Эта ночь
выдалась особенно кошмарной. Иван Сапега с группой людей, приближенных к Дуче,
и их женами и детьми на два дня укатил на экскурсию в Сантьяго.
Обвинение в
попытке соблазнить морально устойчивую машинистку и принудить ее к сожительству
с «майором госбезопастности» и портайгеноссеном «треугольник» в лице Дуче,
Коновалова и поручика Дуба с Ивана Сапеги снял. Этот коллегиальный руководящий
орган констатировал, что у машинистки произошел «сдвиг по фазе», и у нее «крыша
поехала». Мол, за Катей замечалась и раньше, еще в Союзе, эта маниакальная
«кобелинофобия», когда она публично клеймила невинных мужиков в сексуальном
домогательстве.
И «треугольник»
единогласно постановил: чтоб зло пресечь, выслать машинистку Катю в родной
Питер донашивать там ее единственное серенькое платье в полевых ромашках. Всех
такое решение устроило, особенно прижизненно реабилитированного Ивана Сапегу.
Он сразу воспрянул духом, распушил хвост и возобновил гнусные проповеди о
половом воздержании, адресованные, прежде всего, Симонову.
Толик
Петрушко тоже отчалил за пределы своей берлоги, вооружившись тремя бутылками
самого дешевого рома «Caribe». От этой сивушной
«карибки» на утро лопались от боли самые крепкие головы советиков. Но Петрушко
лучше знал, с чем идти на абордаж советского судна «Красноуфимск», чтобы
овладеть репчатым луком, ржаным хлебом, перцем «горошек», картошкой и квашеной капустой
– всем тем, без чего братья-славяне не долго могут протянуть.
А Симонов,
как всегда, ожидал появления Карины. Читал, лежа на кушетке и отбиваясь от
москитов, в журнале «Soviet literature» рассказ Даниила
Гранина «Дождь в чужом городе», переведенный на английский.
Было тихо,
как в гробу. Даже попугай на балконе у Комаровых сомкнул клюв, и плаксивый
щенок в кубинском доме под горой подозрительно закрыл пасть. И только москиты в
свете тусклой сорокаваттной лампочки под грязным потолком красноречиво говорили
о существовании жизни на планете. А после полуночи в щели жалюзи душной волной
выплеснулся сероводород, напомнив об иприте и люизите времен Первой мировой войны.
Симонов
подскочил с кушетки, схватил полотенце и кинулся на кухню – намочить его из-под
крана. Воды, как и следовало ожидать, не оказалось – открытый кран отозвался
змеиным шипением. Симонов окропил конец вафельного полотенца остатками заварки
из алюминиевого кувшина и положил влажную, пахнущую чифирью тряпку, на рот и
нос. Глаза тоже ело до слез, только их прятать в сырость не стоило: от реакции
сероводорода и воды образовывалась серная кислота – она могла вообще выесть
очи.
И в этот момент
погас свет.
Симонов
вышел на балкон и удостоверился в часто практиковавшемся кубинскими энергетиками
трюке: в целях экономии электроэнергии отключили только дома советиков. Они не
станут из-за пустяков устраивать контрреволюцию в чужой стране.
В соседнем
кубинском доме, заселенном кубинскими семьями, в аэропорту и старом Моа
лампочки и уличные фонари бросали вызов беспросветной тропической ночи. В небе
над морским портом блуждали два бледных луча прожекторов – стерегли покой острова
Свободы от внезапного налета американских самолетов.
Было ясно,
что Карина не придет, и оставалось одна забава – глубже вдыхать сероводород,
кашлять и заряжать себя оптимизмом: «Пройдет и горе, как эта ночь…»
Далеко за
полночь он слышал, как, тоже откашливаясь и угрюмо матерясь, хлопнул входной
дверью Толик. Громко шлепая подошвами босоножек - явный признак, что штангист
принял на грудь не малую долю контрабандной «карибки», - он, бормоча
жалостливые словеса по поводу тяжелой доли доставалы, прошел на кухню и бросил
на каменный пол сумки с матросским провиантом. И проследовал в свою спальню. В
состоянии сверхнормативного опьянения он уже не умывался и не раздевался -
плюхался всем стокилограммовым телом на кушетку и мгновенно засыпал на животе.
