Глава 47. Активидад в Cabaret de Constructores  

Симонов не предполагал, что активидад в Cabaret de Constructores пройдет так организованно и вместе безалаберно и весело.

Ведущей выступала сама директриса академии Биатрис - или Ghost - Привидение. Так прозвала ее Карина, сегодня подвизавшаяся у директрисы в ассистентках. Они мило улыбались публике и одна другой. Но Симонов знал, как жилистая Гоуст методично повергала молоденькую «професору» в депрессию, подогревая в ней желание сбежать из дощатых стен «академии ноктурно».

Суть их непреходящей вражды Симонову было трудно уяснить - Барбарина и Карина смеялись и уходили от ответов на его вопросы. И только заговорщески переглядывались, отмахиваясь от него. Но как-то раз Барбарина, когда они остались наедине, уступила и разъяснила ему ситуацию чисто по-женски: Карину студенты любят, просятся в ее группу; она добрая, красивая, в нее влюбляются, а Биатрис ставит из себя большую начальницу - muy jefina – и от нее все шарахаются. Она мстительна и завистлива.

- Ты, Шурик посмотри, какая она некрасивая. А хочет, чтобы все думали, что она очень красивая.

- А ты скажи, кто этого не хочет?

Объяснение было уж очень примитивным, и Симонов в него не очень поверил. К нему директриса и его «професора» относилась как к принцу самых чистых кровей. При случайных встречах - где-нибудь у кинотеатра или «комерсиаля» - она первая размахивала над головой худой лапкой и кричала: «?Ola, companero Alejandro! ?Como esta?» - Привет, товарищ Александр! Как здоровье?

И казалась ему совсем не страшной, даже симпатичной. Тощеватой, правда, - доска плюс два соска, - но и такими, если приспичит, не пренебрегают. А сегодня она выглядела вообще супер. Припомаженная, помолодевшая, одетая в зеленую, в белых разводьях широкую блузку на выпуск, с каким-то перламутровым гребнем в скрученных в мелкие колечки волосах, она годилась не только на то, чтобы командовать академией и сегодняшним парадом. Она очень живо и раскованно вела программу вечера на испанском. А Карина и Барбарина переводили ее реплики на английский и русский - для овладевших этими языками выпускников, притворявшихся, что они напрочь забыли родной язык.

Речь местного партийного функционера, высокого худого седеющего мулата, произнесенная им «под Фиделя», - с его завывающими интонациями, глубокомысленными паузами, то плавными, то резкими жестами и суетливыми переборами пальцев - тоже переводились Кариной и Барбариной поочередно.

Симонов безотрывно смотрел на Карину - здесь, на публике, она казалась ему еще прекрасней - неожиданно веселая, артистичная, насмешливая.

Однако вступительная часть, как всегда, затягивалась, и на лицах виновников торжества и приглашенных стали появляться признаки нетерпения и скуки. Было мучительно больно стоять вдоль стен и слушать банальную болтовню о преимуществах владения иностранными языками на благо мировой революции. Длинный «шведский» стол, установленный по продольной оси просторного зала, освещенного чудовищными пузырями полукиловаттных ламп, не располагал к восприятию банальной риторики. Он ломился от бутылок с ромом «Caney» и блюд, напоминающих летающие тарелки, с bocadillos - булочками с внедренными в них ломтиками ветчины и сыра в прекрасном окружении бананов, ананасов, апельсинов, лимонов, грейпфрутов.

«Швед», как никакой другой оратор, без слов и жестов внушал веру в скорую победу мирового пролетариата и предсказания мертвых и живых классиков марксизма-ленинизма.

Симонов искренне хотел, чтобы Биатрис о нем забыла. Но нет, почти под занавес, под бурные аплодисменты, пригласила его ораторствовать к краю сцены, на которой в молчаливой боевой готовности скучал оркестр - гитара, флейта, саксофон, ударник.

Симонов достал было из кармана своих белых штопаных брюк шпаргалку с тезисами выступления, взглянул на нее и сунул обратно, надеясь выдать яркий экспромт. Устремил вдохновенный взор на зал - на стоящих вдоль стен людей, на «шведский» стол, на Барбарину, Вовика - и лишился дара речи. Хотел найти глазами Карину – она где-то пропала.

Дело было не в английском - просто голова потеряла на мгновение способность исполнять свою основную функцию, и унизительный страх пополз снизу, от пяток, задержался в промежности, вызвав несвоевременный позыв, прополз в низ живота, обдал все тело жаром и сжал горло. Вот в каких случаях человек мечтает провалиться «скрозь» землю!..

