По окончании ужина, когда
Иван и Толян отправились в свои комнаты, возникла проблема: отпускать мучач в
общежитие или кому-то из двух, Симонову или Голоскову, принести себя в жертву.
И тогда одна из них останется при одном из них. А вторая уйдет в свое альберге.
Совещание по этому вопросу
проходило уже не в гостиной, а в спальне Симонова, где теперь параллельно его
кушетке находилось и ложе Вовика. Проход между кушетками был точно на ширину
стула, превращенного в столик. На нем стояла бутылка рома, кофейные чашечки; на
блюдце лежали дольки шоколада и несколько конфет. Вовик с Барбариной сели на
свою кушетку, Симонов и Карина — на свою. Чтобы не привлекать внимание москитов
и прохожих, свет в комнате выключили и довольствовались освещением уличного
фонаря сквозь полностью открытые щели жалюзи в окне.
Симонов подумал, что никогда
в его жизни не было такой теплой компании. И наверняка уже не будет. Здесь все
любили друг друга, и все было естественно, как в природе, где нет притворства и
ханжества. Есть только дружба и любовь. Вовик - и вот это дорогое ему существо,
жмущееся к нему черным плечом.
— Как вам понравился Толик?
— спросил Симонов.
Барбарина сказала, что он
симпатичный. А Карина почему-то нашла его muy divertido – очень забавным. И все сошлись на том, что в связи с отъездом Вовика
это был наилучший вариант подселения.
Потом Карина и Барбарина
собрались уходить, но Вовик встал на дыбы. Шурик и Кари — молодожены, у них
медовый месяц — и пусть они спят в этой комнате. А кушетку Вовика сейчас же
перенесем на кухню — он все равно дежурный, и утром ему проще будет приступить
к поварским обязанностям.
Карина посопротивлялась, но
Вовик и Барбарина настояли на своем: Симонов и Голосков, соблюдая тишину и
светомаскировку, вынесли кушетку на кухню и поставили в узкий проход между
стеной и длинным кухонным столом с тумбами и газовой плитой. Вовик и Барбарина,
распахнув дверь на маленький кухонный балкон, занялись благоустройством на
месте их временного проживания.
А «молодожены» остались
вдвоем в своем райском гнездышке. Это была их третья ночь. Вторая состоялась
вслед за первой, когда мать Карины приехала к ней из Сантьяго. Карина
поскреблась в дверь где-то около часа ночи. Симонов спросил ее о матери: что,
уже уехала? «Нет, спит на моей кровати в одной комнате с Марией. А маме я
сказала, что пойду к тебе». «?Estas loca! — Ты с ума сошла!» «Tienes razon,
esta loca por ti. — Ты прав, схожу с ума по
тебе». Понаслаждалась его смятением и успокоила: сказала матери, что поспит в
другой комнате на свободной койке девушки, якобы уехавшей в отпуск.
Потом, уже в постели, каялась,
что впервые в жизни налгала матери. И все из боязни, что она может поделиться с
родными новостью о романе дочки с советиком. Тогда уж суровый папаша и его не
менее агрессивный сынуля непременно захотят увидеться с иноземцем и поступить с
ним согласно законам африканских или кубинских предков. Не исключено, что
возлюбленная спасла ему жизнь…
Карина, как всегда замерла в
дальнем углу комнаты, засунув пальчик в рот, в ожидании его указаний или как бы
решая про себя вопрос — оставаться или уходить? Это стало обязательным
элементом их ночной игры, и он ничего не хотел менять.
Ему в ней нравилось все —
даже парик из прямых жестких волос, который она никогда при нем не снимала. А
он делал вид, что принимает парик за ее собственную прическу. Хотя по кудряшкам
на шее, сзади, представлял ее аккуратную головку, покрытую густыми курчавыми
негритянскими волосами, напоминавшими ему своим блеском и видом эмалевые
провода для индукционных радиокатушек. Он любил резковатый — не такой, как у
его прежних женщин, запах ее атласного тела, ее горячие губы и внезапные
вздохи, идущие от самого сердца. И то, как она иногда брала его ладонь и клала
ее на свою налитую молодостью и невинностью грудь.
В ее поведении не было
ничего надуманного — все шло от доброго чистого естества. И с такой же детской
доверчивостью она выполняла все его прихоти, вызывая в нем чувство
благодарности и полузабытой нежности. Иногда ему казалось, что до нее у него
никого не было. А если кто-то и был, то он не хотел об этом вспоминать или с
кем-то сравнивать. Все было иначе, чем в недавнем прошлом, и, значит, все было
впервые...
Симонов вплотную подошел к
Карине, обнял и крепко прижал к себе.
— Два сердца — как одно, —
сказал он по-английски.
— И одно из них ты
разобьешь.
— Нет, оба. — Подумал - и
добавил на испанском, не уверенный, что переводит с русского правильно: — Tal
es la vida. — Такова жизнь.
Она его не поправила, и он
крепче прижал ее к себе. Она учащенно задышала и обвила его шею горячими
руками. Время как будто остановилось... За дверью что- то поскрипывало. Было
непонятно, ушла ли Барбарина или еще оставалась со своим «Бобиком». Она никак
не могла поверить в скорую разлуку, заливалась слезами и говорила Симонову, что
не переживет этого дня. Вовик тоже воспылал к ней самыми нежными чувствами и осыпал
ее подарками и поцелуями.
— Ляжем на пол? — спросил
Симонов.
Кари не ответила, только
положила свои легкие ладони ему на щеки и одарила его долгим влажным поцелуем.
Он торопливо сооружал
постель на каменном полу из подручных средств, а она молча стояла в своем углу
и, как ему казалось, с детским любопытством следила за каждым его движением.
Она не стала раздеваться сама, и он, уже не спеша, раздел ее. Она не
сопротивлялась и даже помогла ему снять кофточку, когда он тянул ее через
голову.
Ее плотные, налитые груди,
как всегда, вызвали в нем ни с чем не сравнимый восторг — что-то близкое к
идолопоклонству, и он долго целовал их гроздья, пока она, тихо посмеиваясь,
мягко не уперлась ему ладонями в лоб и отстранила его от себя: «You are not a baby. – Ты не ребенок».
Ритуал снятия трусиков был
не менее упоительным, и после того, как теплый комочек материи, прикрывавший ее
талисман, оказался у него в ладони, он, стоя на коленях, прижал свою голову к
низу ее нежного живота и замер в предчувствии неповторимого блаженства...
Они не смыкали глаз до
четырех утра, и повторам не было счета. Свет от уличного фонаря сквозь жалюзи
падал сверху вниз, и тени на стене повторяли каждое их движение, словно
передразнивая и напоминая о бренности всего происходящего на полу и вообще в
этом мире.
Раза два они
останавливались, Симонов наливал в кофейные чашечки рома, они выпивали,
закусывали поцелуями и потом молча курили, глядя в потолок и на дым сигарет,
уплывающий в щели жалюзи.
На какое-то мгновение он
задремал и проснулся от прикосновения ее губ к его щеке и ее кашля. Она
прикрывала рот простыней, и по острому запаху газа, он понял, что на заводе
снова был сильный выброс. Первый такой сильный после отъезда Фиделя.
— It’s late, durmilon, I have to go. — Уже поздно, засоня, мне
надо идти. Я слышала, как Барбарина ушла.
Значит, он спал не мгновение, как ему показалось. Они по очереди сходили в туалет — сначала он на разведку, потом она в его рубашке и тапочках...