А Симонов
смог заснуть только в четвертом часу, не переставая надеяться, что вот-вот
постучится Карина.
Утром голова
была свинцовой, и вместо завтрака он наглотался аспирина. А Толя с гордостью
демонстрировал ему свою ночную добычу: кроме хлеба, перца, капусты, моркови,
свеклы и картошки, моряки презентовали ему палку копченой колбасы, кусок
покрытого солью шпика и бутылку «сухача» - грузинского «ркацетели».
***
В первой
половине дня в зал, где сидели русские электрики, киповцы,
химики-антикоррозийщики, Роберто Эрера, Луис Ариель и Рауль Креспо, привалила
группа кубинских и советских чиновников. Первым вошел незнакомый, но, судя по
осанке, важный компаньеро. А сопровождавшими его знакомыми лицами были директор
завода - низенький мулат Паблито - Пабло Санчес, его два заместителя и рыжий
хефе проектировщиков Хосе Себастьяно. И до боли свои - Смочков, Левин и
переводчица ГКЭСа Настя.
Причиной
столь представительного визита был приехавший из Гаваны заместитель министра
металлургии Кубы. Его народу представил Смочков. Имени высокого гостя - из-за
невнятного произношения Дуче - Симонов не смог запомнить. Для него он остался
компаньеро N,
милым, вежливым интеллигентом лет пятидесяти пяти с густыми седыми волосами. С
его лица не сходила добрая улыбка, и внимательный взгляд блескуче-карих глаз
призывал к общению. С каждым советиком компаньеро N поздоровался за руку.
Когда дошла
очередь до него, Симонов не преминул выпендриться и произнес пару фраз на
испанском языке. Что-то вроде «очень приятно пожать руку кубинскому
руководителю» и что «наша дружба крепнет год от года». Замминистра мгновенно
впал в телячий восторг. Не отпуская руку Симонова из своей горячей ладони, он
произнес вдохновенный монолог. Как, дескать, прекрасно, что советики изучают
испанский язык. А мы, кубинцы, овладеваем русским, и это значит, что русский с
кубинцем – братья на век.
Настя бойко
переводила, а Дуче - в такт речи замминистра и Настиного перевода - корчил свои
рожи: глубокомысленно закатывал желто-белковые фарфоровые очи и двигал кожей от
переносицы до затылка. Но по всему было видно, что ревновал компаньеро из правительства
к амбициозному выскочке. А потом не удержался и соврал, что в группе советских
специалистов созданы постоянно действующие курсы испанского языка.
На самом
деле курсы давно бездействовали: никто из переводчиков не хотел вечерами
преподавать бесплатно. Даже конопатая толстушка Люба Блейх, сначала по-комсомольски
горячо взявшаяся за обучение «чайников», вскоре охладела к неблагодарной работе.
Провела урока три-четыре и стала переносить занятия с недели на неделю.
Замминистра
через неотразимо прекрасную гэкаэсовскую переводчицу Настю, обтянувшую свои прелести
белой кофточкой и тесными шортами и будившую, подобно местной Иоланте, в мужиках
- независимо от их национальной и политической принадлежности - одно и то же
жеребячье желание – «эх бы да как бы!..», - поинтересовался: а нет ли, мол,
случайно у советиков каких-либо жалоб?
Их, конечно,
не оказалось. Сразу забылись только что обсуждавшиеся ночные и дневные газовые
атаки, регулярные перерывы в электро-, водо- и газоснабжении, в обеспечении овощами
и мясом. К этому все привыкли и в родном Союзе: газа в атмосфере промышленных
городов там было не меньше, а пожрать и выпить было на порядок хуже. При этом
реакция на жалобы всюду – и здесь, и на родине – была однозначной: во всем
оказывался, в конце концов, виноватым жалобщик.
***
И,
вообще-то, кубинскую и советскую общественность сегодня волновало другое
событие – День любви. И все почему-то понимали неслыханный для советиков
праздник в одном - предельно крайнем и чисто физическом проявлении самого прекрасного
чувства - смысле.
Советики
спрашивали у кубинцев, что надо делать в этот день. И они словами и
красноречивыми жестами и телодвижениями объясняли, как надо сильно, до полного
изнеможения, любить с применением всех подаренных мужикам природой средств,
включая язык и пальцы. Но начинать рекомендовали с regalo - подарка любимой: флакончика духов, конфет,
открытки.
