Наутро -
перед отъездом на работу - Седов на минуту зашел к Симонову, мывшему посуду на
кухне, - он был дежурным по пищеблоку - и пожаловался на Леню:
-
Слушай, командор, что с ним делать? Убить? Ему живую, свежую мучачу на нос
повесили, а он девченку из своей комнаты вытолкал: «Не хочу, не буду! Подсунули
мне какого-то юношу! Где у нее сиськи? Формула «дэ-два-эс» - доска два соска!
Не нужны мне мальчики, я не марикон!..» А девочка плачет. Оскорблена кровно -
от нее отказался старичок.
- А у
тебя как?
-
Нормально. - Физиономия большого друга светилась сытостью мартовского кота. -
Только очень кричит - нарушает конспирацию и сбивает с темпа. Клал ей ладонь на
лицо - вот так… Глушил.
Симонов
посмотрел на ладонь большого друга и подумал, что его негритянка расковала
жизнью. Память оживила кадры недавнего прошлого: ночная Гавана, Долорес - ее
стоны в палисаднике и у мусорных контейнеров.
- А
Леньке передай: пусть живет с попугаями - у них все есть, - сказал Симонов с
раздражением. - Тут не до гурманства. Он что, не слышал, как Коля Смоляров по
ночам кричит с балкона: «Я бабу хочу!..» А, в общем-то, каждый дрочит, як вин
хочет…
На
работе - после исполнения утреннего гимна «Пришел другой - и я не виновата, что
я любить и ждать тебя устала» - в двери офисины показалась рыжая борода поручика
Дуба:
-
Товарищ Симонов, вас просит к себе начальник!
Дуче
сидел в своем despacho – кабинете, - развалясь в
узком кожаном кресле, доставшемся заводу в наследство от гринго. Пушок на
обширной плеши озорно трепетал в прохладных струях воздуха от кондиционера.
Сигаретный дым изо рта начальника сильно портил атмосферу этой комнатухи,
заваленной чертежами и пухлыми томами проектной документации. Смочков был с
крепкого поддатия, о чем ярко свидетельствовали его налитые кровью выпуклые
очи, похожие на куски битого фаянса в морщинистой оправе.
- Ты чо
это, Симонов, в полицию лезешь без разрешения? - отвесив бледную губу и
задвигав шагреневой кожей на облезлом черепе, выкрикнул Дуче. - Ты что, не
знаешь…
- Говори
мне «вы» - ты, сеньор Смочков! Я тебе не лакей! - неожиданно для себя рявкнул
Симонов. - Или адью! - я пошел.
Он уже
взялся за набалдашник на дверном замке и повернул вправо, собираясь выйти. Дуче
сразу взял на полтона ниже:
-
Постойте, я погорячился. Мне тут позвонили кое-откуда, ошарашили с утра - ваши
в полицию, как в свой туалет, валят. В чем дело?
- У
Седова на Кайо-Моа кубинцы золотые часы увели. А он их на нашей таможне внес в
декларацию. При возвращении в Союз у него наверняка спросят: где золото? Толкнул?
Относительно
декларации Симонов приврал для усиления впечатления от пропажи.
- М-да.
Какой дурак на Кубу золото везет? - ударился в пустую риторику Дуче. - Но
существует общий порядок: в официальные органы здесь, в Моа, имею право
обращаться только я.
И он
снова скроил величественную мину - отвесил губу и подвигал кожей на голом
черепе от бровей до мозжечка.
-
Конечно, я слышал, есть умники, которые везут золото с Кубы, - сказал Симонов
не без намека. Только Дуче и глазом не моргнул. - А по выходным вы страшно
далеки от народа, - еще раз съязвил Симонов, без приглашения усаживаясь на стул
с плетеным сидением. - Мне Слатков сказал, что вы на японском лимузине «Тойота»
с супругой и свитой отбыли отдыхать на какой-то дикий пляж - далеко за пределы
Моа. И что, надо было ждать вашего возвращения, чтобы вы лично задержали воров?
