Глава 49. Роберто Эрера идет по следу  

И в это время тихо, всего три раза, словно азбукой Морзе, постучались в дверь.

Бутылка застыла в руке Симонова, и стало слышно шипение белой пены в изумрудных стаканах. Стук повторился тем же манером. Симонов и Карина молча сдвинули стаканы, и он выпил холодную колючую жидкость в три глотка. Потом быстро прыгнул в шорты и втиснулся потным телом в голубую рубашку с коротким рукавом.

Кари убрала со стула бюстгальтер и трусики и сунула их под подушку. Встала с постели и надела его белую рубашку. Толкнула по кушетку свои туфли и, собрав в охапку, забросила в гардероб свою одежду. Подняла с пола упавший галстук и повесила его на спинку стула. Ему показалось, что она вела себя более хладнокровно, чем он.

Стук сухо прозвучал в третий раз. Симонов глянул в жалюзи - у подъезда никого не было, в природе ничего не изменилось - океан за посадочной полосой и мангрой блистал под голубым небом и сияющим солнцем.

Он посмотрел на Карину. Она все же была напугана, и в глазах у нее он прочел обреченность. Он поцеловал ее в щеку, вышел из спальни и прикрыл за собой дверь.

Симонов ожидал в гости кого угодно - только не Роберто Эреру. Но тут же собрался в кучу, скроил радостную мину и пригласил «сегуридашника» к столу. После трагедии с его матерью Роберто впервые навестил Симонова. На работе он был молчалив, сосредоточен, часто отсутствовал. Говорил, что работал в отделе кадров «дирексиона» - заводоуправления. Полмесяца, как говорил Евгений Иванович Соломин, занимавшийся контролем над поставками материалов и оборудования из Союза, Роберто разыскивал в других морских портах ящики и контейнеры, предназначенные для моавского никелевого комбината. В обиходе и кубинцы, и советики называли комбинат просто заводом - la planta de niquel.

У Симонова уже шевельнулся язык спросить у Эреры, откуда он проведал о его переселении, как проницательный кубинец угадал его вопрос и сказал, что только что был у Матео и Иоланты, и они известили его, где теперь может находиться компаньеро Алехандро.

Фамилий советиков для кубинцев не существовало. Советиков с одинаковыми именами они одаривали собственными прозвищами - в зависимости от симпатий и антипатий, отталкиваясь чаще всего от внешних признаков конкретной персоны: маленький - pequeno, большой - grande, толстый - gordo, тощий - delgado. Узбеки и казахи для них были «китайцами» - chinos, а кавказцы - «арабами»: arabes. Руководителя группы технического надзора Ладилу кубинцы презирали за высокомерие и скупость и называли между собой довольно обидно - Ladilla, то есть лобная вошь, более известная в обиходе как мандовошка. А скорее, прозвище родилось из созвучия фамилии с испанским словом, обозначающим мелкого паразита. «Игора» Седова окрестили «медведем» - Oso. Майору-гэбисту Ивану Сапеге присвоили внеочередное звание: Zorro - лис. И оно подходило к его худой остроносой мордочке гораздо больше прежнего - майорского. Леню Лескина - из уважения к его сходству со священнослужителем ортодоксальной церкви - на кубинский лад не переименовывали - называли просто Lona. Что, строго говоря, на русском обозначало мешковину или парусину.

Симонову же, по словам Луиса Ариеля - для отличия от других многочисленных Александров советского происхождения – кубинцы даровали почетное имя: Mente Agil - быстрый ум или остроумный. Наверное, как дань за знание языка, шутливую манеру разговора и пересадку русских анекдотов на кубинскую почву…

Вид у Эреры был далеко не бравым: помятое в оспинках серое лицо, потухшие глаза, устало обвисшие круглые плечи под хорошо проглаженной гуайаберой. Похоже, всезнающий Рене Бекерра был прав: он сказал Симонову по секрету, что Роберто стал попивать и почти не ездил в Ольгин к семье, обвиняя свою жену в самоубийстве матери.

Симонов достал из холодильника ром и кое-что закусить. Зажег кубинской крошечной, скрученной то ли из бумаги, то ли из листа сахарного тростника, спичкой газ и поставил на камфорку закопченную алюминиевую турку с водой - сварить для гостя горького кубинского кофе, получаемого тоже по «тархете» - карточке.

Кофе, наравне с какао, табаком, сахаром, лягушатиной, черепашиной, лангустами и многим другим, был экспортным товаром, и его потребление в стране строго лимитировалось.

Эрера, раньше при общении с Симоновым обычно словоохотливый и шутливый, сегодня подавленно молчал, наблюдая за суетой советика и, казалось, набираясь решимости ошарашить его чем-то важным. У Симонова посасывало под ложечкой, и по спине пробегал холодок: неужели в КАТе могли знать о его гостье?..

