ЭПИЛОГ.
Любови Тереховой Антон отправил короткое письмо из поселка Долгоруково. В эту дыру а границе с Польшей он получил направление из недобрых рук пожилого начальника отделе кадров 1-ой Московской гвардейской многих орденов дивизии, дислоцировавшейся в Калининграде. А один из её стрелковых полков, к несчастью, занимал в Долгоруково, прежде Дантау, казармы бесславно сгинувшей в пламени Второй мировой немецкой кавалерийской бригады.
В строевой части полка ему напомнили, что он уже полтора месяца, согласно приказу, сдал командование своим пулеметным взводом и болтается без дела. На данное время в полку все взвода командирами укомплектованы. Поэтому лейтенанту Казанову, руководствуясь таким-то от такого-то приказу Министерства Обороны, остается всего две недели сроку, чтобы очутиться за штатом. Сие означает, что через полмесяца он будет обречен перебиваться на пятьсот рублей в месяц, положенные за лейтенантские звездочки. Вместо беспечно ожидаемых им тысячи двухсот рублей: семисот – за должность взводного, плюс пятьсот – за воинское звание.
Он два дня пребывал в унынии, готовясь после лишенной мелочных забот житухи «миллионера» в Поднебесной положить зубы на полку, как большинство простого люда в стране победившего социализма. Благо в полковой школе один из взводных отбыл в отпуск, и Казанову временно предложили перекантоваться в этой собачьей упряжке. Будущих сержантов готовили на совесть. После дня занятий в лесу или в поле, на жаре или под дождем, взводные и рядовые были полуживыми. Ночные занятия по стрельбе и хождению по азимуту тоже практиковались каждую неделю, так что сил на развлечения не оставалось. После Китая это тоже явилось неудобоваримым сюрпризом.
Письмо, отправленное Любе, вернулось из Дальнего без объяснения причины. Позднее его осенило: ее адрес на конверте он написал не латинскими буквами, как она просила, а кириллицей. Снова писать не стал, оправдываясь перед собой тем, что швейная мастерская Галины Васильевны Демент наверняка разорилась, Люба осталась без работы и уехала в Харбин. А оттуда она, скорее всего, как и намеревалась, эмигрировала с матерью и детьми в Австралию или в Америку.
Эти соображения, если честно, были и самообманом, и самооправданием. На отказ от переписки повлияло то, что в первый же выходной на танцах в поселковом клубе, после победы над немцами утвердившимся в лютеранской кирхе, он был очарован длинноволосой блондинкой Нелей. Настолько голубоглазой, белокожей, пышненькой и недоступной девчушкой, что он подумывал на ней, восемнадцатилетней, жениться. Но дальше поцелуев дело не пошло: в декабре он демобилизовался, встречать Новый год уехал в вятский городок к матери. И вскоре белокурый образ Нели стерло из сердца мелькание других неведомо откуда появлявшихся и бесследно исчезавших из его жизни прекрасных разномастных особ.
***
Так что женился он гораздо позднее – и не единожды – на других девушках и женщинах.
С последней из них, в двадцатый год совместной жизни, Казанов на две недели полетел в Китай – в Пекин и Далянь – в Дальний по-старому. До столицы отправились группой из шестнадцати человек, сформированной по договорам с турфирмой «Папарацци». Из Пекина земляки разъехались по стране – кто куда, по индивидуальным турам, чтобы через две недели собраться в пекинском аэропорту и в том же составе вернуться в Красноярск.
Рядом с парой Антона и Нины Казановых в самолете оказалось две милых опрятно и со вкусом одетых пожилых женщины. Родились они, как выяснилось в начале разговора, в Харбине, – одна из них, Вера Яковлевна, семьдесят девять лет назад, а вторая, Эмилия Матисовна, двенадцатью годами позднее. Вера Яковлевна сдержанно выразила радость, что свое восьмидесятилетие она отметит тридцатого сентября в родном городе, в компании бывших эмигрантов и своей самой близкой, с детства, подружкой по Харбину – Надей. Богатая подруга с пятьдесят пятого года прошлого века живет в Австралии, но каждый год прилетает в Харбин в собственный отель. Поэтому девам из России, как сказала Вера Яковлевна, не придется тратиться на проживание – Надюша обещает обеспечить им полный пансион.
Узнав, что Казанов пятьдесят два года назад около двух лет служил офицером в Китае, когда они жили там же, подруги воспылали к нему и Нине нежными чувствами и взаимным интересом. Так что четыре часа полета в старой, дребезжащей, как потрепанный дилижанс, душной «тушке» вскоре обанкроченной авиакомпании КрасЭйр за воспоминаниями о былой жизни в Китае промелькнули незаметно.