Мы с Седовым прибежали в полицию, когда все кубинцы оставались на Кайо-Моа.
Воров можно было задержать еще в порту.
А
поручика Дуба он подставил классно! Смочков вставит рыжебородому лизоблюду пыжа
за разглашение тайны воскресных маршрутов руководства.
- Да, в
логике тебе не откажешь, - несколько искусственно хохотнул Дуче. - Но на будущее
прошу учесть - всякое сношение с местными властями только через меня.
- А
полицейские пригласили меня на сношение сегодня: сообщат результат.
- Ну ты
и остряк! Кубинцы от тебя не зря в восторге… Ладно, сношайся! А я кого надо
успокою: скажу, что действуешь с моего разрешения. Не верю, что они что-то
найдут. За семь лет моей работы на Кубе чего только не наслышался и не
насмотрелся. Кубинские воры бомбили квартиры советиков, грабили иностранцев на
улицах в Гаване. И не слыхал, чтобы полиция поймала, хотя бы для смеха, одного
«ладрона» - вора.
Дуче
накаркал: Игорю Седову своих золотых подарочных часов не суждено было увидеть.
После работы он вместе с Симоновым заглянули в участок. Лидия сидела на своем
месте – за пишущей машинкой – и ее неприветливый начальник тоже никуда не
девался. Он сказал, что воров задержать не удалось, но обнадежил обещанием, что
им справедливого революционного возмездия не избежать. Как только это произойдет,
пострадавшему вернут часы и восстановят в нем веру в торжество революционной
законности и правопорядка.
***
Во
второй половине дня в просторном и хорошо продуваемом сквозь жалюзи туалете
офисины, служившим и курилкой, и местом неофициальных конференций, советики
обсуждали новости. Они касались личностей Ивана Сапеги, Диссидента - Виктора
Акишина - и Евгения Ивановича Соломина.
Нет, они
не входили в «преступный сговор» - каждый из них отличился персонально.
Иван
Сапега, поправ партийные и гэбэшные принципы, оказывается, грубо домогался
расположения машинистки Кати, двадцатисемилетней холостячки. Она печатала
всякую всячину для проектировщиков и лично Смочкова: пояснительные записки,
официальные письма, кадровые, партийные и профсоюзные документы.
Она и
сидела в одном кабинете с Дуче. Симонов вспомнил, что утром, когда Смочков
вызывал его на ковер, Кати за тарахтящей, как древний грузовик, пишущей
машинкой не было.
Внешность
Кати никак не ассоциировалась с изящным, интеллигентно-аристократичным определением
– «ленинградка». Полноватая, с пухлым простецким деревенским лицом, одетая и в
праздники, и в будни в одно и то же серое ситцевое платьице в белых цветочках,
она отдаленно напоминала Золушку из фильма «Веселые ребята». Но, значит,
остроносый разведчик в этой простушке разглядел нечто, неотразимое и загадочное
как пастух-музыкант Леонид Утесов – певицу в Любови Орловой.
Однако
неблагодарная машинистка настучала заявление в партбюро: Сапега часто заходил к
ней пьяный, приносил подарки, выпивку, предлагал сожительство. И когда вчера
она не открыла ему дверь, он упорно стучался, и громко требовал впустить его.
Из соседних квартир выскочили советики, превратившись в свидетелей.
Провал
разведчика косвенно подтверждал таинственный нюанс: Сапега - без объяснения
причин - утром отказался от завтрака, а потом и от обеда, озадачив этим
Симонова и Петрушко.
