Часть 6. КРОВОЖАДНАЯ ENTAMOEBA HISTOLYTIC

59. Тише едешь – здоровее будешь

Появление Казанова в штабе батальона с докладом о продолжении службы на благо любимой Родины, судя по выражению лиц подполковника Радченко и майора Бабкина, большой радости не вызвало. Он стукнул костяшкой пальца в дверь кабинета комбата и, не дожидаясь приглашения, толкнул дверь. И убедился воочию, что и начальству ничто человеческое не чуждо: в руке Бабкина блеснула бутылка, описывающая траекторию в направлении под стол. Между тем, как граненые стаканы с прозрачной жидкостью оставались неподвижными по краям расстеленной газеты с надкушенными яблоками и двумя нетронутыми мандаринами, оранжево сияющими на импровизированной скатерке с изображением Никиты Хрущева с поднятой над плешью шляпой.

Радченко с красными пятнами на изрезанных ранними морщинами щеках изображал из себя вальяжную командирскую неприступность. Из-за стола не встал, как положено военному, а опустился, как всегда, до уровня необученного уставному этикету шпака. В отличие от коротышки Бабкина – майор встал, едва не опрокинув стул, и, одернув гимнастерку, принял стойку «смирно», словно суслик у своей норки.

– Здравия желаю! – гаркнул Антон. – Товарищ подполковник! Лейтенант Казанов прибыл из очередного отпуска для продолжения службы.

– Продолжайте служить, лейтенант, – буркнул комбат. Судя по голосу и произношению с китайским акцентом, принял в нутро местного пойла бывший переводчик изрядно. – Только не так, как до отпуска.

– Слушаюсь, товарищ подполковник! Но вашего намека не понял. Служу по способностям, получаю по труду.

– Будете распускать язык, получите от меня по заслугам.

– Рад стараться, товарищ подполковник! – на старинный лад подзадорил комбата Казанов. – Разрешите идти?

– Идите!.. Только не к той, которая в Дальнем.

– Не понял, к какой… Но, если честно, идти мне пока некуда – скоро год, а жилья не получил. Поеду на заставу.

Вмешался майор Бабкин:

– Рота с заставы вернулась. А старший лейтенант Лейбович еще в отпуске, поживите пока в его фанзе. Ключ возьмите у его комроты – старшего лейтенанта Трофимова. Уже поздно, отдохните – и завтра к восьми явитесь в роту на службу.

– Можете идти! – скомандовал Радченко, вероятно, обеспокоенный тем, что ханжа в стаканах выдыхается.

– Слушаюсь! – Казанов козырнул, четко, пристукнув каблуками, повернулся кругом и, открывая дверь, сказал, не оборачиваясь:

– Я думал, вы стол к моему приходу накрыли, товарищи офицеры.

– Видишь, майор, какой наглец этот хулев Казанова! – взревел Радченко за закрытой дверью, усилив свое возмущение армейским матом.

Во времена лермонтовского Печорина или купринского Ромашова, подумал Казанов, он бы, конечно, вызвал подполковника на дуэль. А сейчас за такой шаг его самого, как чокнутого бретёра, отправили бы в психушку для лечения от пережитков дворянского прошлого.

Однако ожидаемого комбатского приказа немедленно вернуться не последовало. Казанов прошел по узкому коридору до двери кабинета начштаба Бабкина и приостановился у пятна со стертой побелкой в том месте, куда вылетели мозги и кровь старлея Белкина после его выстрела в висок. Единственное, что осталось как память о хорошем парне, отдавшем предпочтение застрелить себя, а не обидчика…

***

О своей обездоленности Казанов напомнил начальству, по уставу обязанному заботиться о подчиненных, с понятной им издевкой. Место для ночлега он себе уже обеспечил: сожитель Юры Суханова, старлей Слава Тимочкин, недавно уехал в Союз, так что его койка пустовала.

Сух во всем, как, кстати, и Слава, был человеком обстоятельным. В их комнате царил уют, они оба хорошо готовили, сторонились беспорядочных офицерских загулов. Занимались своими тихими, никому не интересными делами. Гостей угощали чаем и приготовленными ими блюдами, не предлагая спиртного. Поэтому и отношение к приятелям было, как к больным, осторожное, с обращением к ним только по делу. Суханов все свободное время тратил на ремонт и совершенствование своего темно-зеленого мотоцикла, купленного с рук уехавшего по замене в Союз офицера. И превратил Иж-350 по виду в новую машину, смастерив для него прицепную коляску, не предусмотренную заводской поставкой. Катал в коляске и на заднем сидении офицерских детей и жен за покупками в магазины соседних китайских деревень. Даже самые ревнивые, подозрительные и бдительные мужья относились к !!!!!!!!!!!!!!