С обеда
советики привезли из своих заначек авторучки, значки с изображением вождей и
городов, неизменные духи «Ландыш» и «Кармен» и вручили их своим коллегам-кубинкам.
Благодарные смуглянки одаривали смущенных пришельцев из России ослепительными
улыбками и поцелуями в щечку.
После ужина,
подзаправившись ромом и водкой и, снарядив портфели и сумки бутылками и
закуской, наши добрые молодцы, числившиеся холостяками, группами пешком
отправились в старое Моа. Здесь, по узким плохо освещенным улицам, застроенным черными
дощатыми хижинами, упрятанными в заросли бананов, манговых деревьев и пальм,
под барабанный бой и духовые оркестры шли ликующие колонны muchachas lindas - красоток, - полупьяных парней и
подростков, пожилых и древних семейных пар. А на тесных площадках, освещенных
прожекторными лампами, под карнавальную музыку, танцевали все - от детей до
стариков.
Симонов
отбился от советиков и в одиночку напрасно пытался разыскать в этом содоме
Карину, несколько раз принимая за нее незнакомых негритянок. Когда он, пьяно
улыбаясь, приближался к ним, они отпрыгивали в сторону и скрывались в толпу,
как от прокаженного.
Он был
безобразно бухим в ту ночь. Может, сказалась бессонная ночь накануне - он забылся
всего на два часа, - и сам чувствовал, что пьян. Только уже ничего нельзя было
с собой поделать.
А главное,
он напрочь забыл оба языка – и английский, и испанский. Такого с ним не
случалось ни до, ни после. Словно отключился в мозгах некий компьютерный диск с
записью всех заученных им раньше слов и выражений. Зато кубинцев понимал, как и
прежде, и от этого ему было смешно.
В толпе он
тщетно попытался отыскать своих – Седова, Леню Лескина, Димитра Стоянова , – и,
словно щепка, подхваченная людским потоком, оказался на небольшой площади среди танцующей молодежи. Он стал
приглашать на танец всех кубинок подряд, но ни одна из них не соглашалась пойти
с ним. Сначала это забавляло, а потом стало сердить. И в какой-то миг он
увидел, что вокруг него сомкнулось кольцо хмурых парней, очень молодых, похоже,
подростков. «Ну, держись! – весело подумал он. - Сейчас будут бить».
Ситуация
напомнила ему послевоенные - сороковых и пятидесятых годов – танцплощадки: без
пьяных драк и избиений там редко обходилось.
Особенно наезжал
на Симонова рослый крепкий мулат с растрепанными кудрями и выпученными глазами,
бросавший ему в лицо милые уху слова: cojones, mierda, cono, maricon, jodedor - весь богатый спектр испанских ругательств,
созвучных важнейшим составляющим русского мата. И отступать Симонову было некуда:
круг агрессивных, изрядно подвыпивших, что-то орущих и жаждущих подвига парней
наглухо замкнулся вокруг него.
А в голове –
ни одного испанского слова. Даже навязших в зубах словес, вроде companero или amigo. Но и страха не было. Мозги вдруг
прояснились, и он улыбался, с недоумением переводя взгляд с одного кубинского лица
на другое. В душной атмосфере тропической ночи застыло ожидание первого удара –
а дальше из его грешного тела получится кровавое месиво, отбивная «а ля
советико». Самое время бы завопить: «?Viva la amistad cubana–sovietica!» - только язык онемел в пьяном изнеможении.
В этот
критический момент крушения идеалов интернационализма, надо же! - между
сердитым мулатом и добродушным русским возникло третье лицо – решительный худой
негр с тонкими седыми усиками над пухлой губой. Он яростно размахивал воздетыми
в небо руками и тоже произносил правильные слова о cojones и conos, o maricones и jodedores вперемешку со стандартными возгласами о советско-кубинской дружбе и социализме.
Парни,
сраженные этой политграмотой, сникли и пристыжено стали ретироваться к периметру
площадки - к своим мучачам, вспомнив, что сегодня День святого Валентина, а не
мордобой.