Вера Яковлевна окончила Харбинский университет и потом, до выезда в СССР, на красноярскую целину, с мужем-архитектором и маленьким сыном, в этом же универе преподавала китайцам русский язык. После двух или трех лет мытарств в целинном совхозе бесстрашная, пробойная и обаятельная Верочка, посланная в Красноярск из совхоза на учительскую конференцию, чудом прорвалась на прием к первому секретарю крайкома КПСС, человеку, по ее мнению, доброму и душевному. Хозяин края при ней по телефону отдал команду: Поповым предоставить вольную и разрешить выезд в Красноярск!.. Какое безобразие, понимаете ли, товарищи! В недавно созданном проектном институте «Гражданпроект» острая нехватка архитекторов, а Попов использует свое высшее образование на посеве и обмолоте зерновых. И это в стране, где кадры решают все!..
Попов получил сразу должность, квартиру и за несколько лет превратился в известного архитектора. По проектам, выполненным под его руководством институтом «Гражданпроект», в Красноярске построено много жилых домов и известных общественно-административных зданий.
Главным инженером «Гражданпроекта» стал тоже «китаец» – Валентин Селютин с дипломом инженера-связиста, полученным в Харбинском политехническом институте. В шестидесятые годы он читал вечерникам в политехническом институте курс элетроматериалов, и Казанову довелось сдавать ему дифференцированный зачет. А потом и дружить. Сблизил их общий приятель, репрессированный литовец Альгис Скерстонас, – с ним Казанов учился в одной группе. Оба – и Попов, и Селютин – уже умерли. Селютин относительно недавно, а Попов рано – более двадцати лет назад. По ходу разговора возникли имена и других общих знакомых: тоже покойных Петра Шарапова и Бориса Маркевича. С ними Казанову довелось вместе работать в разных фирмах и в разные годы.
Эмилия Матисовна застенчиво улыбалась и больше молчала. Сказала только, что из Харбина в Союз уехала осенью пятьдесят восьмого года, когда училась в десятом классе по советским учебникам, и школу закончила уже в Красноярске. После харбинской гимназии, где образование «старорежимными» преподавателями было поставлено много лучше – не на зубрежке, а на анализе и собственном мнении, – в советской школе учиться ей было много легче. «Вообще, можно сказать, делать было нечего!..»
А там, в Харбине, оказывается, она была и пионеркой, и комсомолкой. Только для советских эмигрантов комсомол назывался не ВЛКСМом, а Союзом советской молодежи. «И пионерские лагеря были. Мы ведь и при японцах и китайцах имели советские паспорта – формально являлись не эмигрантами, а иммигрантами». Потом Эмилия, уже в Красноярске, окончила финансовый техникум и всю жизнь работала бухгалтером.
Муж ее приехал в Красноярск с отрядом демобилизованных пограничников на строительство алюминиевого завода. Благодаря боевому и общительному характеру стал комсомольским вожаком, окончила вечерний политехнический институт, занимал пост председателя исполкома Советского района города. А умер молодым из-за ошибки и бездушия врачей, оставив Эмилию с двумя малолетними сыновьями. Из них получились хорошие люди.
Казанов. слушал ее добрый, ласковый, как у девочки, голосок и думал, что описание ее страдальческой доли не уложится в самый длинный роман.
В Даляне Казановых поселили на шестом этаже высотной гостиницы Sea Bay, построенной на пляже с забытым японским названием Кошегавры, – напротив острова Инкаунтр. Где, может быть, как и полвека назад, по-прежнему плодились потомки бакланов и альбатросов. От прежнего Дальнего осталось мало, словно его смыло в океан смерчем времени. По населению он стал в шесть раз больше и настолько современным, что после возвращения в Россию миллионный Красноярск показался Казанову бедной деревней.
Хотел он увидеть Ляйшунь, – прежний город русской славы Порт-Артур, – но прикрепленная к ним от турфирмы китаянка-гид Настя сказала, что для этого нужно получить дорогое разрешение властей. Правда, ее брат-таксист мог бы отвезти их туда, но это будет стоить четыреста сорок юаней. В Красноярске же он случайно узнал от туриста из другого заезда, что в Артур он съездил на обычном рейсовом автобусе и побывали на русском кладбище, батарее Электрического утеса – там, куда Казанова звала память сердца.