А Слава занимался фотографией, заполняя черно-белыми снимками альбом за альбомом.

Однако в этот вечер Юра от сухого закона отступил – выставил на стол с салатом и макаронами по-флотски бутылку пятизвездочного армянского коньяка, привезенного, как он заметил, из Нижнего Тагила. В комнате с двумя кроватями, с японскими ковриками над ними, изображающих гейш на фоне гор и сакур, со Славиными фотографиями местных и российских красот в рамках по стенам, оклеенных небесного цвета обоями, с запахом коньяка, фруктов и макарон по-флотски царил непривычный дух домашнего очага. Ничего подобного в холостяцких офицерских общежитиях, приближенных по своей пуританской обстановке к первобытным пещерам, Казанову не доводилось видеть. Подумалось, но Казанов не стал сыпать Юре соль на рану: его первая любовь, Даша, в лице педантичного, чистоплотного и порядочного Суха многое потеряла.

Выпили за возвращение в батальон, поели, умылись и легли спать. В темноте Казанов рассказал о его встрече с комбатом и начальником штаба. Юру почему-то его рассказ расстроил:

– Да ну их к чертовой бабушке! Я к ним не пойду, если не вызовут. Ротному Трофимову доложу – и все.

– Так тебе и не надо эту парочку лицезреть, Юра. Я бы тоже не пошел, если бы знал, что наша рота снята с заставы… Слушай, ты меня поутрянке сопроводи на твоем мотоцикле до нашей роты. Без подстраховки я пока не рискую один туда на своем ехать.

– Ладно, только встать надо пораньше: мой мотоцикл в контейнере на территории автопарка стоит. Придется забирать его через начальника караула – без него часовой меня в автопарк не допустит.

***

Казанов свои навыки мотоциклиста явно переоценил. Если бы не Суханов, он и с территории батальона не уехал. Для этого надо было преодолеть короткий крутой подъем. Где-то на его середине мотор заглох, тяжелая машина покатилась назад, Антон затормозил, и мотоцикл завалился на горе-ездока. Педаль больно ушибла левую лодыжку, а каменистый грунт – локоть.

Наверх и потом на тропу машину вывел Юра, доехал два километра следом за Казановым по пустынной волнистой равнине под блеклым небом до унылой деревни и вернулся в батальон. Так что в расположение роты Антон явился триумфатором на голубом коне, вызвав восторг офицеров, прежде всего, своим мотоциклом. Командиры в полном составе – капитан Прохоров, лейтенант-комиссар Шагаров и старлей-артиллерист Оладьин – находились во дворе и следили, как солдаты и сержанты выходили после завтрака из столовой. Немногие «старички» из их числа приветствовали Казанова почтительно, не решаясь подать ему руку. Надевали на стриженые под ноль головы пилотки и брали под козырек.

Лейтенант Борис Сальников, как сказал ротный, уехал в столицу – отдыхать в доме родителей, генерала и генеральши. Из прежнего состава сержантов и рядовых осталось совсем немного, а пополнение не поступало. Так что численность роты, словно после тяжелых боев, снизилась больше, чем вдвое. У Оладьина из трех прежних укомплектован всего-то один расчет на «сорокопятку». Плюс один шофер на грузовик, который забрали в батальон и поставили на колодки в автопарке. Две пушки без расчетов остались в роте, потому что командир батареи 86-миллиметровых орудий отказался взять 45-миллиметровки на подотчет.

– А за лупы с тебя, Саша, больше финансисты больше не сдирали? – припомнил Казанов старую полковую остроту, когда Прохоров и Шагаров ушли к своим женам и детям.

– Меня, похоже, самого из армии скоро сдерут. Перестарок: взводным семь лет отбарабанил, возраст – тридцатник. С тремя минизвездочками, как у меня, на погонах после тридцати двух лет все получают пинок под жопу: марш на гражданку!.. К тому же «сорокапятки» с вооружения снимают, а с другими пушками я знаком только по наставлениям. Так что командиром батареи мне не бывать. И где и кем ишачить на гражданке – ума не приложу. Ни образования, кроме артиллерийского, ни специальности… Хорошо еще, что водительские права есть. Но получены они в автобате, опыта вождения никакого. Действительны ли эти корочки на гражданке, пока не знаю… Выпить бы не мешало за твое возвращение.

– Выпьем, конечно. Не горюй, Саня, на целину поедешь – там шофера нужны. Или на стройку коммунизма – в Братск, там новую ГЭС на Ангаре строят. Я бы с удовольствием из армии сбежал – учиться хочу… А занятия с солдатами проводятся?

– Шагаров им про политику гундит. Как ты мне: про целину, кукурузу, химизацию, стройки коммунизма и атомные бомбы… Я и отпуск в роте провел. Деньги родне все отсылаю – там сплошная нищета. Без денег кому я там нужен? А здесь – юани, стрелять на папиросы и выпивку не надо, как в Союзе.

