Мокросов поднялся и, не
вступая в запретный контакт с иностранным контингентом неуемных девиц, с видом
грибоедовского Молчалина растворился за дверью своей спальни. Впрочем, на его исчезновение
никто не обратил особого внимания. «Отряд не заметил потери бойца», как бы
сказал посмертный Ленинский лауреат Михаил Светлов через полтораста лет после
Баркова. И тоже по непохожему случаю. К тому же Мокросов на сексуальном фронте
был даже не нулем, а отрицательным числом и лишним свидетелем. Но,
справедливости ради, следует отметить, что он не был сплетником или доносчиком.
Интриги вокруг этой
выдающейся своей прямотой и несгибаемой упрямостью личности возникали из-за его
лобовых атак на то, что ему казалось несправедливым или неправильным. Из него,
согласно яркой метафоре другого корифея совпоэзии и соцреализма, Героя соцтруда
и лауреата разных премий Николая Тихонова, можно было изготовить много гвоздей
и дюбелей – и «в мире бы не было крепче гвоздей». Правда, этот комплимент
относился к большевикам. А Мокросов таковым не являлся и никогда не пытался
проникнуть в ряды коммунистов. Последним, прямо скажем, в связи с этим
фантастически повезло: уставное право на принципиальную критику товарищей по
партии он бы реализовал с фанатизмом камикадзе и заставил многих в своем
окружении уйти в глубокое подполье с их пьянством, блядством и прочими
пережитками проклятого царско-капиталистического прошлого.
Корни Мокросовского пуризма
в семейно-сексуальных отношениях крылись в его печальном личном опыте
взаимодействия с особами противоположного пола. Из неведомых источников
расползлась народная молва, что первый брак Мокросова распался из-за подлой
неверности его горячо любимой и, как говорили, очень красивой первой жены. Она
родила ему дочь и вскоре - то ли из-за любви, то ли из природной склонности к
распутству - занялась вместо воспитания нового поколения строителей коммунизма
адьюльтеризмом. То есть явлением, чуждым не только социалистическому образу
жизни, но и, понимаете ли, буржуазно-капиталистическому.
А может, ничего этого и не
было. И Мокросов только в воображении своем создал образ супруги, трахающейся с
неким горняком в проходческом штреке или на поляне в лесном бору. Но горняцкий
поселок он покинул, как и жену, дочерь и любимую работу на горно-обогатительном
комбинате. И через реки шумные и поля широкие отправился в большой город -
получить высшее образование и, вообще, начать новую жизнь.
Он построил ее, как хотел:
стал инженером, женился на румяной симпомпушечке, студентке-медичке, завел двух
сыновей и зажил своей, как бы несколько изолированной, с минимумом личных контактов
и привязанностей жизнью. И на Кубу он поехал, наивно поверив обещаниям Москвы,
что вскоре за ним прилетит и его голубка сизокрылая со своим выводком.
Не тут-то было!.. Его самого
сначала два месяца держали в Гаване в гостинице - говорили, что стал жертвой
бюрократического аборта - нет для него ни должности, ни работы. А потом, как и
в случае с приездом жены, снова «кинули», превратив из старшего инженера в
специалиста второго сорта – в техника - и вытолкнув из Гаваны в Никаро. Он,
конечно, имел право и не согласиться и вернуться без славы и денег в свое
двухкомнатное сибирское «гнездышко». Но Мокросов выбрал путь суровых испытаний
и упорной борьбы, чтобы и должность старшего инженера согласно первоначальному
контракту себе вернуть, и семью свою обогреть на Карибском побережье.
А пока упорно работал и вел
подробный почасовой график свершенного им на ниве автоматизации кубинского
завода. И не уставал удивлять и питерцев, и кубинцев своей технической
эрудицией. Планомерно закалял свое здоровье плаванием, загаром и охотой на
морскую живность. По вечерам сочинял подробные отчеты о своей деятельности жене
и ждал своего часа, осуждая всем своим видом и краткими высказываниями аморальный
образ жизни бывшего шефа Аксентьева, коллег Якушева и Климухина - с их бабами,
пьянством и несерьезным отношением к работе.
