7. Уссурийский Дом офицеров. Любовь и погоня

Антон Казанов тоже нарвался на приключение.

Незадолго до окончания командировки, в день Советской Армии, – тогда он был хоть и праздничным, но рабочим днем – он и Виктор Аввакумов после суеты на складах к восьми вечера пошли в Дом офицеров. После ста граммов коньяка в буфете они потерялись – Витка наткнулся на однокашника по Курскому суворовскому, и они вернулись в буфет. А Казанов рискнул пригласить на вальс настоящую красавицу в расклешенном, небесного цвета, платье и высоким бюстом – таких у него ни до, ни после не было, – и уже не отходил от нее. Он просто потерял способность думать, контролировать себя.

Она, звали ее Лидой, согласилась через нескольких танцев пойти с ним в ресторан здесь же, в Доме офицеров. Он заказал сто пятьдесят граммов коньяка, бутылку шампанского, но она пить, кроме морса и чая, отказалась. Второе блюдо – гуляш с картофелем и соленым огурцом – едва поклевала. Сказала, что муж у нее майор, – он участник войны, много старше ее – со своим батальоном уехал на три месяца в тайгу на лесоповал. А она всего три дня назад выписалась из больницы – у нее туберкулез в закрытой форме. Казанова это откровение не испугало, напротив, только добавило романтики. Недавно на экранах прошел фильм «Композитор Глинка», в нем у главного героя жена умерла от чахотки. И вот ему, Казанову, сама судьба подкинула возможность доказать самому себе, что ради любви он готов на любые жертвы. Воображение уже рисовало, как он сидит у постели умирающей красавицы, и слезы катятся по его суровому постаревшему лицу…

А Лида смотрела на него усталыми голубыми глазами, улыбалась подкрашенными губами и выглядела совсем здоровой. Правда, несколько бледной, но это, подумалось, из-за пудры, – Лида дважды доставала изящную пудреницу, пока сидели за столом. Она скупо рассказывала о себе. О том, что рано вышла замуж, – сразу после десятого класса, познакомилась с будущим мужем – он, как и Казанов, приехал из Китая по назначению на новое место службы недалеко от Уссурийска, – и через месяц они поженились. А теперь ей уже двадцать четыре года, мужа она не любит, трижды уходила от него. Сейчас живет у родителей и к нему не вернется. Муж родом с Украины, прошел войну, дважды ранен, мучает ее необоснованной ревностью, оскорбляет грубыми подозрениями и… ей не хочется об этом говорить… Сюда пришла случайно – подруга с мужем чуть ли не силком притащили с собой. Вон они, зовут за свой стол. Хотите присоединиться? Нет. И я тоже… Здесь половина знакомых, устала от них, хочется скрыться от постоянных вопросов: как ты, как здоровье? Словно с нетерпеньем ждут моей смерти, чтобы погулять на поминках. Так что будьте предельно осторожны! – рядом с вами находится ходячая зараза, пусть и в закрытой форме…

Столики в ресторане, забитом под завязку, занимали в основном молодые офицеры с женщинами. К празднику выдали получку, теперь половину ее можно было прокутить. А потом месяц перебиваться на голодном пайке и, если повезет и есть блат, подкармливаться в солдатской столовой.

Разговору мешал гомон пьяных голосов и визгливый женский смех. Почти беспрерывно с эстрады пел вживую, без микрофона, приятным баритоном высокий блондин в полувоенном «сталинском» френче в сопровождении аккордеона и скрипки. Песни фронтовых лет, вроде «Темной ночи» и «Землянки» перемежались с запрещенными шлягерами Петра Лещенко, расстрелянного энкавэдэшниками. Знаменитый певец, которому в Союзе слабо подражал Леонид Утёсов, имел в фашистской Румынии свой ресторан. А значит, действовал как предатель, раз кормил и развлекал наших врагов в годы войны. Но сейчас его песни, вроде «Здесь под небом чужим я – как гость нежеланный…» или "У самовара я и моя Маша", советскими слушателями воспринимались как патриотические. Но сейчас слышать любую музыку в этом прокуренном офицерском ресторане – дозволенную и уголовно наказуемую – было почти невозможно. Ее глушил девятый вал грохота духового гарнизонного оркестра за открытой дверью в танцевальный зал. девятым валом врывался грохот духового военного оркестра, игравшего танго, фокстроты, вальсы, польки-бабочки. С Лидой то и дело здоровались знакомые женщины и офицеры, задерживая взгляд на лице ее юного кавалера с усиками – взгляд вопросительный, деланно удивленный или с нескрываемой угрозой.

После полуночи они шли по скованным морозом темным и пустынным улицам города, застроенным старыми бревенчатыми домами с закрытыми на ночь ставнями. Под ногами проваливался и сухо трещал снег. Воздух пропитался запахом каменноугольного дыма из печных труб.

– Вы напрасно пошли меня провожать, – говорила Лида, прикрывая рот концом белого вязаного шарфа с длинными кистями. – У себя я вас не оставлю – живу с родителями. Да и вообще вы зря на меня тратите время. Вам скоро уезжать, для вас я стара, замужняя, к тому же опасно больна. Найдите молоденькую девушку – и развлекайтесь с ней.