Седой негр
обнял Симонова за плечи и повел сквозь недружелюбную толпу, освещенную двумя
прожекторами, установленными на столбах, в темноту.
***
И тут рядом
с Симоновым откуда-то возник новосибирец Коля Смоляров, взывающий каждый вечер
к небу с балкона о ниспослании ему безотказной прекрасной незнакомки.
- А меня, Саш, тоже чуть за своих мучач кубаши не отзиздили, -
сообщил он как о чем-то радостном. – Поцеловал одну во время танца - нежно,
по-отцовски. Рене Бекерра спас – вытащил из толпы и дал мне пинка под зад. Сказал,
чтобы благодарил Бога, что не подкололи. Здесь это запросто: пырнут ножом в
толпе – и хрен разберешь потом, кто и как.
Негр не
снимал руки с плеч Симонова, повторяя: «?Vamonos, vamonos!»- Пойдемте, пойдемте.
Они свернули
в какую-то узенькую и совершенно темную улочку, больше похожую на расщелину, на
горную теснину в затерянном мире. Звуки карнавальной музыки доносились, как с
того света.
-? Adonde vamos? –
Куда мы идем? – спросил Симонов, и сам удивился: к нему вернулся дар речи!
- A mi casa, - сказал негр. – Ко мне
домой.
- Как он ориентируется в этой темноте? –
пробормотал Коля Смоляров. - Тут же темно, как у него в жопе.
- Прищеми язык! – приказал Симонов – Мы идем
к нему в гости. У тебя что-нибудь осталось?
- Немного «канея» и ветчины. Вот в сетке.
- Как будто я что-то вижу! У меня тоже
кое-что есть.
- ?De que estan hablando? – поинтересовался негр, словно заподозрив что-то не доброе. – О чем
говорите?
- Que usted es buena persona y nuestro salvador, - сказал Симонов, мысленно обрадовавшись возвращению дара речи. – Что
вы добрый человек и наш спаситель.
Негр громко
захохотал, но комплиментом был явно доволен, словно на него посыпались яркие
звезды с неба.
Вход в
хижину был прямо с улицы. Их ослепил яркий свет большой комнаты с оклеенными
политическими плакатами дощатыми стенами и чистым крашеным полом. Посредине
стоял узкий, длинный, совершенно пустой и ничем не застланный стол. У стен на
плетеных стульях сидело трое пожилых негра, одетых в белое.
У Симонова
мелькнула догадка: неужели его пригласили на Страшный Суд за соблазненную
Карину? Тогда Коля Смоляров по его милости влип в скверную историю. Он подумал
об этом вскользь - как бы шутя. И в то же время не исключал и такого варианта
изменчивой фортуны: негр с карающим мачете, подаренный его воображению Кариной,
незримо дышал ему в затылок…
На деле все
обошлось наилучшим образом. Симонова и Смолярова седой хозяин усадил тоже к
стене, но в середине - как почетных гостей. Негры улыбались и смотрели на
советиков с нескрываемым любопытством. Хозяин назвал всех их по именам, только
Симонов ни одного имени не запомнил – все происходило, как во сне или на экране
кино. И ты являлся не участником события, а его ошарашенным зрителем. Надо было
взять себя в руки, собраться. Как никак - ты на международной встрече.
Хозяин
представился: Хорхе. Слава Богу, легко запомнить: так же, с подсказки Симонова,
назвал своего попугая, выменянного на сигареты и «парфюме», Игорь Седов. Симонов
сказал, что его зовут Алехандро, а Смолярова – Николасом. И в шутку добавил:
«Николас Гильен»…
Шутка
прошла: Николас Гильен был в расцвете поэтической славы, певцом кубинской
революции, впитавшим в свое творчество национальный фольклор. Негры уважительно
засмеялись, и сосед хлопнул Симонова по спине:
- ?Buena broma, Alejandro! – Хорошая шутка, Александр!
Сердце кубинца всегда настроено на восприятие
радости и мудрости. Хитрецы и политиканы умеют этим ловко пользоваться.
Николас Смоляров тоже проявил себя с лучшей стороны. Он достал из
своего портфеля начатую бутылку «канея», полбатона хлеба, талое сало-шпиг и
хамон, нарезанные пластиками. А jamon - ветчину, - согласно кубинскому анекдоту -
потребляли только члены цека партии победившего пролетариата.