Случайность занесла его и жену в другое мемориальное место – в Хэкоу. Здание санатория сохранилось в окружении разросшегося до неузнаваемости парка и корпусов новейшей архитектуры, в сравнении с которыми японское творение тридцатых годов прошлого века казалось древней надворной постройкой. И оккупировала бывшую здравницу, как сказал переводчик, риэлтовская фирма. Ни своих следов, ни тени маленькой Ли-Сими он, как ни искал, носясь перед фасадом, не нашел. Зато окна его палаты №6 и дежурной комнаты санитарок смотрели на него глаукомными бельмами и, может быть, узнавали и осуждали.
***
В конце лета какого-то года самолет из Ташкента после часового полета над полями и заснеженными вершинами Заилийского Алатау приземлился в Алма-Ате согласно расписанию. И застрял там, как было объявлено, на семь часов по погодным условиям. Казанова задержка не расстроила. Пролетал он этим рейсом не раз, а город видел только с высоты – сквозь потное очко иллюминатора.
Кроме преходящей непогоды, Сибирь уже на многие годы покрывали тучи беспросветного дефицита на товары народного потребления. Тогда как в столицах союзных республик он ощущался гораздо меньше. Из Ташкента разрешенный по наименованиям и весу ассортимент продуктов с многочисленных базаров узбекской столицы Казанов в багаж он сдал. А сегодня выпал счастливый шанс на радость жене и дочке пополнить его знаменитыми алмаатинскими яблоками и дынями «колхозница» величиной с футбольный мяч на базаре Казахской ССР.
Слава Богу, по сравнению с Ташкентом в Алма-Ате стояла приемлемая для сибиряков жара, народа в рабочее время у прилавков базара было немного, и отоварился Антон быстро. И в таком количестве, лимитированном постановлениями партии и правительства, чтобы излишки при проходе на лайнер не конфисковали в чью-то пользу.
Отягощенный двумя сетками фруктов и овощей в сетках приближался он к выходу с базара, когда его шествие с дефицитом замедлила инвалидная коляска. Она надвигалась справа – с солнечной стороны, и он приостановился, почти не различая содержимого печального экипажа. Коляской управляла молодая женщина с длинными черными волосами.
– Здравствуйте, Антон Васильевич. Как я рада вас видеть! – услышал он.
И сразу прозрел: в коляске восседала Галина Васильевна Демент собственной персоной. За годы многочисленных командировок по всему Союзу Казанову неожиданные встречи со знакомыми стали привычными. А тут он просто онемел, словно попал на небо, где по описанию тех, кто там никогда не бывал, подобные свидания – обыденное дело.
– Да не удивляйтесь вы так, Антон Васильевич! – от души рассмеялась женщина – прежняя свежим, без морщин, пополневшим лицом, только совсем седая. – Это я, Галина Демент, и моя дочь Леночка.
Дочь была точной копией матери, только худощавая и стройная. Она стояла, рассеянно глядя по сторонам, словно не слыша разговора старых знакомых.
– Здравствуйте!.. Да узнал я вас с первого взгляда, Галина Васильевна! Просто не ожидал вас увидеть в Союзе. Вы же не хотели сюда ехать.
А дальше, переместившись к ограде базара, они разговаривали так, словно расстались только вчера. Все деньги Демент в банках Австралии и Канады сгорели, и она поддалась уговорам старой подруги – в пятьдесят шестом году приехала с дочерью сюда, в Алма-Ату. Все сложилось нормально: есть двухкомнатная квартира, нет недостатка в заказах на пошив от бывших эмигрантов из Поднебесной и местных старожилов. Дочь институт окончила, работает, пока не замужем.
Он коротко поведал о себе. И все ждал, когда Галина Васильевна расскажет о Любе. А услышал немного:
– Вскоре после вашего отъезда моя мастерская лопнула, и Любовь Андреевна вернулась в Харбин к матери и детям. Не знаю, что с ними сталось. Из Алма-Аты я написала ей в Харбин – ответа не получила. И мое письмо назад не пришло. От других харбинцев тоже о ней ничего не слышала… А от вас она весточки очень ждала, плакала…
Оправдываться и оскорблять память Любы возвышающим его обманом Казанову не хотелось. Поскольку истина лежала на поверхности: любить по-настоящему ему было не дано…
***
И о судьбе Лиде Закамской Казанов тоже неожиданно узнает – словно главу прочтет из старой новеллы. К тому времени минует шестнадцатый год после его прощания с Китаем.
А вскоре после возвращения в Союз, в начале осени, он, в связи с первым послевоенным сокращением Хрущевым армии на шестьсот сорок тысяч человек, подаст два рапорта о добровольном увольнении из ее доблестных рядов. И Новый год встретит на гражданке, в семье своей сестры в Вятских Полянах, городишке в Кировской области. Там жила и его мать в качестве няньки и кухарки.
