35. Кривая в обход начальства короче прямой

Первое знакомство с комбатом Кравченко для лейтенанта Казанова вспоминалось приятным и многообещающим. После вступления в должность комбата подполковник приехал на легковом «газике» из расположения батальона за тридцать четыре километра на заставу – «ознакомиться с хозяйством», как он произнес в своей вдохновенной речи перед третьей ротой, выстроенной во дворе на сухом холодном декабрьском муссоне. Он нес в сторону моря мельчайшую пыль, заслоняя безоблачное небо, и Кравченко несколько раз ею поперхнулся. Но, придерживая ладонью фуражку на макушке, с почти закрытыми глазами выступление не прерывал. Бездушный ветер подхватывал и смешивал с солнечной пыльцой высокие слова о долге, передовой позиции роты в охране морской границы социалистического лагеря, о сохранении ротой мира во всем мире, о нашей боевой готовности дать отпор любому агрессору. И прежде всего – американскому, окружающему Советский Союз военными базами и бряцающему атомным оружием. Перед ротой стоит конкретная и очень почетная боевая задача: шестью станковыми пулеметами системы СГ-43 и тремя 45-миллиметровыми орудиями необходимо, своевременно оповестив наше командование о силах и средствах противника, во взаимодействии с китайской заставой задержать высадку его морского десанта до подхода основных сил советских войск и частей китайской народно-освободительной армии. Даже ценой своей молодой жизни… Не исключена помощь и от зенитного дивизиона, расположенного за перевалом, в четырех километрах от заставы.

Поскольку о визите комбата капитан Прохоров был оповещен заранее по рации, офицеры сбросились по двадцать тысяч юаней. Ротный передал собранные средства старшине Неверову на закуп у китайцев необходимого ассортимента спиртного и съестного. Офицеров в роте служило пятеро: ротный капитан Дмитрий Прохоров, его замполит лейтенант Николай Шагаров, командиры двух пулеметных взводов Антон Казанов и Борис Сальников, командир артиллерийского взвода старший лейтенант Александр Оладьин. Однако денежное довольствие из полка офицерам своевременно не завезли, и Антону Казанову как секретарю ротной организации ВЛКСМ с общего одобрения товарищей по оружию пришлось пойти на грубое нарушение коммунистической этики – временно кредитовать запланированный банкет за счет собранных им комсомольских взносов.

Меню отличалось особой изысканностью. Белобрысый улыбчивый повар-красноярец, молодой, но ранний искусник, недавно присланный из армейской школы поваров, приготовил крупную тушеную утку, начиненную рисом с яблоками, нажарил свинины и чугунную сковороду омлета, наварил крупной картошки, подкрепив ее родными, доставляемыми из Союза в деревянных кадках, солеными огурцами и капустой. Сделал салат из репчатого лука и китайской редьки, а на десерт – компот, мандарины и яблоки. Пили водку «синьхуа» – других бутилированных напитков в бедной лавке приморской деревни не появлялось. А разливная ханжа в метровой по высоте глиняной корчаге, заткнутой кукурузной соломой, выставленной, как часовой, справа при входе в лавку, издавала такой аромат сивухи, что потребляли ее, несмотря на бесполезные запреты, в основном наши солдаты. Впрочем, не гнушались и офицеры, особенно женатые: их получки контролировали жены, падкие на покупку разного барахла. Эта ханжа стоила вдвое дешевле, чем «синьхуа», – по восемь тысяч за пол-литра – и была в полтора раза крепче. Зато напоминала о себе поутру нестерпимой головной болью и искренним запоздалым раскаянием: пить – здоровью вредить…

Растроганный столь теплым приемом подполковник Радченко, распаренный, как и все офицеры, сидел в офицерской кают-компании за столом в белой нательной рубахе. Своей худобой, прикрытой этим саваном, комбат, промелькнуло в голове Казанова, напоминал скелет, восставший из гроба. При скупом свете керосиновой лампы он пил вместе со всеми, а говорил один: рассказывая о себе, о порядках и бардаке в штабах. И больше всего – о китайском языке, китайской письменности, истории, религии, традициях.

Наибольшую заинтересованность к его эрудиции проявлял Казанов: он вел дневник и пытался, несмотря на воздействие «синьхуа», старался больше запомнить, чтобы назавтра вкратце занести на чистые страницы. Правда, из соображений секретности и на случай, если его записи событий, личная оценка персонажей, впечатления и планы на будущее попадут в недобрые руки начальства, в дневнике приходилось прибегать к эзоповскому языку. Пробелы при необходимости можно будет восполнить по ассоциативной памяти или легкому намеку, как ему это запомнилось из курсов психологии и логики, преподававшихся в суворовском училище.

