48. Вылазка в Дальний

После обеда он, укрытый, как иезуитский монах, плащом и капюшоном, покинул санаторий и через полтора часа объявился в швейной мастерской. В кабинете хозяйки, Галины Васильевны Демент, сидела молодая заказчица, судя по одежде и манерам – жена советского офицера. «Уж не жена ли Галиного любовника явилась сюда на разборку?», – усомнился Казанов. Может быть, поэтому мадам Демент, изменившая свой имидж мудреной прической с вплетенными в волосы жемчугами, и встретила его с подчеркнутой сухостью. Но конспирацию соблюла:

– Простите, Антон Никитич, ваш мастер, Любовь Андреевна, заболела, находится дома. Так что костюм для вас будет готов не раньше среды следующей недели. Ждем вас числа двадцать шестого мая. Всего доброго!

Антон представил себе, каким чучелом он выглядел в глазах безногой красавицы в этом мокром клеенчатом презервативе с капюшоном. Но зато спина у него пусть и потела под ним, но рубашка и брюки оставались сухими.

***

У Любы, в комнате с горевшей – из-за дождливого сумрака за окном – лампочкой под потолком, тоже оказалась посетительница – ее беременная падчерица Галя, приехавшая из Харбина по каким-то семейным делам. Чертами лица – носом с горбинкой, капризным рисунком губ – она походила на постаревшую года на три свою сестренку Наташку. Этакая розовая куколка с голубыми открывающимися глазами. Раздутый живот, казалось, принадлежал не ей, а был позаимствован у другой беременной, чтобы разыграть мачеху. Удивила и простота ее одежды – какое-то красное ситцевое платьице в белых цветочках, как на девушке-крестьянке.

А Люба, всегда незатейливо элегантная, сегодня застигнутая Антоном одетой в короткий застиранный халатик, без макияжа, с растрепанными седыми волосами, хотя и была старше падчерицы всего на десять-двенадцать лет, вполне сходила за ее мамашу.

Однако появление Антона ее не смутило, она познакомила его с падчерицей, предложила повесить истекавшую дождевой водой накидку в коридоре и сесть с ними за стол. Придвинула ему чашку чаю, и женщины продолжили разговор, как будто он оставлял их минуту назад и вернулся за стол.

Видеть свою любовницу в роли матери беременной женщины казалось странным и неуютным. Вынырнула откуда-то насмешливая мысль, что и он бы мог приходиться Любе зятьком, наградившим ее внучатами.  

Говорили они о каких-то общих знакомых, разъехавшихся по разным странам или намеревавшимся уехать в Австралию, Францию, Канаду, в Аргентину, Штаты, – как правило, к своим родным на постоянное жительство. У всех проблемы были схожими – на отъезд не хватало денег, и эмигранты были распродавать все за бесценок китайцам-барышникам.

А Антон размышлял о текущем моменте – будет ли удобным достать из портфеля бутылку вина и водки: иногда Люба бурно протестовала, когда он выставлял на стол спиртное. Правда, и пить ему одному не дозволяла – требовала налить и ей, чтобы не сдохнуть, как она объясняла, от запаха перегара из его рта. Интересно, отметил он про себя, что Галя ни разу не взглянула на него. Даже, как показалось, намеренно развернула стул в сторону мачехи, чтобы сидеть к Антону вполоборота и ненароком не встретиться с ним глазами. Было почему-то обидно: неужели ей неинтересно узнать от него кое-что о Союзе, раз она осенью собирается уехать в Казахстан на целину после родов с ребенком, мужем и всеми его родными?..

Правда, Люба убеждала падчерицу не делать этого и убедить мужа, чтобы он не порол горячку, подумал хотя бы о грудном ребенке, жене и не тащил их в необжитые места, где они могут оказаться без жилья и врачебной помощи.

– Бесполезно, мама! Степан спит и видит милую родину, где ни разу не был. Я говорю ему: Казахстан это не Россия, поедем в другую губернию, – вяло оправдывалась Галя глуховатым голосом усталой от подобных разговоров жертвы. – А он на грузовике работает в строительной фирме, учится на каких-то ускоренных курсах механизаторов – их специалисты из Союза проводят. Мечтает пахать на тракторе, собирать урожай на комбайне. Вплоть до того, что не против, если я останусь в Харбине и приеду к нему на следующий год, когда он там обживется. Но это известно к чему приведет: через год я ему вообще окажусь ненужной. Да и на какие шиши, мама, мне с ребенком жить здесь?

Антон про себя улыбнулся: он живет с женщиной, которую беременная падчерица – всего на два года старше его – привычно называет мамой. Хотя странного в этом ничего нет: Варе, прикинул он, было всего-то года три; ясно, что родную мать она не помнила.

– А ты бы привела ему примеры, как других харбинцев заманивали в Союз обещаниями молочных рек с кисельными берегами. Даже в города ехать эмигрантам не разрешают – там, мол, и местные живут в бараках. Сразу понятно, что будут относиться к вам, как к зачумленным. Там же большевики крепостное право для крестьян вернули, им даже паспортов не дают.  

