С Кариной и Барбариной они столкнулись у слабо освещенного подъезда своего «эдифисио» — мучачи дрожали от холода и просили поскорей подняться в «апартаменто». На цыпочках друг за другом поднялись на второй этаж. В подъезде дуло как в аэротрубе: по проекту дверей на подъездах не предусматривалось, лестничные оконные проемы, похожие на крепостные амбразуры, тоже не застеклялись, и ветру было, где разгуляться и преобразовываться в свистящие сквозняки.
Вовик осторожно, по-воровски, открыл дверь, и мучачи проскользнули в гостиную. И потом сразу же скрылись налево — в спальню Вовика и Шурика.
Вовик включил свет и немедленно наполнил кофейные чашки «матусаленом» — темным ромом. Сорокаградусная влага из сахарного тростника быстро, подобно неведомому для этих избалованных солнцем краев камину, согрела нутро и души утомленных общением с морскими волками сухопутных крыс.
— А вы все же хотели эту ночь провести не с нами, — уел Вовик мучач. — Думали, мы не придем, и вы с ними отправитесь в плавание на кровати.
Барбарина перевела эту реплику Карине, и та со смехом закивала головой:
— ?Si, si! Me ha gustado mucho el capitan. — Да, да! Мне очень понравился капитан. И я ему. Он прямо хотел съесть меня глазами.
- Не комер, а сингар, — выслушав Симоновский перевод, поправил Карину Вовик.
И это почему-то всех очень насмешило — не сама фраза, раскрывшая истинное желание капитана, а то, что Вовик к месту употребил нецензурное испанское слово.
В кульминационный момент дружного и невинного хохота в дверь спальни раздался стук, и в темном проеме возник пьяный в сиську и промокший до нитки Иван, похожий на беса, изгнанного из мест своего привычного обитания. Воцарилось секундное молчание, нарушенное единственным словом, произнесенным Иваном с глубоко выстраданным презрением и горечью:
— Му-да-ки!
И дверь с треском захлопнулась. В Симонове закипело естественное желание встать и начистить лжемайору харю. Разум возобладал: он сдержал себя и, наклонившись через стол, за плечи удержал Вовика, готового на аналогичный подвиг:
— Спокойно! Заседанье продолжается, сеньориты и сеньоры. Нас сейчас трое против одного Ивана: ты, я и Толик. Утро вечера мудренее — разберемся на заседании малого совнаркома.
Однако идиллия была нарушена, и девушки хотели незамедлительно убежать в альберге. Симонов потушил свет и подозвал их к окну. Дом отделяла от всего мира сплошная стена дождя. Даже прожекторы, освещавшие воздушный порт, казались блеклыми пятнами на подвижном сером фоне. Дождь хлестал по стенам и тротуару и, казалось, что под горой в манговой и банановой листве шумел водопад. Струи разбивались о планки жалюзи и орошали лица острой водяной пылью. К запаху небесной воды примешивалась земная острая вонь заводского сероводорода.
— ?Adonde se van? ?A este infierno? — Куда вы пойдете? В этот ад?— спросил он, обняв Карину за плечи. — Вы, гордые кубинки, испугались сумасшедшего пьяницы?
— Да пошел он на пингу! — снова перешел на местный сленг Вовик.
Мучачи прыснули в ладошки.
После недолгих препирательств решили действовать по вчерашней схеме: вынесли Вовину кушетку на кухню. Вовик установил свой будильник на пять утра, и пары, выпив по полчашечки рома, покурив и осудив недостойное поведение «Ибана» — так звучало имя Сапеги в произношении мучач, — разлетелись по своим гнездышкам.
Симонов быстро соорудил ложе на полу и помог Карине раздеться, покрывая поцелуями ее грудь и живот. Она молча подчинялась ему с легкими стонами и судорожными вздохами. И потом, в постели, долго не отпускала от себя, крепко обняв за шею обеими руками, и шептала ему на ухо на испанском и английском самые нежные слова: «Mi querido... Mi cielo...Mi mentirocito... Yo te amo... I love you forever... My honey, my first and my last love»... А он, невольно подражая ей и испытывая какую-то внутреннюю неловкость, отвечал теми же словами на русском: «Моя любимая... моя луна и небо... Я люблю тебя — и со мной впервые происходит такое... И это уже навсегда со мной...»
Она тормошила его и требовала перевода. И он, избегая дословности, переводил, чувствуя, как в звучании на испанском или английском исчезают первозданная музыка и запах признаний на родном ему языке. А дождь, как вселенский оркестр, аккомпанировал каждому их слову и движению. И хотелось только одного — чтобы эта ночь никогда не кончалась...