Чокнулись стаканами с «канеем», сдобренным выжатым в него лимоном и кубиками льда, - за amistad- за дружбу, и Эрера выжидающе посмотрел на советика непроницаемо черными глазами, словно ожидая от него добровольного чистосердечного признания. Не дождется...

Симонов сам прервал затянувшуюся паузу вопросом:

- Тебе Матео сказал, что я переселился сюда? Неприлично жить в одной комнате двум мужчинам. Володя Голосков мне друг, но могут подумать, что мы «мариконы».

Эрера отреагировал на шутку вяло - усмехнулся краем тонких губ и прикрыл морщинистыми веками подернутые усталостью глаза:

- Володя завтра уезжает. А вам не нравится Иван - в этом проблема. Zorro мне тоже не симпатичен. Очень жадный и действительно похож на старого лиса.

- Мы все на кого-то похожи. Иван - нормальный компаньеро, я против его ничего не имею, - сказал Симонов, искренне не желая, чтобы осуждали его соотечественника.

— Bien, bien, - успокоил его Эрера. - Хорошо, хорошо. Мне не важно, где и с кем вы хотите жить. Я пришел совсем по другому поводу. Наши товарищи просят, чтобы вы продлили свою командировку еще на год. Говорят, им нравится с вами работать, и они видят, что от вас будет большая польза.

Симонов про себя прикинул, кто эти товарищи. На первом месте - Андрес Эрнандес, Чино, приставленный к нему в качестве гласного соглядатая. На втором; предположительно, - киповец Луис Ариель. Потом инженер-электрик Эспиноса. Это профессионалы, которые могли его оценить как спеца. По служебному положению дал характеристику jefe departamento de proectistas – начальник проектного отдела Хосе Себастьяно... А лояльность Симонова к режиму Кастро установил, конечно же, сам Роберто Эрера. И вот он явился сюда засвидетельствовать любовь и привязанность к нему дорогих кубинских братьев в удобное для него время. Хотя мог сделать это и завтра на работе, развернув свой стул на сто восемьдесят и глядя ему в глаза.

Симонов, выдержав нужную паузу, так и сказал:

- Спасибо, Роберто, за доверие. Но лучше  поговорим об этом в офисине. А сейчас давай еще по одной. Это я здесь soltero - холостяк. А в Сибири у меня - жена и дочь. Надо с ними посоветоваться. Они в каждом письме просят, чтобы я как можно скорей вернулся.

Он не лгал. Жена по последнему письму просто в отчаянии. Ей и дочери приходилось жить на мизерную медсестринскую зарплату. Шестьдесят процентов его средней месячной зарплаты за все время его нахождения на Кубе Москва объединению не перечислила. И бухгалтерия на отчаянные звонки жены отвечала вполне резонно черствым: «Денег нет». А занять у кого-то было невозможно: все близкие знакомые жили от аванса до получки, перехватывая друг у друга «трояки» на хлеб и маргарин, чтобы свести концы с концами.

Сейчас Симонову было не до житейских забот. Он сидел как на иголках. Иногда казалось, что он слышит дыхание Карины за дверью спальни. Спина Эреры прилегала к этой двери почти вплотную. И, казалось, кубинец тоже прислушивался или принюхивался. Не пришло бы Карине в голову закурить сигарету...

Симонов вытирал платком испарину со лба и за ушами, испытывая тоскливую внутреннюю дрожь.

- Вы правы, - согласился Эрера. - А что вы не поехали вместе со всеми на пляж, на Кайо-Моа? Все советики сегодня там, на пляже. Ваш друг уезжает и дает там фиесту.

Даже это Эрере известно. И какое ему дело, кто и где решил отдыхать? А может, ждет от него чистосердечного признания - с кем?.. Вслух сказал, поймав себя на том, что говорит с кубинцем то на «вы», то на «ты»:

- Устал. Вчера с Луисом Ариелем и Хилтоном были на активидаде в Cabaret de Constructores. Ты же знаешь, я с ними учился в «академии ноктурно». Был выпускной вечер, закончился поздно, утром сильно хотелось спать.

- Знаю, я так и подумал, поэтому зашел к вам. Я тоже учился в академии - хотел овладеть русским. Не закончил - времени не хватает. Mucho problem. - Много всяких проблем.

- И из-за этого ты не поехал в Ольгин на выходной?

Происходил некий пас: вопрос-ответ... Под словесным мусором тлела опасная недосказанность. И стучал в мозгах метрономом главный вопрос: знает ли Эрера, что Карина в двух шагах от него - за его спиной, в комнате Симонова?