Выглядел Оладьин не ахти, как: прежде надутые до лоска щеки опали, глаза потеряли блеск и слезились. Видно и вчера он, вдохновленный ханжей, закончил день исполнением фольклорного шлягера «На Муромской дороженьке стояли три сосны» или про то, как он, сев в уголок, «его, семивершкового, вынул из порток».

– Ладно, узнаю у ротного, чем мне заниматься, – сказал Казанов. – Если что, вместе скатаем на моем мотоцикле за провиантом.

– А я подскажу ему, чтобы солдаты ремонтные работы в казарме продолжили – там штукатурка с потолка и стен отвалилась, крыша протекает. Печи две уже развалили, заново нужно класть, а кирпича интенданты полковые нам не дают. Вдруг зимовать здесь доведется – буржуйками казарму не натопишь…

Капитан Прохоров на провокацию не поддался: строительный ремонт отложил на после обеда, а для развития аппетита приказал Оладьину вывести роту в поле на два часа для отработки взаимодействия пулеметчиков и артиллеристов при отражении атаки противника. Лейтенанта Казанова озадачил тем, что в роту поступило два секретных автомата АК-47 и, поскольку материальную часть нового оружия знает только Антон, то ему и карты в руки: следующие после тактических занятий два часа с ротой проведет он. Сборка-разборка, тактико-технические данные «калаша», достоинства и недостатки, уход за оружием.

– А повар и наши жёны позаботятся, как отметить твоё возвращение в строй роты. Ты ведь в ней, почитай, ещё и не служил: всё в разъездах, как министр иностранных дел. Жалко, старшина Неверов демобилизовался – он-то бы постарался все устроить…

– Письма мне были, товарищ капитан? Где они? Я бы их почитал, пока Оладьин тактику проводит.

– Не успеешь за полтора часа: у Шагарова их для тебя воз и маленькая тележка.

И действительно две пачки корреспонденции, полученные Казановым из рук угрюмо молчаливого замполита, едва поместились в его полевую сумку. Письма хранились в облезлом металлическом сейфе в канцелярии роты – комнатенке с зарешеченным грязным окошком, столиком и двумя венскими стульями.

Казанову сразу бросилась в глаза крупногабаритная бандероль из оберточной бумаги, обвязанная шпагатом и скрепленная могучей сургучной печатью на обороте. Бандероль содержалась отдельно от других писем и казалась живой. Особенно когда Антон прочел обратный адрес.

– Чой это тама? – проявил нездоровое любопытство, вдруг отмякнув, Василь Василич.

– Шифровки от маршала Ворошилова из Уссурийска. Совершенно секретные. Прочесть и порвать.

– Да ну тя, Антон! Думаю, фотография. Давай посмотрим.

Лидия Закамская в воображении Казанова постоянно оставалась загадкой, блоковской незнакомкой из недоступного его пониманию мира. А содержимое бандероли его поразило еще сильней, отодвинув на непостижимое пространство тайну ее страдальческой души. Вместо обещанной фотографии Лидия прислала целый портрет, положенный между двумя листами жесткого картона, да такой, что и простоватый Шагаров, казалось, почувствовал то же благоговейное изумление, что и Казанов. Оба смотрели на прекрасное спокойное лицо уссурийской красавицы – живое и нездешнее – и не находили слов, словно их души и мысли поглотил портрет. И как же Антон был благодарен комиссару, что он встал и молча ушел из канцелярии!..

Приложение к портретному снимку было до обидного коротким: «Здравствуйте, Антон! Спасибо за стихи и письма. Но больше мне не пишите для вашего же блага. Простите, что не нашлось меньшей фотографии. Лида». Он посмотрел на почтовый штемпель: бандероль ушла из Уссурийска около месяца назад.

Прочтение других писем он отложил на потом, словно только что похоронив любимую женщину из его беспредельно далекого прошлого.

***

Однако и без Неверова ужин удался на славу. Жены Прохорова и Шагарова напекли пирожков с разной начинкой. А ротный повар, блондинистый красноярец Витя Григорьев, повторил успех достопамятного приема комбата Кравченко на заставе, зажарив в духовке двух уток, наполненных гречневой кашей с яблоками. А в овощах для салата и фруктах на десерт в Поднебесной проблем не существовало в любое время года.

Сначала хотели обойтись без стола и устроить ужин на траве, в лощине за казармой, где их бы не брал на прицел завидущий солдатский глаз. Только перед закатом духота и налеты комариных эскадрилий, грозящих энцефалитной заразой, усилились настолько, что от их жгучих укусов могло спасти разве что герметически закупоренное укрытие. Ничего надежнее, чем солдатская столовая, открыто граничащая с угарно дымящей на горе комарам кухонной плитой, в данных условиях отыскать было невозможно.