Неприятно было слушать этот банальный лепет. Его больше беспокоило, что на ней были легкие ботинки на каблуках. Ноги в них наверняка превращались в ледяные сосульки, раз уж его ступни в сапогах с портянками быстро околевали.

Вдруг она без испуга, но тревожно и резко ускорив шаг, предупредила:

– Оглянитесь – за нами гонятся!

Казанов обернулся – три темных силуэта быстро приближались к ним. Треск ледяных крошек под их подошвами в ночи вызывал тревогу. Только он и не думал убегать, даже на мгновение приостановился, засунув правую руку в карман шинели, – там лежали тяжелые клещи для пломбирования вагонов. И пожалел, что сдал свой табельный «тэтэшник» на хранение в караульном помещении складов. Постоянное ношение личного оружия в командировках разрешалось лишь за границей, а пистолеты их обязали взять в Союз с собой для сопровождения груженого эшелона на обратном пути в Китай.

Но Лида уже неслась во весь опор, временами едва удерживаясь от падения из-за сыпучего льда и снега под высокими каблуками. Он устремился за ней. Метров через двадцать она скомандовала: «Сюда!» – и нырнула в полуоткрытую калитку в высоком штакетнике. Он уже слышал тяжелое дыхание преследователей, хриплый мат за спиной и часто повторяемое: «Стойте, суки!»

Протиснувшись в калитку, Казанов захлопнул ее и зафиксировал вертушкой. Лида, стукая каблуками по деревянному настилу, взбежала на крыльцо и дернула дверь в сени – она оказалась открытой. Казанов в три прыжка настиг Лиду, и они оказались даже не в сенях, а в узком дощатом коридоре. Он пошарил рукой в кожаной перчатке и, наткнувшись на ручку, потянул дверь на себя. Запора никакого не оказалось, даже крючка…

Он был уверен, что это и есть Лидин дом. Только она стучаться к себе почему-то не стала – замерла, прижавшись к нему, и тяжело, с дребезжащим всхлипыванием, переводила дыхание. Он с тоской вспомнил о ее легких – нахваталась холодного воздуха, может снова оказаться в больнице.

С улицы доносился громкий мат и треск – ночные грабители крушили забор, но во двор войти не решились: в запарке наверняка подумали, как и Казанов, что парочка скрылась в своей крепости. Через минуту снежный скрип под их ногами и голоса затихли в ночном пространстве.

А он, обрадованный быстрой развязкой смертельной ситуации, – убийства и грабеж на улицах после войны и бериевской декабрьской амнистии пятьдесят третьего года были делом обыденным – покрывал ее глаза, щеки, губы поцелуями. И все крепче прижимал к себе и шептал слова любви, умоляя о новой встрече.

– Вы слишком впечатлительны. К тому же выпили, переволновались. И совсем не хотите меня слушать, – отбивалась от него Лида. – Вы уже несколько раз называли меня Люсей. Она у вас есть или была?

Кровь бросилась ему в лицо, в уши. А тело словно обдало кипятком. Благо в сенях стояла кромешная тьма, но он видел ее – такую прекрасную, непостижимо умную, тонкую, упоительно пахнущую духами, наполненную щемящей грустью много испытавшей женщины – первой замужней женщины в его жизни.

– Вы простите, я всегда путаю эти имена – Лида, Люся, Люба, – сказал он, сдерживая озноб, охвативший его то ли от страсти, то ли от мороза.

– Имена – полбеды, лишь бы не лица. Пойдемте, я до костей промерзла. Разбойники, похоже, разочаровались и решили оставить нас в покое.

Голос у нее был грудной, чистый и бесстрастный. Она словно наперед предугадывала, что он ей скажет в следующий момент, а ответ у нее давно готов. Признавать себя перед женщиной, всего на три года родившейся раньше его, несмышленышем было унизительно. Но главное – он боялся, даже думать не хотел, что это конец. И что он уже никогда – никогда! – ее не увидит.

Они вышли из своего убежища. Несколько досок, вырванных из ограды, чернели на уличном сугробе, разделявшем тротуар и проезжую часть. Пошли молча. Квартала через два Лида остановилась на перекрестке:

– Вот и все, мы пришли. Дальше пойду одна, отсюда совсем близко. Я не хочу, чтобы вы знали, где я живу.

Луна, охваченная морозным нимбом и застывшая в звездной глубине подернутого прозрачным туманом неба, освещала ее лицо голубоватым мистическим светом.

– Почему? Боитесь, что ограблю или украду, как Печорин Бэлу?

– Ее украл Казбич… Вы не первый, кому я понравилась с первого взгляда, и у мужа есть поводы меня ревновать. Но моей вины в этом не было, а напраслина всегда ранит… С вами я хотела бы быть, только это невозможно. – Она протянула руку в перчатке: – Прощайте!

Казанов едва не взвыл от отчаяния. Он сжал ее кисть так, что она вскрикнула, он притянул ее к себе, прижал к груди и застывшими на морозе губами осыпал ее признаниями и мольбой согласиться хотя бы еще раз встретиться. Наконец, она дала ему телефон подруги – той, что он мельком видел в ресторане: она назначит время и место свидания. Но это не раньше, чем дня через два, – на завтра и послезавтра у нее уже назначены приемы врачей и лечебные процедуры. И уже сама поцеловала его на прощание и подсказала, как быстрее дойти до дома, где его никто не ждал.