- Нет не поэтому. С тех пор как умерла мама, я не езжу туда.… Думаю, что в ее смерти виновата моя жена. При мне они не ссорились. А как без меня? - не знаю. Откуда у мамы появилась мысль, что она лишняя, что из-за нее голодают мои дети? Может, жена ее упрекнула в этом - пусть один раз всего. Но и этого хватило. Я почти не сплю: перед глазами одна и та же картина: банка со спиртом, мама обливается им, чиркает спичкой, поджигает себя и, как живой факел, мечется по двору. Я должен был это предусмотреть, спасти ее от самой себя.

Роберто уронил голову на стол, но тут же выпрямился. По его щекам катились слезы. Видеть это было больно и почему-то стыдно. Нет, он не знает, что Кари рядом - не стал бы говорить о матери, рассчитывая на сочувствие любимой девушки. А тем более унижаться перед счастливым соперником. Но и ей ни к чему было слушать это: Карина наверняка снова оживила в своей памяти умершую сестру и плачет, уткнувшись лицом в подушку.

А у Роберто сейчас обычный человеческий порыв – высказаться и облегчить перед кем-то душу. И лучше перед посторонним советико, далеким от здешней жизни человеком. Рене Бекерра недавно сказал, что у Эреры нет друзей - он живет одиноким серым волком.

- Мать вы не вернете, Роберто, - поискав в своих мозгах слова соболезнования, выдавил из себя Симонов, физически ощущая бесполезность утешительных словес, - они сгорали, словно их тоже облили спиртом и подожгли. - А там у вас дети, и жена ваша, может, переживает не меньше вас.

Роберто иногда покачивал тяжелой головой с короткими, словно прилепленными к черепу, вьющимися волосами в такт медленной, с перерывами, речи русского. Симонову он вдруг напомнил бюст какого–то римского императора – он видел его в музее или одном из царских дворцов в Питере.

- Не будем об этом, - остановил его Роберто. - Вы должны просто знать, как мы, кубинцы, чтим своих родителей. У нас есть семейные праздники - день матери, день отца, день родителей. И где бы мы ни были в эти дни, мы стремимся отметить его с родителями… У вас есть сигареты? Простите, у меня кончились.

Сигареты у Симонова были - и не одна пачка. Но чтобы взять их и дать Эрере, надо было идти в свою комнату. Искать сигареты в комнатах Ивана или Толи было и подозрительно, и бессмысленно. Петрушко не курил и сразу же обменивал свою недельную норму - пять льготных, по двадцать сентавос за каждую, пачек бесфильтровых «Popularis» - на нужные ему заморские сувениры и фрукты. Кубинцы за сигареты отдавали ему раковины, панцири черепах, маски, вырезанные из кокосовых орехов, ананасы или лимоны. А Ивану не хватало пачки на день, и он или «стрелял», или выкупал пару пачек у Петрушко. Правда, по номинальной для советиков цене - 20 сентавос за 20 сигарет в пачке. Для кубинцев в коммерческих магазинах это удовольствие обходились в восемь раз дороже.

- Подожди минутку, - сказал Симонов, испытывая сухость в горле и опасаясь не за себя, а за Карину: трудно предположить, чем обернется для нее, если Роберто увидит «не спетую песню свою» в спальне советика.

Дверь открывалась вовнутрь комнаты, и Симонов сначала не понял, почему она распахнулась не полностью. Но тут же краем глаза узрел: за дверью, прижавшись в угол, в простенок, стояла Карина. Благо Эрера сидел к двери спиной и смотрел в открытую балконную дверь, мелкими глотками прихлебывая кофе.

Симонов, не упуская его из вида сквозь дверной проем, быстро открыл свой aparador - шкаф наподобие не застекленного буфета - и достал пачку «популяриса». Потом взял с подоконника начатую пачку и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

- Muchas gracias, Sacha. - Спасибо большое, Саша, - поблагодарил Эрера и сунул новую пачку в нагрудный карман гуайаберы. - Я не верил, что вы так быстро начнете говорить по-испански. У вас, наверное, есть хорошая учительница?

Опять что-то вроде зондажа: вдруг Симонов похвастается обладанием кубинской подружки, и слухи, по-видимому, дошедшие до «сегуридашника», подтвердятся.

- Пока нет. Была Биатрис из «академии ноктурио» моей професорой по английскому языку. А испанскому учусь у всех кубинцев. И много занимаюсь на работе и дома. Полгода учил язык самостоятельно - до приезда сюда.

- Я пошутил. Ты просто очень умный... Жаль, у меня нет таких способностей - не могу одолеть русский.

Дождался и от Эреры «леща».