Сблизился он – исключительно
на производственной основе - только с Геной Тупикиным, сразу признавшем в
Мокросове гения автоматизации и поражавшемуся его познанием в области, гостов,
остов, ведомственных межведомственных положений, указаний, изменений и
дополнений, нормалей и правил. И Гена, будучи по должности главспецом и
руководителем всех киповцев и автоматчиков проектного отдела, называл Мокросова
своим учителем и наставником. Это признание льстило одинокой душе сибирского
аскета. И даже поощряло его жить в самозаточении - в рамках им или не им
выдуманных запретов, похожих на столь почитаемые им госты и осты.
Мокросов в этом смысле
являлся «человеком в футляре» новой формации, но на более высокой спирали его
развития. Всем ходом жизни он был приговорен стать таковым. Появившись на свет
в год начала Второй мировой войны в нищей семье жалким заморышем и оставаясь в
этом первоначальном состоянии на протяжении десятилетий, Мокросов, маленький,
плоский и худой смуглый шкет, подзакаливал себя обливаниями холодной водицей,
лыжными прогулками и бегом «трюх-трюхом».
Но основное внимание уделял
укреплению духа. И в этой области никто с ним не мог состязаться. В любом
индивидууме он видел потенциального импотента, и история не помнит случая,
когда бы Мокросов согласился с кем-нибудь с ходу. Ты едва раскрыл свое хлебало
и успел, может быть, произнести пару-тройку слов, а тебя резко перебивают взглядом
маленьких темных глаз, взмахом сухонькой ладони и резким возгласом: «Да что за
ерунду ты несешь, мил человек!..»
И дальше надо слушать только
Мокросова - его сбивчивую, как треск тележных колес по булыжнику, речь или,
безнадежно махнув рукой, удалиться восвояси.
Попасть же в
непосредственное подчинение Мокросову было равносильно духовной смерти. Ты уже
не принадлежал себе. Твоя воля и помыслы растворились в Мокросовском словоблудии
и непоколебимом самодурстве, настолько слившимся с его маленьким телом и
супердубовым гостовским умом, что даже простому советскому человеку, привыкшему
жить и трудиться по команде, было нечего противопоставить. И оставалось мужикам
материть и предавать его анафеме в хлорной атмосфере уборной на четыре очка,
совмещенной с курилкой. А женщинам уткнуться накрученной на бигудях головой в
чертеж, забракованный Мокросовым, и тихо плакать или громко рыдать. Пусть
чертеж и был выполнен в полном соответствии с его указаниями недельной
давности. А Мокросов и не думал отказываться от своих слов: «Ну и что, что я,
может быть, так и, возможно, говорил? А вы хотите, это самое, что ли, сказать,
я вам сейчас худшее предлагаю? И почему
я за вас постоянно, как дурак, думать должен? Давайте ваше решение, а я
посмотрю, может быть. А может быть, и нет. Потому что я хочу вам, это самое,
напомнить, что я руководитель проекта - и я за все отвечаю»... И т.д. и т.п. на
добрых полчаса тошнотворного пиддежа, а по-цензурному - разглагольствования.
Чаще
других плакала от выкрутас Мокросова техник Альфия Мансуровна Юсупова. Для
всех, кроме Мокросова, просто Аля. Он неизменно обращался к ней по
имени-отчеству. Была она старой девой лет тридцати двух, тихой, почти бессловесной,
приятной на лицо и фигурой мышкой. Она усердно корпела над чертежами монтажных
схем щитов и пультов. И часто оставалась за кульманами на время обеда. На обед
у нее - дней за пять до аванса или получки - денег не было. А после работы она
часа два-три мела и мыла полы в коридорах и туалетах объединения, чтобы прокормить
себя и больную мать. Такое совместительство не по основному роду работы, то
есть гармоничное сочетание умственного труда с физическим, совковым законодательством
разрешалось.
А на утро за Алю брался
Мокросов: подходил к кульману, щурил то один, то второй глаз, находил ошибку и
оставлял на ватмане несмываемые отметки красным карандашом: «Альфия Мансуровна,
вы, это самое, очень не внимательны. Может быть, это самое, я должен за вас
головой своей отвечать?..»
