Люба задержалась надолго, часов до двух.
Благодаря подарку Августины Семеновны скучать Казанову не пришлось. Он, сбросив с ног туфли, одетым лег на кушетку, покрытую серым солдатским одеялом. Скорее всего, одеяло даровал со склада танкового полка его предшественник – старшина Салман. Лучше бы об этом забыть раз и навсегда – ревность к прошлому бессмысленна. Только и сердцу не прикажешь. Старая истина, услышанная или прочитанная им когда-то: мужчина хочет быть первым, а женщина – последней. Кажется, это запись в тетрадке афоризмов Борьки Овсянникова, сталинградца, фронтового сына полка, талантливого певца и живописца. С ним он сдружился в кадетке и даже повесть о нем сочинял тайком от других ребят. Рукопись осталась не дописанной и ждет своего завершения в мамином сундуке.
Полистав «Самосознание», он нашел подходящую к данному моменту главу: «Одиночество. Тоска. Свобода. Бунтарство. Жалость. Сомнения и борение духа. Размышление об эросе». Кажется, все это он в разной мере испытал и мог бы дать свое, нефилософское и ненаучное, объяснение.
Оказалось, что тема одиночества Бердяеву представлялась основной. Одиночеству он противопоставил общение. А чуждость и общность назвал главным в человеческом существовании. Защищая свою свободу, Бердяев защищался от внешнего мира. Что и делает он, Казанов, сейчас – валяется на кушетке и чувствует себя свободным в состоянии относительного покоя. Конечно, он не играл в куклы, как Николенька. Он учился в кадетском корпусе, и жил не в казарме, как суворовцы, посещая корпус для уроков. И под крылышком маменьки читал «Войну и мир», вообразив свою куклу-офицера Андреем Болконским. Причем эта кукла представлялась ему реальней его товарищей по корпусу.
Казанов тоже рано прочел «Войну и мир», но разве какой-то книжный герой мог стать ему ближе, чем Джим Костян, Боб Динков или Дима Орловский?.. Да и в куклы играть пацану его поколения в голову не приходило: и мальчишки, и девчонки посчитали бы его за придурка или «двухсбруйного». Вот оно – бердяевское одиночество философа! – любить писательскую выдумку больше братьев-кадет. Или любовь к ним – это дань несвободе? Может, поэтому Бердяева и сопровождала всю жизнь тоска по трансцендентному миру – недоступному, запредельному? Так кто об этом не тоскует? Достаточно поглядеть в глаза собаки, лошади, коровы – проникаешься этой тоской…
Хотя пессимизмом ты заражен не меньше, чем кадет Бердяев. Прошлое безрадостно, будущее беспросветно, настоящее отвратительно. Ты постоянно делаешь не то, что хочешь. Вся жизнь твоя – свинство. А все потому, что ты, как и Бердяев, – пленник свободы в свинарнике, в тоскливом ожидании, что рано или поздно тебя зарежут. Свобода, говорит кадет Бердяев, для него дороже идеи совершенства. А мне бы хотелось быть свободным совершенством, хотя я и иду в противоположном направлении. Потому что я лишен выбора, моя личность ничего не значит, я пешка в чьей-то дьявольской игре. И с детства впустую, подобно Коле Бердяеву, стихийно борюсь с окружающим миром за личную свободу, как с ветряными мельницами. И ты согласен с ним, что большинству эта свобода не нужна. И, значит, ты борешься против масс – против большинства советского народа.
***
Люба из похода в китайскую конторы вернулась расстроенной: визу на поездку в Харбин ей пообещали выдать не раньше, чем через неделю.