Нечто
аналогичное приключилось и с Диссидентом, сварным из Сум. Поверив в свою неотразимость,
он через балкон пробрался в квартиру переводчика Вадима Воробьева, который
обслуживал советиков, строящих завод в Пунта Горда. Вадим уехал с начальством в
Сантьяго, оставив без присмотра свою красавицу-жену. И Диссидент решил скрасить
ее одиночество на испанский манер. Симонов видел эту молодую женщину пару раз в
магазине для иностранных спецов. В ней был «свой жанр» - и хорошо обозначенный
«ум», и соблазнительное «образование», и смазливая «вывеска», делающая первых
два достоинства еще ценней. Ради таких прелестей не только испанский грант
способен решиться на преодоление и более неприступных вершин, чем соседский
балкон. «Диссидент» теперь якобы доказывал начальству, что это была заранее
спланированная провокация: жена переводчика сама заманила сварного в ловушку и
почему-то подняла крик.
Номер не
прошел. «Треугольник» дружно обвинил лазутчика в оговоре соблазнительницы и
проголосовал за его высылку в Союз, в Сумы, по согласованию с советским
посольством в Гаване.
Симонов
недоумевал: не исключено, что у Диссидента с Любой Биденко не склеилось, и он
зря ее оговорил перед Димитром Стояновым, похваставшись своей победой над ней
еще в Гаване. Или Любка отвергла его здесь, в Моа, по соображениям конспирации?
А в сварном постоянно бушевал непреодолимый инстинкт к размножению, и он
занялся «балконолазанием».
В пользу
этой версии говорило то, что Любку уже две недели видели на пляже и в других
присутственных местах в сопровождении светлоусого коренастого эстонца Эйно,
командированного из Ленинградского горного института преподавать в здешнем instituto politecnico - политехническом институте.
Седов
присвоил Эйно кличку Белофинн, а его краснолицему и перманентно полупьяному
коллеге по институту Мише Никитину – Конь - за его жеребячий хохот. Тем не
менее Конь пристроился в ухажеры к рыжеватой переводчице Тане, жившей с Любой Биденко
в одной квартире.
Третья
новость Симонова огорчила. Из Гаваны вернулся Евгений Иванович Соломин и
поведал Смочкову жуткую историю. Угодил он в нее среди бела дня. Собирался переходить
улицу почти в центре столицы, пережидал, пока пройдет транспорт, - и дальше
ничего не помнил. Обнаружил себя лежащим на тротуаре - на том же самом месте,
но без портфеля с документами, набитом спецификациями, чертежами, официальной
перепиской и его личными вещами. Лишился бедный Евгений Иванович также
кубинских командировочных «псов». И так же, как некогда в Чили, ручных советских
часов. Правда, не золотых.
Нашелся
какой-то милосердный самаритянин, обосновавшийся на Кубе, который доставил его
в отель. Однако из другого источника - от всезнающих «крыс» - распространилась
иная версия случившегося. Евгений Иванович вырвался в столицу, напился до
зюзиков, уснул где-то в укромном уголке Гаваны и проснулся, как это бывает не
только на Кубе, без документов, денег и часов…
Да, с
часами Евгению Ивановичу явно не везло. Одни он оставил в Чили хозяйке ночного
клуба - и это был мужской подвиг. А здесь, на острове Свободы, он повел себя
бездарно.
При
встрече в туалете «офисины де проектистас» Евгений Иванович, родившийся на брегах
Невы, горько посетовал Симонову, что ему еще в Гаване сказали, чтобы он
сматывал удочки и собирался домой, в родной Ленинград. Ожидаемое продление
командировки еще на год ГКЭС и посольство закрестили, не вняв искреннему
рассказу Евгения Ивановича о покушении, совершенном на него кубинской мафией.
- Но на
белый египетский спальный гарнитур вам ведь должно хватить, Евгений Иванович? -
поддержал Симонов подорванный тяжелыми испытаниями дух бывалого механика.
Смех и
хорошие зубы очень красили старика - гораздо больше, чем его красный носяра.
- Это
очень утешает! - сказал он, утирая ладонью глаза, слезящиеся то ли от смеха, то
ли от газа, выделяемого хлоркой, насыпанной в унитазы и писсуары. - Там кровать
- как теннисный корт. На ней хоть вдоль, хоть поперек - одинаково приятно.
- А если
еще и зеркала установить на потолке?
- О, тогда и моя старушка в них покажется Данаей!..