Так продолжалось долго - год
или два, - пока не разнесся слух, что Мокросов, состоявший весь из остов,
гостов и ведомственных и вневедомственных нормалей, попытался, склонить Алю к
прощанию с ее застарелой девственностью при его, Мокросова, техническом
содействии.
Андрей Захарович Аксентьев,
начальник Мокросова, был этой новостью весьма ошарашен и озадачен. И чтобы не
мучить себя долгими сомнениями и не устанавливать во вверенном ему отделе
внешнего и наружного наблюдения, вызвал сначала Алю: «Говори прямо: Мокросов у
тебя просил?» Аля потупила прозрачные, как ключевая вода, глазки: «Да, Андрей
Захарыч». «И ты что, согласилась?» «Нет, я же девушка»...
Настала очередь допросить
Мокросова: «Говори, Мокросов, вынуждал Альфию к сожительству? Это сроком
пахнет...» Мокросов, всегда такой прямой и решительный, вдруг струхнул. Побледнев,
как полотно, он плюхнулся на стул перед столом начальника - как на колени упал:
«Кто сказал? Она? И вы, это самое, ей поверили, Андрей Захарович? Я же не
сумасшедший, может быть». «Ладно, ну вас обоих в жопу! Я перевожу Алю в группу
к Люблину - и ты ее не касаешься. Иначе подговорят ее бабы - а они на тебя
злые! - написать в партком или профком, и «треугольник» тебя махом кастрирует.
А там - прокуратура, суд, нары... Помнишь Риту Фокину? Написала, что я понуждал ее на сношение, так меня таскали
целый месяц по разным заседаниям. До райкома дошло. Повезло нежданно-негаданно:
ее в психушку уволокли прямо из дома. Там установили, что ее каждый второй в
моем отделе хотел. Потом еле-еле от нее избавился: подвел под сокращение, и она
вообще из Красноярска уехала. Куда-то на Запад, к матери».
И все же оставлять Альфию в
отделе было не желательно: пересуды, сплетни разлагали коллектив. Изворотливо-изощренный
мозг Захарыча, привыкший работать в режиме прикрытия собственного зада от
вторжения в него крупномасштабной неприятности, подсказал гениально простой
выход из эротически-производственной ситуации. Он снова вызвал жертву
сексуального посягательства в свой занюханный кабинетик и сам прикрыл за ней
дверь. И, не предложив сесть, спросил в упор: «Аля, хочешь избавиться от
Мокросова?» «Очень хочу, Андрей Захарович». «Вот бумага - пиши заявление на имя
генерального: прошу перевести меня в отдел Симонова. Я с ним уже договорился.
Он тебе зарплату прибавит и ничего у тебя просить не станет»...
И Альфию тихо перевели в
отдел Симонова.
Мокросов еще больше
замкнулся и приобрел горькую славу женоненавистника: со всеми дамами перешел на
«вы», говорил с ними исключительно по делу на терминологии из остов и гостов,
избегая встреч глазами. И почти всегда, во избежание очередной провокации,
только в присутствии свидетелей.
Зато Аля в новом отделе
вдруг зацвела пышным цветом по-весеннему влюбленной и счастливой. И вскоре по
длинным и узким коридорам и прилегающим к ним норам разной квадратуры пронеслась
весть, что она вышла замуж за Бориса Михайловича Автушкина. В недавнем прошлом
он был директором вычислительного центра одного из крупнейших заводов мира, а
ныне влачил существование скромного старшего инженера в том же отделе, где
работала Аля.
Из генералов в рядовые
Автушкин, можно сказать, угодил по собственному желанию. Вверенному ему
вычислительному центру – по гостовским нормам - выделялось море
ректифицированного, приравнивавшегося знатоками к медицинскому и питьевому,
спирта. И в этом море Автушкин имел неосторожность регулярно купаться и
захлебываться.