Возникло оживление в зале, и присутствующие придвинулись от стен к
столу. Каждому досталось по кусочку хамона и сала, ловко уложенных черными
пальцами хозяина на ломтики батона. Бутылка с «канеем» пошла по кругу – пили,
как это принято здесь, из горла, por un trago - по одному глотку, и передавали «бутыйю»
соседу.
Жалюзи на окнах почему-то были плотно задраены, и в хижине было душно.
Симонов хотел, было, попросить хозяина приоткрыть их, но воздержался:
неизвестно, что лучше, духота или москиты? Мангры – вечнозеленые заросли на
илистом побережье океана – находились где-то рядом, и мириады москитов, хекен,
ночных бабочек и прочей нечисти радостно ринутся на свет.
Симонов пить
не стал – для видимости прикоснулся губами к горлышку бутылки, переданной ему
мощным, как боксер-тяжеловес Теофило Стивенсон, негром. Только с реденькой
бороденкой на обширном круглом, как половник солдатской полевой кухни, подбородке.
В такой сосуд можно сразу залить литр – и его обладатель не поперхнется. Мощный
мужик - здоровей, чем Хилтон.
Для пробы Симонов бросил ему фразу по-английски – «where are you from?» - откуда вы? И негра словно подменили: он загудел на английском так бегло, что и в этом превзошел Хилтона. Оказалось, что его семидесятилетняя мамаша - с Ямайки, и в семье принято говорить на английском.
Их оживленную беседу оборвало появление молоденькой негритянки с большим дымящимся блюдом риса с фасолью на вытянутых руках. Такой красивой негриты Симонов не видел ни до этого, ни потом. Поразительное совершенство лица, фигуры, движения, улыбки – вспомнилось, что в предположении ученых о происхождении от африканцев есть основательный резон.
В этом сиянии на какое-то время поблек образ любимой Карины, и Симонову пришлось стыдливо осадить себя, словно он совершил невольное предательство.
Николас Смоляров аж взвизгнул от восторга - и это сразу разрядило обстановку. Счастливый седой папа с благоговением смотрел на дочь. И, конечно же, сразу представил ее советским друзьям:
- Mi unica hija Carmelina. - Моя единственная дочь Кармелина. Ее мать умерла много лет назад, мы живем вдвоем. Ей девятнадцать лет. Муж Кармелины учится в Сантьяго, в университете.
Симонов наскоро переводил для Смолярова эту информацию. Сибирский Николас, сбросив с себя похмельную дрему, тут же задался вопросом:
- А нельзя ли к ней подъехать и на время заменить студента?
- Если хочешь лишиться яиц, могу перевести – вдруг и выгорит.
Ручка у Кармелины, поданная Симонову для пожатия, была узкая и слабая – очень похожая на Каринину. Ей пришлась по душе реакция советиков на ее неотразимость.
- Вы мулаты или негры? – спросил Симонов, усомнившись, что черная раса могла создать такое совершенство.
- ?Somos negros puros! – с не совсем понятной Симонову гордостью сказал отец красавицы.
Симонов, например, никогда не возражал, когда ему говорили, что в нем, родившемся в Татарстане, наверняка есть примесь татарской крови. Отшучивался: в каждом русском уживаются и скиф, и викинг, и монгол, и татарин, не считая братьев славян из украинцев, белорусов и поляков. С его матерью татары часто заговаривали на родном языке, что ей очень нравилось. Подобное случалось и с его женой.
- Вы тоже с Ямайки? – поинтересовался Симонов у Хорхе, отца красотки, и кивнул головой в сторону могучего соседа с бородкой, как у телушки на мандушке.
- Нет, наших предков около пяти веков назад привезли из Африки - прямо на Кубу. Мой отец был вождем племени, а я староста на этой улице. И мы остались чистыми неграми. Но очень жаль, что мы не смогли сохранить свой родной язык. В городе Моа идет соревнование на звание лучшей улицы и лучшего дома на улице. Я - президент зоны номер один города Моа. Наша зона - лучшая в городе. А мой дом - лучший дом в нашей зоне. Кармелина помогла мне одержать эту победу!