В обычных школах психология и логика как предметы не изучались. Поэтому их в суворовском вела по совместительству нештатная пожилая скучная и требовательная преподавательница из Казанского госуниверситета. Она предъявляла к кадетам университетские требования: обязательное ведение конспекта, сдачу письменных и устных зачетов по этим предметам. По обоим предметам у Казанова были твердые пятерки. Может быть, потому, что психология и логика хорошо помогали ему обобщать и расширять собственный опыт, как дурачить начальство и избегать суровой ответственности за постоянные провинности.

По-видимому, непритворная заинтересованность, какие-то реплики и выплеснутые наружу китайской водкой мысли начитанного лейтенанта пришлись по душе комбату. Иначе, зачем бы скупому на слова ротному, капитану Прохорову, после отъезда Радченко было говорить Казанову наедине, что комбат предсказал большое будущее ему, лейтенанту Казанову. А вот взводного Сальникова новый комбат воспринял как человека легкомысленного. Боря заметно перепил и вел себя очень вольно, даже развязно. Всех перебивал и не очень удачно шутил на московский высокомерный манер, чего он, конечно, сам не замечал. К тому же на нем лежало незримое клеймо избалованного генеральского сынка, что для плебса уже само по себе выходило за рамки пролетарского сознания.

Но, как пелось в популярном в то время блатном шлягере, «недолго музыка играла, недолго фраер танцевал». О случайной встрече в Дальнем с лейтенантом Казановым в компании с эмигранткой комбатша, конечно, поведала мужу. Что, конечно, не могло не возмутить подполковника Радченко как недавнего офицера советских спецслужб, зараженных вирусом подозрительности с первого дня Октябрьского переворота семнадцатого года. Не исключено, что и Радченко как знаток китайского языка был причастен напрямую или косвенно к расправе с русской белой эмиграцией после разгрома японцев в Манчжурии в сорок пятом году. Немудрено, если в его глазах Казанов стал скрытой контрой. А место контре известно где – у стенки, со связанными руками, с мешком или без него на голове.

***

После трехдневного отбывания в ночлежке Лейбовича и беглого ощупывания рудиментарного хвоста полупьяным врачом Масловым лейтенанту Казанову ничего не оставалось, как на малой скорости направиться на допрос в штаб батальона. Каждый шаг, особенно при спуске от фанзы, а потом по лестнице к штабу отдавался то тупым, то острым прострелом от ямки над ягодицами до затылка. Однако китайское снадобье, по виду, консистенции и запаху напоминающее содержимое солдатского нужника, – эту мазь где-то раздобыл Лейбович – после нескольких втираний заметно снизило боли в кобчике. Зато казалось, что кожа над ним слезла, и голое мясо прилипало к трусам.

Доклад Казанова о прибытии по «вашему приказанию» Кравченко выслушал, не вставая из-за стола, и не снизошел до обычного в подобных случаях рукопожатия. Даже не предложил лейтенанту с заметно откляченным задом присесть. Его узкое длинное лицо со впалыми дряблыми щеками выражало недовольство или даже, хрен его поймешь, обиду. Невнятное объяснение этой мине последовало сразу:

– Разочаровали вы меня, лейтенант Казанов. И вы знаете – почему. Читать вам нравоучения у меня нет желания – вы далеко не дурак, все понимаете не хуже меня… Короче: сегодня на заставу отправляется грузовик с углем и дровами. Назначаетесь мной сопровождающим. Оставайтесь там до поступления путевки в санаторий Хэкоу. Майор Бабкин сказал, что вы согласились на отпуск без выезда в Союз. Идите! И сделайте для себя соответствующие выводы на будущее.

– Слушаюсь! – приложил ладонь к козырьку Казанов.

Повернулся кругом, прищелкнув каблуками, и отправился в автороту, на ходу обдумывая свое бытие, текущее в неизвестном направлении. Мирного сосуществования с комбатом оно не предвещало.

Дневальный в автороте сказал, что грузовик ЗиЛ-5 стоит под погрузкой у котельной. Двое солдат, окутанные пыльным облаком, совковыми лопатами забрасывали в кузов уголь. Низкорослый шофер в замасленном комбинезоне с то ли загорелым, то ли запачканным солидолом лицом отвлекся от возни в моторе и обнадежил Казанова с белозубой улыбкой:

– Еслиф, товарищ лейтенант, движок не крякнет, то доедем. А еслиф кордан отвалится и кувыркнемся в кювет или под обрыв и живыми останемся, то пешком дойдем. Главное, на перевал ваш заползти. Под гору, глядишь, и на холостом ходу до заставы докатимся. Подождете меня у ворот, пока соберусь.

– Хорошо. Только пусть солдаты не забудут дрова загрузить – без них этот паршивый уголь век не растопишь.

– Слушаюсь, товарищ лейтенант! Прослежу.