Роскошь всегда несет в себе
скрытую опасность. У Бориса Михайловича возникло естественное привыкание к ректификату,
а потом и рабская зависимость от него. Пришлось несколько раз анонимно
лечиться, о чем, конечно же, было известно любому желающему. Лечение и
последующее возвращение к любимому занятию привело сначала к запоям, а потом -
к инсульту и частичной парализации двух конечностей - правых руки и ноги.
Партбилет у Автушкина не
отобрали, а из директоров попросили выйти вон. И те, кто с ним в прежние
времена не уступал в потреблении продукта, предназначавшегося для протирки печатных
плат и хитроумных прецизионных механизмов накопителей информации на бумажных,
карточных и магнитных носителях, отвернулись от него по ненадобности. Жена тоже
попросила Бориса Михайловича оставить ее и двух сыновей в покое и освободить
квартиру – «сталинку» - в центре города.
На последнее он не
согласился. «Сталинку» разменяли на две «хрущевки» - трехкомнатную для жены с
парнями и полуторку – для Автушкина, ставшего
холостяком-алиментщиком-тридцатитрехпроцентником. Дачу и машину «Жигули»
продали. Автушкину от этих денег досталось мало - четвертая часть, немедленно пущенная
на пропой.
Смирив свою гордыню,
разбитый параличом и разлукой с семейством, Автушкин предстал пред беспощадными
очами гендиректора Князева. До этого рокового момента они находились в состоянии
перманентной вражды, считая взаимно друг друга дураками.
Однако Князев немедленно
вошел в положение, посетовав, что у директоров, как и у кавалергардов, век не
долог. По громкоговорящей связи он призвал Симонова в свой гробоподобный
кабинет, представил нового подчиненного и приказал плановому отделу выделить
дополнительную «строчку» старшего инженера в штатном расписании Симоновского
отдела с максимальным окладом и персональной надбавкой в пятнадцать рублей.
Исполненный сердечной
благодарности к благодетелю Борис Михайлович, бывший золотомедалист школы имени
Луначарского и краснодипломник Московского авиационного института, упав из
поднебесья на грешную землю, принялся за мелкомасштабную, рутинную работу
простого трудяги эпохи развитого социализма. Писать же ему приходилось весьма
медленно и невнятно парализованной, в малой степени восстановившей свои
хватательно-загребательные функции высохшей рукой. Чертить он вообще не мог,
ездить в командировки по рудникам, фабрикам и заводам нашей индустриально
развитой страны - тем более.
Руководитель группы
Капустин, к которому бывший директор ВЦ попал в подчиненные, этому не
обрадовался. Истерзанный трудовыми и семейнами заботами и забитыми камнями
почками, он периодически являлся в кабинетик Симонова печальным херувимом,
смотрел на него покрасневшими слезящимися глазами цвета родниковой воды и
умоляюще вопрошал: «Что же мне с ним делать? Мне же на него план дают. Его
обрабатывать надо».
Симонов отбрыкивался: «А не
приходилось вам, Владимир Иванович, спивать нашу застольную: за столом никто у
нас не лишний, по заслугам каждый награжден? Терпи! Бог терпел - и нам велел».
.Трех других Автушкинских
конечностей парализация не коснулась. А временное прекращение
противоестественной потребности в спиртном вызвало к жизни другую - естественную
и не менее сильную. Автушкин тайно предложил сначала Але за умеренную плату
мыть у него полы и стирать. А когда процесс адаптации миновал, они незаметно
для себя оказались рядом на отбеленных ею до голубизны накрахмаленных простынях
и уже не расставались. В задушевных беседах с Симоновым Автушкин Алей не мог
нахвалиться: мало того, что она досталась ему девственницей, так в ней
проснулся такой темперамент, что ему порой приходилось не сладко.
Мечтала ли когда-то Аля
спать с известным всему технократическому населению города директором, пусть и
бывшим? А предполагал ли он изведать счастье с простым техником-уборщицей после
двадцати шести лет войны с врачом, ставшей главврачом элитной поликлиники для
номенклатуры?..
Производственно-любовная
идиллия тянулась не долго... Автушкин снова начал пить, не выходить на работу,
и Симонову с трудом приходилось прикрывать его прогулы и выслушивать заверения
завязать с пьянством раз и навсегда. Капустин - при дружной поддержке его
подчиненных - требовал от Симонова применения карательных мер.