В Африке Хорхе был бы вождем племени, а здесь – президент зоны. Для советского уха слово «зона» носит специфический смысл. Хотя там и нет президентов, но зато есть «паханы».
Симонов слушал и переводил эту казавшуюся ему забавной информацию для Николаса. И думал: как же сумели и здесь, на Кубе, задурить людям головы! Не без нашей помощи: советский передовой опыт щедро передается сюда – за все надо бороться! Даже когда жрать нечего, вооружайся метлой и веником и борись за лучшую улицу и хижину.
Кармелина с неподдельным любопытством и восхищением - с приоткрытым ротиком - слушала русскую речь. Может быть, она впервые встретила советиков вот так близко, да еще и в своем доме. Для нее они были кем-то вроде инопланетян. Будет что рассказать мужу и своим подружкам.
Симонов достал из заднего кармана белых брюк, прошедших испытание на прочность в гаванских перипетиях с Долорес, плоский двухсотпятидесятиграммовый флакон из-под коньяка, заполненный «Гаваной клубом», отвинтил пробку, сделал глоток и подал флакон Кармелине. Она кокетливо произнесла gracias и, прильнув прелестными губками к горлышку, отпила пару глоточков, не поморщившись.
- Баба за рюмку – а ее ракушка в плавках сейчас в ладоши хлопает. Как бы до нее все-таки добраться, Саш? Что ей подарить? Ты запомни, где эта хата, - мы обязательно сюда придем! – бормотал Николас, снова захмелев и не обращая на вежливые просьбы Симонова заткнуть свое «хлебало»…
А после рома по кругу пошла бутылка с «огненной водой» – aguardiente. Симонов, поняв, что для него и Николаса фиеста любви может плохо кончиться, попросил разрешения удалиться.
***
По дороге из старого Моа в Роло Монтеррей, когда папаша красотки вывел их на прямую дорогу до аэропорта, Симонов пригласил его зайти с дочкой в гости в любой день. Они сердечно распрощались, и «президент зоны» растворился во тьме.
Николас не переставал поскуливать по поводу Кармелины. А в итоге вдруг заматерился и раскололся:
- Но я тебе, Саша, должен сообщить одну пренеприятнейшую весть. На сегодняшний день мы, то есть я персонально, имеем триппер. И самое позорное, Сань, – не от кубашки, а от простой замужней советской женщины. Вот сука! И все же я останусь джентльменом и тебе ее не выдам. Только ты помоги мне с лечением. Переводчикам я не доверяю – продадут. Они все на службе в КГБ. А ты мужик свой, как и я – сибиряк… Вылечусь – займусь Кармелиной. Если ты, конечно, поможешь.
- Я и без тебя справлюсь, - сказал Симонов, не переставая думать о Карине: где она, с кем?
Его мучила ревность. В День любви все может быть. Ухарей, вроде полицая Анхеля, здесь выше крыши. Окажись и он наедине с той же Кармелиной, не удержался бы от попытки добраться до ее самого дорогого.
- Ладно, помогу, - сказал он. – Давно у тебя капает?
- Дня три. Надавишь на конец – гной. И режет, когда ссышь, - спасу нет! Глотал пенициллин в таблетках – никакого толку.
- Дурак! Заглушишь – и будешь потом годами на конец заглядывать - есть ли выделения. Руки мой чаще, а то еще и в глаза гонококк занесешь и ослепнешь от бленнореи.
- Ну, братан, ты и профессор! Я от тебя просто хренею – все-то знаешь! Поможешь?
- Вылечить сам не смогу. Завтра после работы заходи ко мне. Пойдем показывать твое хозяйство кубинским братьям.
Симонов был знаком через Рене Бекерру с главврачом госпиталя, косоглазым Регаладо, и легко отработал в голове план спасения трипперного новосибирца.
***
Сам он все это проходил двадцать лет назад - во времена своего офицерского прошлого. Двадцатидвухлетним лейтенантом получил «навар» от портовой шлюхи Лидки в Риге, назвавшейся медсестрой.
Он приехал в Ригу после двухгодичной службы в Китае, на Ляодунском полуострове, в арендованной зоне Порт-Артур - Дальний. В Риге находился штаб Прибалтийского военного округа, где Симонову предписывалось получить направление на новое место службы.