Через шесть лет окончит институт, еще через шесть станет главным инженером проектов автоматизации металлургических предприятий, поедет в командировку на Дальний Восток – в поселок химиков и горняков Тетюхе. Немногим позднее это древнее поселение переименуют в Дальнегорск – как и некоторые другие города и веси Приморья. Дабы китайские названия не разжигали у Поднебесной нездорового аппетита на возвращение российской территории в ее владения не только амурского островка Даманский, но и всего Дальнего Востока.
Был февраль – пора снегопадов, туманов, ветров и нелетной погоды. И Казанов в ожидании вылета весь день просидел в буфете деревянного аэропорта за столиком со студентом ядерного факультета Томского политеха Юры и двумя провожавшими его девушками, любительницами шампанского. Ночью самолеты с захолустного Тетюхинского аэродрома не летали. Пришлось сдать билеты, вернуться в город и переночевать с Юрой у его матери. А на утро – в компании с Юрой и двумя незнакомыми людьми – более четырехсот километров мчаться по скользкой дороге в загазованном парами бензина и холодном такси через заснеженную степь и угрюмую тайгу в Уссурийск. Дальше предстояло турне на поезде до Владивостока и оттуда, из аэропорта в Артеме, – в Красноярск.
В Уссурийск приехали под вечер, промерзшие до костей и по-собачьи голодные. Ностальгически настроенный Казанов попросил таксиста высадить его и студента в центре города – у ресторана «Восток». По вывеске он увидел, что название «Восток» сохранилось, только ресторан превратился в обшарпанное кафе с затоптанным, в дырах, голубым линолеумом на бетонном полу. Да еще и с самообслуживанием. В меню, приколотом к облезлой стене ржавой кнопкой, значилось всего четыре блюда – щи, лапша, шницель и гуляш из оленины. А на раздаче же оказалась прохладная лапша со скудной примесью тушенки, трещиноватый шницель, почти целиком слепленный из ржаных сухарей, с рожками на гарнир. Сверху предлагалось налить самому мутное пойло, названное чаем, из помятого алюминиевого чайника.
И куда только все подевалось за последние шестнадцать лет? Балык, крабы, мясо, водка, вино, пиво?.. Казанов недоумевал и возмущался и про себя, и вслух – для Юры. Студент, опохмелившись утром стаканом кедровой настойки, в такси всю дорогу жаловался, что прихватил на лабораторной практике большую дозу радиации, год учебы пропустил – лечился, – выжил, но стал импотентом. А для чего тогда вообще жить? Вот в следующем году защитится – и умрет. А как – еще и сам не решил… «Ну вы представьте: после этой сессии ребята тайком притащили в нашу комнату в общаге девку. Накормили, напоили и по очереди – с ее согласия, конечно, – стали на моих глазах с ней упражняться. И я бы не прочь, но, поверите, честное комсомольское, не могу! Хоть отруби его по самый корень!.. Девчонку видели, меня провожала? Красивая, люблю, а мне и жениться нельзя – я же фактически кастрат. И ей сказал: на меня не рассчитывай!.. Читали «Фиесту» Хемингуэя? Со мной, как и с его Джейком, один к одному та же история. У него физически на фронте отсекло, а у меня виртуально – излучением».
Казанов в такси не задавался вопросом – правду рассказывает студент или лапшу ему на уши вешает, ощущая себя, как и сейчас, на развалинах прошлого. Лида Закамская, Витька Аввакумов, Сашка Абакумов, десятки других друзей и недругов – где они? И меняется ли жизнь к лучшему, если некогда богатый ресторан превратился в гнусную забегаловку.
К жидкой лапше и сухарному шницелю с рожками явно чего-то, весьма необходимого, не хватало. Они переглянулись, и облученный студент быстро слетал в гастроном напротив или чуть подальше. Вернулся с «огнетушителем» краснухи – «Солнцедара» – за пазухой черного драпового пальто с поясом. Ничего другого в магазине не было.
Надпись на стене запрещала распитие спиртного под угрозой штрафа в 50 рэ, поэтому густую, как деготь, жидкость Юра разливал в стаканы под столом. В этот напряженный момент, предшествующий наказуемому законом таинству, над их головами нависла грозная фигура с большими, как боеголовки ракеты, грудями и пухлым животом, прикрытым белым передником.
Казанов узнал женщину сразу – его память на лица и имена многих поражала.