– Все он прекрасно знает, но советских газет начитался – и его не переубедишь. Тем более что в Харбине безработица, цены растут, китайцы русских отовсюду вытесняют. К нам относятся, как к собакам. Даже те, кто еще недавно приходили в гости, как родные. Дом родителей Степана, наверное, придется бросить – его никто не покупает. А в совхозе обещают в новый дом поселить, корову дать, поросенка. Говорят, с собой все, что угодно, вывезти из Китая можно, вплоть до помойного ведра.

– А ты знаешь, с какого бока к корове подойти? Ты ее можешь и с быком перепутать. Или как свинью вырастить?

– Но вам же известно, мама, что я не белоручка. Вы меня кроить и шить научили – это в деревне пригодится. Не боги горшки обжигают: и с домашним хозяйством справлюсь… Стёпу одного я не отпущу. Он очень добрый, меня любит. И я его. Свекровь тоже ко мне относится, как к дочери. Пока что, слава Богу, у нас все хорошо.

– Поступай, как знаешь, Галя. Но я с Наташей и Борькой в Союз не поеду, хоть убей! Откуда первый вызов придет – из Австралии или из Америки, – туда и уедем. А это значит, мы никогда не увидимся: ни вас ко мне, ни меня к вам большевики не пустят.

Антон наконец решился: расстегнул портфель и выставил на стол вино и снедь, купленную по пути с автовокзала.

Свое мнение о жизни в советской деревне предпочел не высказывать – он бы не посоветовал туда ехать даже врагу. Сам он родился и до восьми лет маялся в колхозе. Наголодался в деревне вдоволь, мерз, познал вшей, чесотку, видел страдания матери, и отъезд из нее в ноябре сорокового года в районный городок благодаря хлопотам партийной старшей сестры, выправившей больной пороком сердца матери паспорт и взявшей ее и братишку на иждивение, считал спасением от почти неминуемого конца.

А кадетом он на зимние, весенние и летние каникулы из Казани ездил в сельские райцентры – в Новое Чурилино, а потом в Нурлаты Северные. В этих селах его зять, Ахмет Касимович Аюпов, возглавлял райкомы, а сестра работала то директором, то завучем в средних школах. Поэтому Антон насмотрелся на счастливое детство и юность деревенских приятелей, с семи лет ишачивших на колхозных полях, лугах и в своих огородах под солнцем сталинской конституции. С ними он ездил в ночное пасти колхозных лошадей, а по воскресеньям ходил в лес за малиной, купался в пруду у деревянной церкви, лишенной купола с крестом и превращенной в клуб и районную библиотеку.

Начитавшись классической литературы, он иногда казался себе барчуком, приехавшим в имение из кадетского корпуса на каникулы. Хотя старшая сестра без дела его не оставляла, заставляя пилить и колоть дрова на весь отопительный период, поливать гряды в огороде, косить траву для коровы, теленка и свиньи. В послевоенные годы даже первый секретарь райкома и директорша школы не могли прокормить семью из шести человек без огорода и домашнего скота.

От вина Галя отказалась, а остальное – отварное мясо, булочки, конфеты и печенье с чаем откушала с удовольствием. И с интересом слушала его, сказав, что впервые общается с советским русским.

А Антон, не жалея красок, обрисовывал свой отдых в Хэкоу: скука неимоверная! Из-за непогоды ни погулять, ни в море искупаться. Остается читать и вечерами смотреть сто раз увиденные в Союзе фильмы, вроде «Чапаева», «Волга-Волга» или «Свинарка и пастух».

– Нам бы так поскучать, а, Галя? – неприязненно прервала его Люба. – А с китаянкой как роман развивается?

Он мог услышать от нее что угодно, только не этой глупости. Оправдываться тоже было бы глупо, да еще и в присутствии ее падчерицы. Антон не стал прятать глаз – он и грозному начальству и преподавателям всегда с неосознанной наглостью, с усмешкой на полных губах, отвечал на вызов вызовом.

– Ты себе и представить не можешь, Люба! Она мне прохода не дает. С завтрака прихожу – она уже у моей кровати с помойным ведром и тряпкой, как в песне поется, ждет-печалится. В коридор выйду – она и там меня подкарауливает с ведром и тряпкой. Вот такой я неотразимый!

– То-то ты сюда дорогу забыл!

Галя засмеялась и со звоном поставила чашку на блюдце. А Люба встала, сняла со спинки стула свою одежду и вышла в коридор. Такой он ее еще не видел.

– Отойдет, – успокоила чуткая падчерица, обдав его всплеском голубых усталых глаз. – Наташка вас точно описала. Сказала, что у нее новый папочка объявился. А мама назвала вас поздней любовью. Хотя какая поздняя – у нее бальзаковский возраст, расцвет. Я сейчас пойду к родственникам мужа – у них остановилась, – а вы здесь разберитесь. Мы с мамой на вокзале встретимся: вечером в Харбин уедем – Борька снова ангиной заболел, а бабушка с Наташей сладить не может – ночевать два раза не приходила… Так вы как посоветуете, ехать нам в Союз или нет?