Жены Прохорова и Шагарова доставили в столовую духовитые пирожки, поздравили Казанова с возвращением в роту – и удалились к детям, обе не прибранные, замученные, в замусоленных домашних халатах, словно намеренно оставив в прошлом женскую привлекательность.

Пили и ели, как всегда много, а говорили обо всем и ни о чем. Беспокоила неопределенность теперешнего положения офицеров: куда выведут их 25-ую гвардейскую уровскую дивизию? Где будет находиться полк, батальон, рота? – в Приморье, в Забайкалье, в Восточной или Западной Сибири?.. Будет ли там сносное жилье для семейных? И, вообще, дадут ли Прохорову и Оладьину дослужить в армии до пенсии?.. Будущее комиссара Шагарова тоже находилось под вопросом. Маршал Жуков, став после смерти Сталина первым заместителем министра обороны, как ползли слухи в армии, готовил почву для резкого сокращения политсостава в войсках. Он их и в войну считал помехой; иметь же в ротах и батареях политика-бездельника в мирное время рассматривал как напрасную трату народных денег. Казанов в уме прикинул: армия у нас пять миллионов; если на каждые сто солдат приходится по одному, а то, как в их батальоне по два политика, то их в войсках обивает груши до ста тысяч офицеров. Десять дивизий болтунов!.. Целая армия по штатам военного времени воспитателей в духе коммунизма и преданности делу рулевой партии.

Многие семейные офицеры, съездив с Квантуна в родные пенаты, по нескольку лет предпочитали потом проводить отпуска в Китае, выезжая из своей части разве что в Дальний и Порт-Артур за покупками, посетить рестораны и повидаться с друзьями. Для большинства защитников и патриотов родины пребывание вдали от неё было не в тягость. Лучше сытая и обеспеченная жизнь с минимумом удобств и ограниченным кругом общения, чем быть в широкой стране, где «много в ней лесов, полей и рек», вольно дышать, питаясь, как в Уссурийске, монодиетической корюшкой.

Так же было и с эмигрантами, подумал Казанов: пока им жилось сносно при японцах и китайцах, они особо никуда не стремились. А при Мао, когда бедность стала уделом почти всего восьмисотмиллионного населения, стали разбегаться от бескормицы и бесправия в разные стороны по всему миру.

Ближе к концу застолья при свете керосиновой лампы – в этой деревне электричество еще не вошло в моду – капитан Прохоров, разомлевший, с каплями пота на блестящем черепе, разговор с политико-бытовых аспектов бытия неожиданно перевел в русло взаимоотношения полов. От кого угодно, только не от ротного, мог прилететь к Казанову сугубо офицерский вопрос:

– Это правда, лейтенант, что у тебя в Дальнем эмигрантка есть?

Казанова застать врасплох удавалось немногим. Интуиция – это душеспасительное озарение, чутьё, приобретенное опытом с детства жить под прессом командирского зыка и оком стукачей, – мгновенно подсказала ему, откуда и кто навеял ротному интерес к неинтересной для его флегматичной натуры сфере. И Антон ответил Прохорову вопросом, который ему в суворовском приходилось часто слышать на уроках от преподавателя литературы майора Федоровского:

– Вы какую правду предпочитаете, товарищ капитан, – жизненную или художественную?

– Обе!– нашелся изрядно окосевший, судя по просветленному взгляду и кривой ухмылке, ротный.

Пить Казанову надоело, он и ста граммов не употребил. Поэтому ответ его был не лишен изящества:

– Художественная принадлежит комбатше Полине. Её вы слышали из первых уст или от комбата. А жизненная правда в моей интерпретации прозвучит так. В Дальнем я зашел в частную швейную мастерскую с отрезом бостона заказать себе брюки. Закройщицей оказалась красивая женщина, мать двух взрослых детей, подданная СССР, Любовь Андреевна. Фамилию у нее не спрашивал. Мужа ее наши случайно застрелили в сорок пятом в Харбине. Теперь она собирается выехать на целину в Казахстан. У нее был конец рабочего дня, нам было по пути – ей домой, а мне – на автостанцию, чтобы уехать в Порт-Артур на армейские склады. Из мастерской на улицу мы вышли вместе и вскоре встретились с Полиной. Отсюда взяла начало ее художественная правда как сюжет для сплетни.

– Как бы сказал про тебя великий комбинатор Остап Бендер: «Тонко излагает, собака!» – блеснул ротный своей начитанностью. – От Польки и не такую херню можно услышать. У этой суки, как у смершевца, на каждого из нас ведется персональное досье… И ты парень не промах – в людях разбираешься. Не даром по вечерам на заставе что-то строчил – быть тебе писателем.