- Подружись, Роберто, и ты с нашей переводчицей.

- Ну, с ней придется говорить только на испанском и только о любви...

Молча покурили, выпили еще по паре tragos - глотков - «канея», и Эрера поднялся уходить.

- Если хотите, Алехандро, - сказал он, - завтра я могу сопроводить вас на телефонную станцию. Вы поговорите с вашей женой - хочет она, чтобы вы еще поработали здесь или нет.

- Спасибо, Роберто. Заходите ко мне в любое время.

А сам подумал совершенно об обратном: лучше, если кубинец вообще забудет сюда дорогу. И, закрыв за ним дверь, вышел на балкон - посмотреть, появится ли он из подъезда… Появился. И медленно, словно на его вислых плечах лежала непосильная ноша, пошагал к широкой лестнице – она вела вниз - к подножью горы, на террасе которой стояло пять четырехэтажек советиков. Солнце поднялось в зенит и жарило неимоверно. Небо, земля и океан излучали сухое неподвижное тепло, как от стенок вселенской духовки.

Когда Симонов зашел в свою комнату. Карина уже не стояла, а сидела за дверью на полу, уткнув лицо в согнутые колени. Плечи и голова у нее вздрагивали. Он нагнулся и поцеловал ее в жесткие завитушки на шее. Она, не поднимая головы, сказала по-английски:

- I was very frightened. - Я очень испугалась. Он что, твой друг? Почему он следит за нами?

Да, нет мира под оливами... Ни под соснами, ни под пальмами.

- Успокойся, - сказал он тоже по-английски, - ты же слышала, что он зашел по делу. И просто выпить и поговорить. Ты разве не чувствуешь, как он одинок? Наверное, у него нет здесь друзей.

- Такой же буду я, когда ты уедешь.

- Не думай об этом. У тебя много друзей и родственников. Ты сама слышала, что мне предлагают продление. И я здесь останусь еще на год. Я же не умру, как его мать.

- Для меня лучше умереть, чем остаться без тебя.

От этих как бы вскользь брошенных слов у Симонова защемило сердце и тоже захотелось умереть.

Он подал ей руку, она медленно встала, поцеловала его в щеку, а он ее - в глаза. Они были солеными. На ней по-прежнему была только его рубашка.

- Я пойду в альберге, только сначала приму душ. Ты не заходи в туалет - я закроюсь.

- Хорошо. Не забудь, что Вовик завтра утром уезжает в Никаро. Мы придем к вам в альберге.

Он курил и слушал, как в туалете шумела и плескалась вода из душа.

Перед ее уходом они выпили «канея» с лимонным соком и льдом. Он ни словами, ни поцелуями не мог вывести ее из странного оцепенения. Она вся ушла в себя, как в раковину. Черная жемчужина, окутанная тайной, берущей начало в африканских джунглях или саванне и перекочевавшая в трюме рабовладельческого судна на Кубу.

Потом она минуты две стояла у выходной двери, сцепив узкие ладони у подбородка и останавливая его взглядом, когда он хотел повернуть никелированную ручку замка. От ее волос веяло тонким запахом французских духов - его подарок с последней гаванской автолавки.

С балкона он проследил, как она вышла из подъезда и неторопливо поплыла, не оглядываясь, налево - мимо всех четырехэтажных «эдифисиос» советиков - к почте, кинотеатру, «комерсиалю», аптеке - туда, где было общежитие холостячек – casa de solteras.

Навстречу ей мчался серый джип «Тойота» с откинутым верхом, наполненный до отказа людьми в темных очках. Когда машина приблизилась, Симонов в водителе узнал Дуче и «первую леди» советской колонии - Смочковскую жену Валю. К ней стекались все «крысиные» сплетни, а она их с энтузиазмом тиражировала. Изношенную, как в доску затраханную путану, «Тойоту» кубинцы передали Смочкову недавно вместо развалившегося «уазика». И теперь он - вместе с кадровиком и шофером по совместительству Юрой Афуксиным - целыми днями занимался ремонтом этой японской старушки, чтобы весело проводить «уик-энды» отдельно от общего стада советиков на уединенных и культурных пляжах Карибского побережья.

При виде «Тойоты» Симонов невольно отступил с балкона назад - в проем двери - и уже оттуда проследил, как Карина дошла до поворота и словно растаяла в солнечном мареве. И уже мало верилось, что она только что была с ним.

Он убрал со стола ром, наломанную на блюдце плитку шоколада, бананы и апельсины - все, что осталось после прихода Эреры, и хотел принять душ. Но сил уже не было, и он рухнул на кушетку, подумав, что при таких алкогольно-сексуальных нагрузках и хроническом недосыпании его надолго может не хватить.