– Едут новоселы по земле целинной, – напел с нарочитой задумчивостью Антон. – В Союз ехать можно. А вот деревней я налопался в детстве и никогда туда не вернусь. Хотя и здесь служу в китайской деревне. Но это же временно. Может, и вы в совхозе не застрянете навечно. Паспорта у вас на руках, год-другой – оперитесь и махнете куда-нибудь. Ничто не вечно под луной… Вы, чувствуется, много читали. Мне Бальзак тоже нравится, но я на возраст женщин в его романах внимания не обращал.

– У нас в лицее преподаватели были в основном петербуржцы, москвичи. А литературу преподавал друг харбинского поэта Несмелова, тоже поэт. Он в Петербурге был знаком с Блоком, Брюсовым, Белым, Бальмонтом… Это, Антон, были не уроки, а, как он говорил сам, встречи в литературном салоне – каждый лицеист мог выступить вроде от лица автора с его стихотворением или рассказать о прочитанном. По теме урока, конечно. А у вас как было?

Казанов не успел ответить – вернулась Люба. Уже совсем другой, преображенной – с улыбкой на подкрашенных губах, причесанной. Пусть и в неизменной клетчатой юбке, но в новой, наверняка сшитой ею же, сиреневой шифоновой кофточке. «Шикарный бабец!» – так бы квалифицировал ее сексуальную ценность Феликс Голубицкий.

– Ладно, мама, я пойду, собраться еще надо, – не очень резво отделила с колен свой живот Галя. – И когда только этот дождь уймется?

Она оказалась неожиданно высокой – на полголовы выше мачехи. Антон подумал, что, похоже, покойный Любин муж или его первая жена были людьми красивыми и породистыми. Жаль, что портила ее пепельные волосы завивка в мелкий барашек, кудряшки делали ее лицо еще более кукольным. И плечи были по-мужски прямыми и широкими.

– Вот, Галя, надень мою вязаную кофту, – пошарив во встроенном шкафу, предложила Люба. – Береги себя и ребенка. Накидку и зонт в коридоре не забудь.

– Прощайте, Антон, – с игривой загадкой в прозрачной голубизне глаз улыбнулась Галя от порога. – Больше не увидимся.

– До встречи в Союзе, Галя. Привет Наташе от папочки.

Люба зыркнула на него негодующе своими чайными глазами – хоть стой, хоть падай – и вышла следом за Галей. Он слышал их голоса и удаляющиеся шаги в коридоре – значит, Люба пошла проводить падчерицу до крыльца.

Налив в стакан густого, как патока, красного китайского вина, Антон подошел к окну и удивился: тяжелое темное облако нависало над домом, наполовину закрыв сопку напротив, и шумный поток с ее каменистого тела обрушивался на затопленную улицу, угрожая смыть все и вся на своем пути. Водосточная труба где-то слева от окна утробно гудела жестяным дребезгом.

И какого черта он сюда приперся?

Ответ на этот вопрос нашелся сразу, как только в комнату влетела Люба и повисла на нем – крепкая, влажная, желанная.

– Зачем ты дразнишь меня своей китаянкой? Я теперь все время думаю, что ты из-за нее не приезжаешь. Давай раздеваться – у нас с тобой всего полтора часа, не больше.

В постели она поначалу обдала его прохладным телом, а стопы вообще были ледяными, и он согревал их между икрами своих ног. Но вскоре она запылала, как в горячке, и к концу свидания они купались в собственном поту и протирали друг друга простыней.

– Видишь, как я о тебе соскучилась? Ты и представить себе не можешь. Хотела поехать в Хэкоу и разыскать тебя там. Или подсмотреть, чем ты занимаешься со своей китаянкой.

– Далась тебе она! Что, ты шуток не понимаешь? Нас за связь с ними разом кастрируют, как баранов… Ты зубы мне не заговаривай – скажи лучше, когда сюда вернешься?

– Галина дала мне неделю отпуска.

– А тогда как мой костюм?

­– Она сказала, что на той неделе ты его закончишь. Она в кабинете с какой-то нашей бабой очень серьезно толковала и сказала, что ты заболела, и мой костюм будет готов только на той неделе. А ты уезжаешь.

– Ладно, будет готов, но деньги вперед – хотя бы тысяч триста. И это уже не шутка – мне ехать не на что.

– Опасно с тобой шутить – себе дороже! Только с собой у меня нет, надо в Хэкоу сгонять на ишаке.

– Что, правда, что ли? Ты же не успеешь!

– На крыльях любви вместе слетаем. Но двести тысяч хоть сейчас. Хватит?

– Жадина! Но и на том спасибо! Проводи меня до вокзала, а там разбежимся. Если задержусь – позвоню Гале домой или в мастерскую. Поэтому через неделю сначала зайди в мастерскую, а потом уж ко мне. Как бы Наташку не пришлось забрать от мамы замучила она ее.