В одном номере гостиницы при окружном доме офицеров с ним жил лысый и сухопарый подполковник Василий, бывший фронтовик лет тридцати пяти. Он тоже вернулся из-за границы, из Албании, за новым назначением в штабе округа. Округом тогда командовал маршал Баграмян.
Вместе с Васей пошли в кафе «Астория», хорошо выпили и потанцевали до полуночи – до самого закрытия. В отличие от дальневосточных кабаков, в этом свободных женщин не было. Пешком возвращались в гостиницу. Была середина июня, теплая ночь располагала к любви или воспоминаниям о ней.
И все бы закончилось благополучно, если бы их не позвали на подвиги две попавшиеся на глаза шлюхи. Они окликнули офицеров с противоположной стороны хорошо освещенной улицы, и через пять минут состоялась сделка: вояки берут выпить-закусить, а девы предоставляют квартиру для совместного временного проживания.
В сопровождении пьяных и на все готовых девиц офицеры вернулись в «Асторию». Она была закрыта. Пришлось искать в полутемном дворе служебный вход. Он был открыт, и Симонов втридорога приобрел все, что нужно для счастья - две бутылки «столичной» и палку вареной колбасы. И потому как Вася за провиант не платил, он стал вскоре для подружек личностью нежелательной. Или у них так было задумано заранее – найти неопытного лоха. «Ты, лейтенант, пойдешь с нами, а этот плешивый жмот пусть убирается на хер!..»
Фронтовик исчез с передовой, и они пили втроем – Симонов и те две старых, лет по тридцать, потаскухи – в душной комнатухе с двумя железными солдатскими кроватями и комодом - за круглым столом под розовым, с кистями, абажуром.
А когда он проснулся на одной из кроватей и приоткрыл глаза, - увидел мужика в тельняшке и домашних трусах. Он шлепал босыми ногами по скрипучему полу, как по палубе рыбацкой шхуны, и предлагал шлюхам выбросить «этого сухопутного салагу» за борт.
Однако толстая Лидка заступилась за своего хахаля - он добрый и хороший, - и все закончилось миром. Матрос и пехотинец выпили и улеглись - каждый со своей барухой - и приступили к стартовому этапу продолжения рода человеческого.
А утром - в трамвае на пути в гостиницу от морского порта в центр города - Симонов, обалдело тряся похмельной головой, сунул руку в задний карман галифе и обнаружил, что эта ночь обошлась ему весьма дорого. Русские рижанки очистили его дотла. Остался пустой бумажник. Благо все документы в карманах гимнастерки, включая воинское требование на бесплатный проезд, остались при нем.
Ехать обратно и требовать у шлюх возврата денег было бессмысленно. Да он бы вряд ли нашел тот шалман в многоэтажном доме с входом из какого-то темного двора, похожего на глубокий колодец.
К тому же эта старая толстая шалашовка, пытаясь разбудить его для любовных утех, укусила верхнюю губу и оставила глубокие следы от своих прокуренных зубов на правой щеке.
Подполковник Вася действительно оказался жмотом. Он одолжил Симонову всего сотню при условии, что он вернет ее после первой получки переводом. И дал адрес своих родителей…
Этих денег хватило на доплату к воинскому требованию на поезд до Калининграда. Отдел кадров округа направил его туда в первую гвардейскую, многих орденов удостоенную стрелковую дивизию. Хватило и на оплату пятирублевого места в гарнизонной гостинице за одни сутки. Вместо завтрака остаток денег он потратил на парикмахерскую. Девки в этом заведении дружно потешались над молодым лейтенантом, когда он попросил хоть как-то закамуфлировать вазелином и пудрой начавшие гноиться места укусов на щеке и губе.
В отделе кадров дивизии маскировка не помогла. Пожилой майор подверг его унизительному допросу: как, при каких обстоятельствах лейтенант испохабил свою вывеску? Пришлось озвучить заранее придуманную неуклюжую побасенку: на ночной рижской улице напали хулиганы, ограбили и разукрасили лицо. Седой вояка с десятком орденских колодок на гимнастерке выслушал его с каменным равнодушием и выписал направление в полк за пятьдесят километров от Калининграда. Попытка разжалобить кадровика описанием трудной жизни в китайской фанзе вдали от культурных центров майора не тронула: в калининградских полках дивизии свободных вакансий нет – отправляйтесь-ка куда подальше: на границу с Польшей - за пятьдесят километров от Калининграда.