– О, Ка-а-а-тенька! – пропел он с неподдельной радостью. – Хотите с нами выпить за столь неожиданную и приятную встречу? Садитесь, пожалуйста!
Самое странное, что официантка вдруг обмякла, покорно села на свободный стул и уставилась на него расширенными водянистыми глазами.
– Так неужели это вы? – забыла ваше имя.
– Антон.… А Сашу Абакумова помните?
– Баламута-то чокнутого? Черт с ним! Он потом еще приезжал, – не из Китая уже, а, кажись, из Хабаровска, – и так же, как тогда, сюда шлюх таскал. Но я на то время замуж вышла, первым ходила, не до него было… А вы-то как?
– Нормально. Из армии ушел, институт закончил. Работаю в Красноярске инженером. Жена, дочь. Сашку, как он раньше меня из Китая уехал, потерял. А с Витькой – помните его, румяного, широкомордого? – изредка переписываюсь. Встречался с ним в пятьдесят пятом, месяца через три после возвращения из Китая. Уже в Прибалтике, в Черняховске. А сейчас он в Москве, в Генштабе, полковник. Обмениваемся иногда открытками на дни рождения.
Юра сбегал на раздачу за стаканом и наполнил его «Солнцедаром» для дамы. Выпили за встречу. Казанов поинтересовался, почему процветавшее некогда заведение пришло в такой упадок.
– Потому что Сталина не стало – вот все и порушилось! – кратко прояснила внутреннее и внешнее положение страны ветеранка общепита. – Как он умер – ничего не стало. И скот при Хруще весь порезали, и хлеба ни с целины, ни со старины не хватает, и рыба в океане перестала ловиться – то ли эмигрировала, то ли передохла. А моряки говорят, что наши траулеры крабов и красную рыбу за границу волокут. А то капиталисты погибнут, откармливать их надо… Я здесь сейчас – завпроизводством. Только заведовать нечем: продуктов нет, сами видите, что готовим. Стыдоба! А тогда, помните, как в ресторане гудели – всего завались! Ну а теперь все валится, хоть и коммунизм вроде должен через девять лет наступить.
Поговорили еще, кое-что вспомнили. И совершенно не надеясь получить хоть какую-то информацию о Лиде, Казанов все-таки спросил:
– Вы, конечно, не помните Лиду Закамскую – я с ней приходил, а вы нас обслуживали.
– Почему не помню? С детства знаю, в одной школе учились. Наши дома, считай, рядом были. Закамская – она по мужу, а в девках – Полынцева.
По скорбному выражению Кати, он понял, что ей не хотелось продолжать, и он подстегнул ее вопросом:
– А где она теперь?
– Нигде… В том же году муж, гад, застрелил ее и сам застрелился. Лида ушла от него к матери и отказалась вернуться, как он ее ни умолял. Пришел пьяный, с порога в нее пульнул, а потом дуло себе в рот – и полбашки снес. И все это на глазах у тети Насти, Лидиной матери… Офицер, войну прошел. Да оттуда разве нормальным вернешься? И он психом был – сам не жил и Лиду угробил. Давайте, помянем ее. До двадцати пяти лет, бедняжка, не дожила. А какая красавица была, умница! И добрая – на нее даже собаки не лаяли.
На память пришло угрожающее письмо от мужа Лиды, полученное Казановым в Китае. Майор изложил свой ультиматум красными чернилами – размашистым почерком и без знаков препинания – на двух клетчатых листках из ученической тетради, где почти каждое слово начиналось с большой буквы. Вроде намека на кровавую расправу с соперником. Потом кто-то сказал Казанову, что красным любят писать то ли шизофреники, то ли параноики… Но и Лиде муж, конечно, угрожал, прежде чем привести смертный замысел в исполнение. Только как письма Казанова, наполненные любовными стихами – своими и Блока, – могли попасть в руки убийцы? Уж не они ли стали причиной этой трагедии?.. По крайне мере, понятно теперь, почему он еще в Китае перестал получать от нее письма.
И лучше бы, думалось ему, вообще ничего не знать о смерти Лиды и о трагических судьбах других некогда близких ему людей. Они сыграли свои роли в его прошлом, словно сошли со сцены за недосягаемые кулисы, затерялись в пространстве и времени, что-то изменив в нем, как, пожалуй, и он – в их душах. И нельзя же прощаться с ними до конца дней своих – другие они уже, живые или мертвые. Да и ты совсем иной, готовый к скорой встрече с Богом.
Да святятся их имена!..
2008 – 2010
Красноярск – пос. Памяти 13 Борцов