– Ты видишь, Антон, что с нами здесь делают? Советские власти местных русских не считают советскими, хотя у нас и паспорта, и гражданство – советские. А для китайцев мы – иностранцы. но они почему-то нас не выпускают даже в страны, откуда у нас есть приглашения и оплата всех налогов, пошлин и всякой надуманной ими чепухи. При японцах и то был порядок, понятный всем. А теперь нас превратили в мышей для игры с кошками-чиновниками. Для них мы – классовые враги, годные только для унижения, уничтожения или изгнания. Я им говорю: «У меня в Харбине больная мама, двое детей. Нельзя ли поскорей дать визу?..» «Нисяво не мозем изделять, мадам…» А деньги, конечно, уже взяли. И если визу не дадут, их уже не вернешь…
Неприятно было Антону это выслушивать, сознавая, что сам ты ничем помочь не сможешь. Просто не верилось, что чиновники действовали по закону. Неужели те, кто их выдумал, такие дубы стоеросовые?..
Наутро Казанов проводил Любу до мастерской, дошел до вокзала и на подходе к билетным кассам лоб в лоб столкнулся с Юркой Сухановым. Сух тоже возвращался в полк из отпуска. Только не из Хэкоу, а из Союза, с Урала, из Нижнего Тагила. Обнялись, и в поезде всю дорогу до Лядзеданя рассказывали друг другу о пережитом за время, пока они жили в разных мирах. И конечно, о бабах. К похождениям Казанова Сух отнесся с обидным равнодушием. О себе сказал, что ходить по танцам и ресторанам он никогда не любил, а дома пришлось помогать матери и сестренке: живут они впроголодь и одеть нечего. На огороде копался, в доме кое-что подремонтировал. Все деньги потратил на них.
Сух и вправду не выглядел цветущим после отпуска – загорел, но щеки запали больше обычного, нос заострился, как у гоночной лыжи, на костлявых кистях – синие старческие жилы.
А когда Антон спросил о его отроческой любви к Даше, Юра только поморщился:
– Живет с мужем-инженером, ребенка родила. Встретились случайно раза два – на улице, в магазине, поздоровались – и вся любовь!
– Зря ты, Сух! Надо было взять реванш: пригласить её в лес и на земляничной поляне вместе вспомнить детские шалости.
Суханов одарил кадетского брата таким брезгливым взглядом синих, слегка на выкате глаз, что Антон поспешил перевести разговор на другую, техническую, тему:
– Ты не слышал? Я в Уссурийске мотоцикл купил – Иж-49. Новенький, с иголочки. Пока на нем гоняет Коля Кимичев, новочеркасский кадет. Мы с ним в Рязанском пехотном в одном взводе оттрубили.
– Знаю его. Приблатненный фраер с фиксами. Командир зенитно-пулеметного взвода. А что ты такой добренький?.. Я свой мотик на прикол поставил, кое-какие запчасти к нему везу.
– Так получилось, Юра. Мы из полка в батальон на нем доедем. Я пока водить не научился, ты будешь за рулем. И попутно меня поднатаскаешь.
А с окраины Ляцзеданя до Тученз лейтенанты-однокашники прокатились в кузове «студебеккера» – на нем в медсанбат дивизии доставили укушенного энцефалитными комарами сержанта из комендантской роты 15-го полка.
Коля Кимичев, позволив Антону сбросить груз с души, легко расстался с «ижом». Он через день уезжал в отпуск в Новочеркасск с надеждой вернуться оттуда не только с чехословацкой «Явой», но и с женой. Казанов и Суханов отметились в строевом отделе о своевременной явке из отпусков, в финансовом отделе получили денежное довольствие. Казанов вернул Кимичеву восемьдесят тысяч юаней долга. Суханов совершил короткую пробную поездку на голубом «иже», после чего Казанов вскочил на заднее сидение, и они отбыли в родной третий батальон.
По дороге Антон с помощью Суха припомнил урок управления мотоконем, ранее полученный от Кимичева на взлетной полосе, после чего посчитал, что стал квалифицированным мотогонщиком. Его воображение уже рисовало картину маслом: вскоре он примчится к Любе в Дальний, как в песне, на горячем боевом «иже». И в японском особняке обнимет любимую свою. А потом, пока она будет шить платья офицерским женам, он слетает в Хэкоу на свидание с Ли Сими – просто посмотреть на нее и не остаться в ее памяти болтуном. А удастся – и поцеловать. И снова, как в песне: «А на большее ты не рассчитывай!..»