В тот же день Симонов на пригородном паровозе попилил в Багратионовск – так был переименован городок Прейсиш-Эйлау в 1946 году, потому что в январе 1807 года русские чудо-богатыри под командованием Багратиона отразили в битве при Прейсиш-Эйлау атаки наполеоновских войск и были признаны победителями.
Об этом Симонов прочел на мемориальной доске, прикрепленной на кирпичной стене наполовину разрушенного во Вторую мировую вокзала, пока два или три часа ждал автобус до поселка Долгоруково. Десять лет назад он назывался Дантау. Там, в девяти километрах от Багратионовска, дислоцировался в казармах, где раньше квартировалась немецкая кавалерийская бригада, его гвардейский полк. Симонова назначили командиром первого взвода первой роты первого стрелкового батальона и поселили в комнатке офицерского общежития с удобствами на улице.
В первое же июньское утро на новом месте службы - при посещении дощатого нужника на краю лесистой лощинки – при нажатии на нижнюю плоть он обнаружил гнойные выделения, а при мочеиспускании – острую боль. На основе знаний, полученных в пехотном училище и из устных рассказов товарищей по оружию, прошедших через это, он сам поставил диагноз. Срочно приобрел медицинский справочник и с неделю занимался самолечением, глотая таблетки антибиотиков. Капель не прекращалась.
Нужда заставила нарушить конспирацию. Положившись на мужскую солидарность и офицерскую честь, он попросил фельдшера - младшего лейтенанта из медсанчасти полка, красивого малорослого еврейчика - поколоть его пенициллином.
Младшой пообещал хранить молчание, и уколы делал добросовестно. Только клятва Гиппократа для него была до фени: о венерическом недуге Симонова узнали все офицеры полка. А от них - и гарнизонные жены. Оказалось, из-за того, что на первом же танцевальном вечере в кирхе – лютеранской церкви, превращенной победителями пруссаков в сельский клуб, - Симонов, сам того не ведая, отбил у этого лекаря-болтуна хорошенькую восемнадцатилетнюю блондинку Нелю.
Командир роты капитан Скибинских с первого взгляда невзлюбил одетого в гимнастерку и бриджи из тонкого заграничного бостона «китайца» и, глядя в сторону Симонова, к месту и не к месту публично колол его заимствованной у кого-то фразой: «Нужно мне это, как зайцу триппер»… Вскоре спесь с капитана сбил командующий Прибалтийским военным округом генерал армии Кошевой. На строевом смотре батальона по штатам военного времени он за неправильно поданную капитаном команду громогласно заорал: «Что это за дурак у вас командир первой роты?..»
Симонов поверил в свою неотразимость, когда блондинка-пышечка Неля, несмотря на компрометирующую информацию, полученную от фельдшера, продолжала встречаться с Симоновым и страстно целовать его и проситься замуж. Женитьба не входил в ближайшие планы Симонова. К тому же коварный ревнивец его не долечил. И вместо загса Симонов на две недели угодил в армейский госпиталь в Калининграде. Там он прошел еще одну суровую школу выживания: ему всадили множество инъекций антибиотиков, устроили болезненную провокацию уколом молока в задницу и дали насладиться массажом простаты. Этой процедуре трипперная братья присвоила поэтическое название любимой песни Сталина - «сулико».
В госпитале Симонов узнал, что получение триппера приравнивается к диплому о среднем сексуальном образовании. Получалось, что ему не повезло: для обладания вузовским дипломом нужно было нарваться на сифилисную партнершу. СПИД тогда миру был неведом. Его, наверное, приравняли бы к ученой степени доктора венерических наук.
Городок Моа, по воспоминаниям Рене Бекерры, за год до приезда Симонова накрыла сифилисная волна, докатившаяся по океану с Кипра. Моряки с корабля под кипрским флагом интимно пообщались с парой кубинок, а те наградили импортной венериной болячкой нескольких своих соотечественников. Советиков - в виду их моральной устойчивости, - к счастью, чаша сия миновала…
***
Симонов проводил Смолярова до подъезда его дома и опустошенно побрел к себе.