблазн изы-скать очередной повод проделать это на потеху “массам” и потом позлорадствовать. Как-то забывалось, что наш воспитатель – совсем молодой офицер – с начала Отечественной войны, в восемнадцать лет, оказался на фронте, в артиллерии, и “оттянул” ее почти до конца. Не всем война закаляла нервы... Однако Фишера уважали за то, что он мог все – играть с нами в футбол, баскетбол, работать на снарядах и решить любую задачу. А капитан Николаев умел убить меня одной фразой. Так, о моем почерке он как-то сказал: – Смотрел вашу тетрадь. Такой почерк бывает только у слабовольных людей. Пожалуй, он подметил во мне особую струнку – болезненное самолюбие и повышенную впечатлитель-ность – и играл на этих струнках. Я старался реже попадаться ему на глаза, и в моем характере появились скрытность и стремление к уе-динению... *** Однако не все ребята распрощались со своими «смаками». Под большим секретом показал мне свой «браунинг» Жора Есипов, он же почему-то Вася и обоснованно – Серебряный Кумган – за редкий, действитель-но серебряный цвет волос. Впрочем, и меня за неуклюжесть пару лет звали Мишей... Против нашего могучего “смака” этот тщательно отделанный искусником Васей самопал выглядел грудным ребенком. Выпал первый снег, и мы с Васей после мертвого часа скрылись от любопытных глаз в штабелях дров, уложенных на месте убранных огородов – на месте нынешнего стадиона. Сделали всего несколько выстрелов, и «браунинг» совсем расшатался – ствол того и гляди отвалится. От дальнейшей стрельбы Вася наотрез отка-зался. – Ставь шапку, – предложил я в качестве компенсации за риск. – Тогда я буду стрелять. Вася снял шапку и осмотрел ее. Она была лохматой и огромной, как папаха басмача. Дело в том, что у Васи была самая большая в роте и во всем училище голова. С ним мог конкурировать разве только сын нашего первого генерала Витька Болознев из второй роты. В общем-то хорошая, только очень большая голова, покры-тая блестящими, как будто седыми волосами, благодаря чему Вася и получил прозвище Серебряный Кумган. Подобрать для него шапку для каптенармуса Корабля – старшины Яшкова – было сущей мукой. И тем не менее Вася решился и положил шапку на полено подкладом ко мне. Чиркнув коробком по спичке на “смаке”, играв-шей роль капсюля,, я сунул ствол в шапку. В каракулевом пространстве грохнул приглушенный выстрел... Но эффект получился оглушительный! В первый момент мы изумленно рассматривали шапку и не могли понять, что с ней произошло?.. Из ее макушки хлопьями торчала сероватая вата, одно мохнатое ухо было полностью оторвано, а другое болталось на остатке шкурки. От того, что еще секунду назад являлось самой большой в училище и, в своем роде, уникаль-ной кадетской шапкой, осталась одна непригодная к употреблению рвань. И от этих останков исходил острый запах сгоревшей селитры. Вася безутешно затосковал. Он смотрел на обезображенный головной убор как на труп близкого родст-венника. А я легкомысленно хохотал, меня просто разрывало от хохота и от вида этой шапки и от взгляда на грустное, почти трагическое лицо Серебряного Кумгана. До меня просто не доходило, почему печаль вдруг затуманила синие Васины очи. В конце концов задумался и я. – Что же делать? – Сказать надо Кораблю все как есть. Я заволновался и опечалился гораздо сильнее Васи: – Ты что, белены объелся? Меня завтра же отправят на гражданку. Вася скорбно пожал плечами: это, мол, твои проблемы... Он утвердился в своем решении и вину брать на себя не хотел. А я всего два месяца, как был изгнан из второго отделения, и теперь стало очевидным, что меня попрут из училища безо всякого якова. Поэтому я думал более продуктивно, чем Вася, хотя у меня голова была поменьше. – Давай скажем, что у тебя ее утащили, – предложил я. – Нет, – уныло сказал Вася. – Кому моя шапка нужна? Ее все училище знает. Я подумал еще. Смеркалось. На непокрытую Васину голову падал редкий снежок, еще больше увеличивая ее сходство с серебряным кумганом. – Пойдем в швейную мастерскую, – наконец, решил я. – Там сделают. Мы зашли в нашу швейную мастерскую, и здесь наши иллюзии на реставрацию уникальной Васиной шап-ки окончательно рассеялись: знакомая нам молоденькая швея после краткой экспертизы сказала, что шапка неремонтнопригодна. – Пойду, скажу Кораблю, – слабовольно твердил Вася. Я сердился: такая большая голова и ничего другого придумать не может!.. – Меня же, Вася, выгонят, – пытался я апеллировать к его сердцу. Васе моя судьба была безразлична – я лишил его самого дорогого, уникального. Шапка, превращенная в жалкое воронье гнездо, лишила его всяких чувств – он был сама безысходность. Но я не сдавался. – Слушай, Вась, – после мучительных раздумий предложил я. – Давай после ужина в твою шапку накла-дем хлеба и положим ее на ночь в твою тумбочку. А утром позовешь Корабля в спальню и покажешь ему, как крысы ее изгрызли. Кумган вяло согласился. Как ни странно, Корабель сразу поверил в эту легенду – потому, наверное, что крысы часто разбойнича-ли и в его каптерке. Особенно они любили грызть наши алые погоны, приклеенные на подкладку какой-то мас-сой, похожей на обычный, но для крыс вкусный клейстер. После уроков Корабель повел Васю на училищный склад и вместе с ним перебрал на училищном складе все шапки. Вася явился оттуда в такой роскошной шапке на своем «серебряном кумгане», что все только зави-стливо ахнули. В противоположность его прежней, лохматой и бесформенной, эта была из гладкого блестящего каракуля и безукоризненной по «экстерьеру». Однако у Серебряного Кумгана не появилось естественного порыва отблагодарить меня за оказанную услугу. А я имел моральное право презирать его за первоначальный порыв сдать меня в руки правосудия в лице Каленого Железа... Этот урок пошел мне на пользу: больше я никогда не стрелял из «смаков». Во–первых, я и так достаточ-но из–за них натерпелся, и во–вторых, я стал взрослей и появились новые интересы... Еще раньше я начал пи-сать рассказы, и теперь это занятие захлестнуло мою душу и все свободное время. Машинистки бескорыстно перепечатывали мои творения, а я с нетерпением ждал очередной номер журнала «Советский воин», почти не сомневаясь, что буду опубликован. Со временем мои амбиции обратились в глубокий пессимизм: вместо ожи-даемой радости мне приходили бандероли с моими рассказами и подробными рецензиями, объяснявшими, по-чему они не были напечатаны... О «смаках» я в журнал не писал.