В кабаре собралось всего человек сорок- пятьдесят - ему приходилось выступать и перед более многочисленными аудиториями. Но большинство из этих пятидесяти были девушки - и такие красивые, что лучше бы их не видеть. Они подбадривали его хлопками, смеялись, лукаво подмигивали, нетерпеливо требовали: «?Adelante! ? Adelante!» - Вперед!

Симонов стоял, выжидая, когда установится тишина. И когда она наступила, начал свою речь на английском с оригинального признания, что очень волнуется, а продолжение свелось к тому, что он был очень счастлив оказаться студентом академии ноктурно. И что он теперь, работая на заводе, старается изучить прекрасный испанский язык. А всем кубинским товарищам советует познать русский только за то, что им разговаривал Ленин. На английском строка Маяковского прозвучала совсем нескладно, как будто это была цитата из произведения самого Симонова.

Переводчиком на испанский язык у него выступала почему-то не Карина, а Хилтон. Это подействовало успокаивающе. Хилтон останавливал Симонова прикосновением тяжелой ладони к его пояснице. Пока негр гудел своим робсоновским басом, настоянном на гаванских сигарах, Симонов обдумывал следующую фразу. О великом значении дружбы между народами Кубы и страны Советов, потом - всей планеты. Правда, его немного смущало, почему люди слушали его с серьезными лицами, а когда переводил Хилтон, они улыбались или прыскали в ладошки и недоуменно переглядывались. Симонов предпочел побыстрей закруглиться, и благодарная публика ему долго аплодировала.

Карину он все это время не мог видеть: она стояла где-то справа от него и немного сзади - за спиной Хилтона. Поэтому свою речь он обращал Луису Ариелю - его маленький друг показывал ему большой палец - o’key! И потом глядел на Володю - тот ничего не понимал, зато поддерживал мимикой и иногда подмигивал - давай, Шурик, жми на все педали!

Речь самого Вовика возымела наиболее шумный успех. От выступления он отказывался с негодованием. И тогда две смуглых красотки подхватили его под руки и выволокли на ораторское место перед оркестром - гитарист даже затренькал нечто похожее на марш.

И Вовик, уже прилично поднакаченный, тряхнув белокурыми кудрями, извлек из глубины своего сердца самые простые и нужные кубинской молодежи слова:

- Компаньерос, я, конечно, ни одним иностранным языком не владею, знаю немного немецкий - «алеман»: гутен морген, гутен так - шлеп по морде - вот так так! Немецким я уже воспользовался разок в Гаване. И еще могу говорить хорошо на русском и матерном.

- Володя, что ты говоришь? - почти со слезами возопила Барбарина. - Как я могу переводить? Что такое «члеп по морде», что такое «матерный»? Говори правильно, чтобы я поняла.

Вовик взглянул на нее с неподдельным удивлением:

- А я как, по-твоему, говорю?

- Как хулиган.

- Ладно. Переводи, как я тебя учил - не дословно, а по смыслу. Я ведь все равно ничего умного не скажу... – И вдохновенно продолжил: - Компаньерос, мне здесь, на Кубе, очень нравится природа - пальмы, коко, бананы. Что еще? - Океан, пляж и ром. Но больше всего я полюбил кубинских мучач. Муй сабросо! - Очень вкусно Природой можно просто любоваться. Ну а девушек, мучач, можно гладить, целовать... ну и так далее. С ними можно и не знать языка - за него все могут сделать глаза, руки, губы – все другие члены и органы чувств... И вообще, может, хватит языки чесать - пора и выпить! ?Patria o muerte! ?Venceremos!

Перевод такой глубокой по содержанью и оригинальной по лексике речи Барбарине был не под силу. Но она, давясь от смеха, передавала ее содержание в вольном изложении, с использованием местного сленга, и, по-видимому, смешила публику больше, чем сам оратор. А Вовик, вознесясь на ромовых парах, демонстрировал полную невозмутимость. Но от его светлых отчаянных глаз и сияния золотых кудрей на кубинок лилось мужское очарование. И они смотрели на него, как на пришельца из другого мира - желанного и недостижимого. Хотя его откровенное обращение к их сердцам, полным интернациональных чувств, не могло не дарить им надежды.

Вовик ушел от подиума триумфатором - ему хлопали дольше и искреннее всех. И потом на протяжении всего вечера он был нарасхват - каждая мучача хотела прикоснуться к нему и преданно посмотреть в бездонные глаза. Вовик, подзарядившись вдохновением за «шведским» столом, укрепил свою популярность, сбацав под кубинскую музыку «цыганочку» и выдав в микрофон блатной сентиментальный шлягер «Пацанка милая, как я люблю тебя».

Барбарина плакала: она уже знала слова этой песни наизусть и говорила Симонову, что это произведение точно соответствовало истории их с Вовиком отношений.