Эскалация напряженности
разрядилась сама собой.
В разгар одного из запоев
Альфия, прибежав с работы домой, нашла возлюбленного мертвым. И почему-то без
трусов. Он сидел, упершись спиной в унитаз, на цементном полу в ванной.
Кровавая струйка изо рта запеклась на его небритом подбородке. Он был еще
теплым, но бездыханным. Бориса Михайловича убил очередной гипертонический криз.
После похорон на сломленную
горем Алю налетело воронье из родственников Автушкина, работников ЖКО и милиции
со страстным желанием выкинуть ее из квартиры. Она, хотя и была зарегистрирована
с покойным, но своевременно не прописалась в его «хрущевку». Бедняжка полтора
года судилась, чтобы оставить это жилье за собой...
Суровые испытания
директорством, водкой, инсультом, сожительством с авторитарной супругой,
падением с номенклатурного кресла, хромота и, вообще, полная потеря былой мощи
сделали Бориса Автушкина выразителем своей эпохи, философом, если хотите. Он
пустился в критику авторитаризма, однопартийной системы и несостоятельности
советской затратной экономики, идущей по экстенсивному пути к полной
деградации. И в предчувствии неминуемо кончины даже предсказвал крах существующей
системы. Не даром его приемник постоянно был настроен на волну радиостанции
«Свобода»…
До того, как Автушкин еще не
успел вступить в амурный контакт с Алей, Симонов брал ключ от его квартиры в
рабочее время. Наспех выпив на пару в алькове подчиненного шампанского, сухого
или коньяка, Симонов обменивался интимными ценностями с мелькающими в его
жизни, как лепестки роз и полевых цветов, женщинами в расчете своевременной
явки домой после дневного сеанса.
С некоторыми из них
Автушкин, возвращаясь с работы раньше условленного времени, сталкивался на
лестнице и спрашивал: «Откуда ты таких красавиц берешь?.. В прошлый раз от тебя
одна без колготок улетела - так ты ее накачал! А на улице - мороз под
тридцать»...
Они допивали остаток из
бутылки, и Автушкин пускался в абстрактные размышления о превратностях бытия:
- Я знаю, что скоро умру -
не возражай!.. Везде я был первым - в школе, в институте, в работе, в спорте. В
институте три года подряд избирался секретарем бюро комсомола факультета. Вот
моя фотка - сплошные мышцы... А что осталось? Пятидесятилетняя развалина,
паралитик, хер на палочке!.. В этой стране мы - никто. Потому что все нищие. У
нас нет ничего своего. И только когда ты при власти, то еще чего-то - благодаря
привилегиям - имеешь. А скинули тебя, как вот меня, например, - и ты изгой,
пыль подзаборная, отброс, гандон дырявый. Бичевни сейчас гораздо больше, чем босяков
в царской России, - и до нее никому нет дела... Человек обязан быть богатым,
независимым: дом, машина - это само собой. Но еще и солидный счет в банке на
черный день. А на мою пенсию по инвалидности минус алименты я бы давно сдох.
Спасибо, вы меня терпите - тебе особенно!.. Но осталось не долго: кондратий
вот-вот хватит - и песец! Сегодня ночью давление опять за двести зашкалило...
А глаза у Автушкина были
живые, бессмертные - темные, глубокие, немного фанатичные и влюбленные в жизнь.
И завидная, не убитая спиртом память: он легко извлекал из нее малоизвестные
стихи, цитаты. Речь радовала легкостью, приправленной ядовитой насмешливостью и
колким юмором самовлюбленного индивида, привыкшего смотреть на прочих свысока и
определять им свою цену.
Сослуживцы его не любили - держались на дистанции, не вступая в разговоры на задушевные темы. И не сочувствовали его болячкам: сам, мол, пропил свое здоровье. А брак с Алей уронил его в глазах женщин. Даже как бы оскорбил все их прекрасное сословие: вокруг столько интересных, умных и красивых сексбомб, незамужних в том числе, а он польстился на самую завалящую...