А Симонов для себя сделал вывод, что не знание языков и углубление в мир высокой поэзии делают мужчину кумиром прекрасного пола, а нечто иное, чего не было, например, у Пушкина, но было у Дантеса.

Оркестр работал с полной отдачей сил и таланта. И гитарист, и ударник, и все остальные. И особенно хрипловатый и молодой коренастый негр, певший блюзы и кубинские соны под Луи Армстронга. Музыканты не щадили себя, инструментов и голосовых связок. А студенты, преподаватели, гости слились в дружный клубок и танцевали без устали. И старались перекричать друг друга в плотном облаке сигарного и сигаретного дыма, клубившегося в блуждающих лучах разноцветных светомузыкальных прожекторов, имитирующих завораживающий интим.

Веселье затянулось за полночь и завершилось растерзанием и поеданием грандиозного белоснежного, в разноцветных вензелях и розах, пышного бисквитного торта размером не меньше метр на метр и крепчайшим кофе, после которого не заснуть двое суток. Все было подметено со стола - выпито и съедено, со всех струился танцевально-ромовый пот, и все хотели любви и радости.

Карина позволила Симонову станцевать с нею всего два танца - не хотела демонстрировать широкой общественности свою связь с иностранным подданным. На обоих были белые одежды, и со стороны, подумалось Симонову, они смотрелись как брачная пара. Только ликующей публике было не до них: у каждого определился свой интерес.

Его попытки незаметно поцеловать ее в черную шейку она пресекала, отводя его голову легким движением своей невесомой доброй ладони. Он спросил, соизволит ли она, одна из принцесс этого бала, навестить своего принца этой ночью в его новом «апартаменто» и отметить вдвоем новоселье. Принцесса величаво качнула головой, повязанной белой лентой, выражая милостивое согласие. Он дважды, опасаясь, что она не поймет или забудет, объяснил, где находится его нынешнее жилище, и для большей верности, сказал, что будет ждать ее в подъезде. А самому жгло ладонь от соприкосновения к ее пружинящей в танце талии и иногда перехватывало дыхание от предвкушения скорой близости.

***

Метро в Моа пока не было. Автобусов и такси в это время суток тем более. Оставалось жителям поселка Роло Монтеррей топать туда из старого Моа пешочком по пустынному шоссе. Симонов, Голосков, Хилтон и Луис Ариель шли в авангарде, довольно далеко оторвавшись от веселой, шумной толпы выпускников «академии ноктурно». Молодежь буквально бесилась, как на малом карнавале: пела, плясала, кричала, соревнуясь в глупости и дурачестве. Скорее всего, с ними были Карина и Барбарина.

Белая луна в густо-синем, словно отполированном до стеклянного блеска небе с крупными мерцающими звездами и загадочной дымкой Млечного Пути, находилась в зените. Ее ровный безжизненный свет, отраженный гладью невидимого отсюда океана, усиливал ощущение нереальности этой ночи, этого царства пальм и странных звуков - время от времени они вырывались из темных сонных зарослей справа от шоссе и слева - с поверхности болотистой мангры, простиравшейся к океану.

Луис печально жаловался, что вот воскресенье уже наступило, а спать ему придется не больше трех часов: в пять он с бригадой компаньерос отправляется на сафру километров за сорок от Моа - на плантацию сахарного тростника. Это здесь называлось trabajo voluntario - добровольная работа. Как наш ленинский субботник - тоже добровольный. Но попробуй на него не явись!

Однако разница все же была: на Кубе таких волюнтаристских субботников на каждого приходилось по месяцу в год. В субботу на заводе был сокращенный рабочий день - до обеда. А через два часа инженеры и техники «добровольно» работали обычно на строительстве жилых домов подсобниками - таскали на носилках песок, месили раствор, убирали мусор. Отказников не было - таким сразу клеили ярлык пособников презренных gusanos - червей,отбросов революционного народа. И «добровольно» вынуждали на скорейшее исправление путем трудовой терапии.

А Хилтона заботила его завтрашняя поездка в Сьенфуэгос к своим родным в недельный отпуск после двадцати двух дней беспрерывной трудовой вахты плечом к плечу с советиками на возведении цеха на новом никелевом гиганте. Этот комбинат строился под советский кредит - по морально устаревшему проекту одного из советских институтов в местечке Пунта Горда, в десяти километрах от Моа.

Бывшего владельца бильярдной и любителя толстых сигар мучил вопрос: что он повезет в подарок своим детям? С женой и детьми он давно не жил, но платил алименты - половину своей зарплаты в сто шестьдесят песо - и помогал, чем мог. Симонов тонкий намек понял. Он попросил Вовика пригласить Хилтона к себе и отдать опечаленному негру пакет с остатками шоколадных конфет, забытых Симоновым в холодильнике при переезде в новое «апартаменто».